поставила на стол хлеб и пачку печенья.
— Лимона нет? — поинтересовался я.
Катя вздохнула и полезла в холодильник за лимоном.
Я сделал себе большой бутерброд с маслом и сыром, а сверху еще положил изрядный кусок колбасы. Налил чай в блюдце и долго дул на него, чтобы остыл.
— Тебе в детстве не говорили, что чавкать неприлично? — сказала Катя.
— Говорили.
— А зачем чавкаешь?
— Хочется…
Катя рассмеялась.
— А ты ничего… — сказал я.
— В смысле?
— Ну знаешь, так у тебя все в порядке… и фигура… Ноги там…
— Это — в маму. У нее тоже ноги длинные.
— Интересно было бы посмотреть.
— Она попозже будет.
— Знаешь, — сказал я, — у нас в школе учительница физики была… Такая симпатичная… Знаешь, такая фигура и грудь… В общем, интересная женщина.
— Ну и что? — Катя была заинтригована. Она прикрыла дверь и подсела ко мне ближе.
— Да ничего. Один раз она нам фильм показывала… Понимаешь, такой учебный фильм про всякие физические явления. А я сидел один, на задней парте… Она села рядом и… В общем, света не было, а она рядом… Я так разволновался и потихоньку к ней придвинулся…
— А она? — спросила Катя шепотом.
— Она сидит, как будто ничего не происходит. Короче, я ее обнял потихоньку…
— А она?
Я сделал себе новый бутерброд и продолжал беспечно:
— Она ничего. Сидит — смотрит. Ну, потом, после урока, она говорит: «Мирошников, — это моя фамилия, — зайди ко мне после уроков».
— А ты?
— Ну, я и зашел… Она была в лаборантской. Знаешь, колбы там всякие и прочая дребедень… Она меня увидела, и грудь у нее вздымается, как волны на картине Айвазовского «Девятый вал». Я говорю: «Надежда Ивановна, я без ума от вас…» А она: «Мирошников, я — твоя…» И как бросится мне на шею! Ты понимаешь?
— А ты не врешь?
Я увидел, какое уважение засветилось в Катиных глазах.
— С какой стати я буду тебе врать?
— И что же потом было?
Я не предусмотрел возможности подобного вопроса и замялся.
— Да потом она в другую школу перешла, — уклончиво ответил я. — В общем, как-то все на том закончилось.
Катя мечтательно вздохнула.
— Да, — сказала она. — Я тоже была влюблена в одного учителя. Он у нас в десятом классе литературу и русский преподавал. Такой видный мужчина был… с усами…
— Ну и как ты?
— Да никак. Я один раз ему письмо написала, но он не ответил. Ты же понимаешь, я девушка, мне неудобно навязываться…
— Это конечно, — согласился я. Мы замолчали. Мой рассказ явно произвел на Катю неизгладимое впечатление.
— Ты вообще чем занимаешься? — спросил я.
— Учусь в МГУ, — ответила Катя. — На первом курсе.
— Понятно, — сказал я. — Я тоже мог бы сейчас учиться на первом курсе.
— И что же?
Я пожал плечами.
— Да не захотелось. Вступительные я сдал на «отлично», а потом забрал документы. Решил жизненного опыта подкопить, в армии послужить. А то все лезут в эти институты, как кроты в норы…
— Ты молодец, — восхитилась Катя. — Мне тоже не хотелось поступать. Но родители, их ведь не убедишь.
— Родители есть родители.
Я встал.
— Что? Пойдешь? — сказала Катя.
— Да, пора. Я, наверное, завтра опять зайду к вам. За рукописью.
— Заходи.
В прихожей я надел ботинки и куртку.
— С папой я, пожалуй, прощаться не буду, — сказал я.
— Да, не стоит, — согласилась Катя. — Ты его немного вывел из себя.
Я вышел на улицу. Холодный осенний ветер хулиганил здесь: срывал с прохожих шляпы, бился в окна домов, завывал в подворотнях. Надвинув на голову капюшон куртки, я зашагал к метро.
— Как дела? Что нового? — спросила меня мать во время ужина.
— Наполеон Бонапарт родился в одна тысяча семьсот шестьдесят девятом году на острове Корсика, — ответил я.
Так как рот у меня был набит, то получилось нечто невразумительное: «На-он бо-рт ди-у-сь в о-у-а-ка».
Мама вполне удовлетворилась таким ответом. Только сказала:
— Когда ты отучишься говорить с набитым ртом? Как маленький, ей-богу!
После чая мы смотрели телевизор. Я плюхнулся в кресло, а мама села рядом за стол с кипой контрольных работ своих учеников. На кончик носа она водрузила очки, так что поверх них могла изредка бросать взгляд на телеэкран, и стала проверять тетрадки. Иногда она зачитывала оттуда вслух наиболее замечательные перлы. Как всегда, они исходили от некого Степакова, двоечника, сидевшего второй год в седьмом классе.
— Ох, этот Степаков, — сказала мать. — Послушай, Вань: «…Крепостное крестьянство с негодованием встретило сообщение о татаро-монгольском иге…»
Она засмеялась, но я относился к этому пресловутому Степакову со скрытой симпатией и встал на его защиту.
— А что здесь неверно, собственно?
— Ну, что ты прикидываешься! — удивилась мать. — Да ты послушай… — Она еще раз процитировала Степакова.
— Ну и что? — спросил я. — По-твоему, крестьянство должно было радоваться приходу хана Батыя?
— Да нет, — начала злиться мать. — Это же просто безграмотно! Какое «сообщение»? Что за формулировка!
— А что?! Прискакал гонец, собралось это, как его… вече, сделали сообщение о нашествии татаро-монгол, вече это не понравилось, и оно негодовало. Такое могло быть?
— Ты все путаешь, — растерялась мать. — При чем здесь вече, гонец?..
— А при том, что такие, как ты, придираются, а люди потом страдают, — назидательно произнес я и добавил: — И ты еще удивляешься, почему у меня в аттестате пять троек. А вот я смотрю на тебя и не удивляюсь!
Для матери мой аттестат был больным местом. Она нахмурилась и поставила Степакову тройку.
Потом мы отправились спать. И, прежде чем уснуть, я представил себя гладиатором. Окровавленным, в разбитых латах, смертельно уставшим, ибо только что в отчаянной схватке одолел громаднейшего льва. Стоя в центре залитой кровью арены, я внимаю восторженному реву толпы. Лев валяется неподалеку, Колизей неистовствует. Сам великий Цезарь дарует мне свободу. Но даже это меня мало интересует сейчас. В шестом ряду — девушка в бледно-розовой тоге, стянутой серебряным поясом у груди. Она бросает мне цветы. Букет рассыпается в воздухе, и алые лепестки медленно опускаются мне на плечи. Я узнаю гордую патрицианку. Это Катя. Каштановые волосы и карие глаза…
Первым, кого я встретил, когда на следующий день пришел в редакцию, была Зиночка. Она сидела за своим столом, положив ногу на ногу, и красила губы. Они у нее красные, но Зиночка предпочитала синий цвет. Она считала, что женщина с губами, как у мертвеца, должна вызывать у мужчин особое расположение.
— Ты что у Кузнецова вчера натворил, Пантелеймоныч? — спросила она меня.
— А что такое? — поинтересовался я.
— Да вот, позвонил ни свет ни заря и просил прислать за рукописью кого-нибудь другого.
— А ты?
— Я сказала, что больше некому. А он и говорит:
«Очень жаль, что в столь уважаемом учреждении работают такие нахалы, как этот молодой человек».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
— Лимона нет? — поинтересовался я.
Катя вздохнула и полезла в холодильник за лимоном.
Я сделал себе большой бутерброд с маслом и сыром, а сверху еще положил изрядный кусок колбасы. Налил чай в блюдце и долго дул на него, чтобы остыл.
— Тебе в детстве не говорили, что чавкать неприлично? — сказала Катя.
— Говорили.
— А зачем чавкаешь?
— Хочется…
Катя рассмеялась.
— А ты ничего… — сказал я.
— В смысле?
— Ну знаешь, так у тебя все в порядке… и фигура… Ноги там…
— Это — в маму. У нее тоже ноги длинные.
— Интересно было бы посмотреть.
— Она попозже будет.
— Знаешь, — сказал я, — у нас в школе учительница физики была… Такая симпатичная… Знаешь, такая фигура и грудь… В общем, интересная женщина.
— Ну и что? — Катя была заинтригована. Она прикрыла дверь и подсела ко мне ближе.
— Да ничего. Один раз она нам фильм показывала… Понимаешь, такой учебный фильм про всякие физические явления. А я сидел один, на задней парте… Она села рядом и… В общем, света не было, а она рядом… Я так разволновался и потихоньку к ней придвинулся…
— А она? — спросила Катя шепотом.
— Она сидит, как будто ничего не происходит. Короче, я ее обнял потихоньку…
— А она?
Я сделал себе новый бутерброд и продолжал беспечно:
— Она ничего. Сидит — смотрит. Ну, потом, после урока, она говорит: «Мирошников, — это моя фамилия, — зайди ко мне после уроков».
— А ты?
— Ну, я и зашел… Она была в лаборантской. Знаешь, колбы там всякие и прочая дребедень… Она меня увидела, и грудь у нее вздымается, как волны на картине Айвазовского «Девятый вал». Я говорю: «Надежда Ивановна, я без ума от вас…» А она: «Мирошников, я — твоя…» И как бросится мне на шею! Ты понимаешь?
— А ты не врешь?
Я увидел, какое уважение засветилось в Катиных глазах.
— С какой стати я буду тебе врать?
— И что же потом было?
Я не предусмотрел возможности подобного вопроса и замялся.
— Да потом она в другую школу перешла, — уклончиво ответил я. — В общем, как-то все на том закончилось.
Катя мечтательно вздохнула.
— Да, — сказала она. — Я тоже была влюблена в одного учителя. Он у нас в десятом классе литературу и русский преподавал. Такой видный мужчина был… с усами…
— Ну и как ты?
— Да никак. Я один раз ему письмо написала, но он не ответил. Ты же понимаешь, я девушка, мне неудобно навязываться…
— Это конечно, — согласился я. Мы замолчали. Мой рассказ явно произвел на Катю неизгладимое впечатление.
— Ты вообще чем занимаешься? — спросил я.
— Учусь в МГУ, — ответила Катя. — На первом курсе.
— Понятно, — сказал я. — Я тоже мог бы сейчас учиться на первом курсе.
— И что же?
Я пожал плечами.
— Да не захотелось. Вступительные я сдал на «отлично», а потом забрал документы. Решил жизненного опыта подкопить, в армии послужить. А то все лезут в эти институты, как кроты в норы…
— Ты молодец, — восхитилась Катя. — Мне тоже не хотелось поступать. Но родители, их ведь не убедишь.
— Родители есть родители.
Я встал.
— Что? Пойдешь? — сказала Катя.
— Да, пора. Я, наверное, завтра опять зайду к вам. За рукописью.
— Заходи.
В прихожей я надел ботинки и куртку.
— С папой я, пожалуй, прощаться не буду, — сказал я.
— Да, не стоит, — согласилась Катя. — Ты его немного вывел из себя.
Я вышел на улицу. Холодный осенний ветер хулиганил здесь: срывал с прохожих шляпы, бился в окна домов, завывал в подворотнях. Надвинув на голову капюшон куртки, я зашагал к метро.
— Как дела? Что нового? — спросила меня мать во время ужина.
— Наполеон Бонапарт родился в одна тысяча семьсот шестьдесят девятом году на острове Корсика, — ответил я.
Так как рот у меня был набит, то получилось нечто невразумительное: «На-он бо-рт ди-у-сь в о-у-а-ка».
Мама вполне удовлетворилась таким ответом. Только сказала:
— Когда ты отучишься говорить с набитым ртом? Как маленький, ей-богу!
После чая мы смотрели телевизор. Я плюхнулся в кресло, а мама села рядом за стол с кипой контрольных работ своих учеников. На кончик носа она водрузила очки, так что поверх них могла изредка бросать взгляд на телеэкран, и стала проверять тетрадки. Иногда она зачитывала оттуда вслух наиболее замечательные перлы. Как всегда, они исходили от некого Степакова, двоечника, сидевшего второй год в седьмом классе.
— Ох, этот Степаков, — сказала мать. — Послушай, Вань: «…Крепостное крестьянство с негодованием встретило сообщение о татаро-монгольском иге…»
Она засмеялась, но я относился к этому пресловутому Степакову со скрытой симпатией и встал на его защиту.
— А что здесь неверно, собственно?
— Ну, что ты прикидываешься! — удивилась мать. — Да ты послушай… — Она еще раз процитировала Степакова.
— Ну и что? — спросил я. — По-твоему, крестьянство должно было радоваться приходу хана Батыя?
— Да нет, — начала злиться мать. — Это же просто безграмотно! Какое «сообщение»? Что за формулировка!
— А что?! Прискакал гонец, собралось это, как его… вече, сделали сообщение о нашествии татаро-монгол, вече это не понравилось, и оно негодовало. Такое могло быть?
— Ты все путаешь, — растерялась мать. — При чем здесь вече, гонец?..
— А при том, что такие, как ты, придираются, а люди потом страдают, — назидательно произнес я и добавил: — И ты еще удивляешься, почему у меня в аттестате пять троек. А вот я смотрю на тебя и не удивляюсь!
Для матери мой аттестат был больным местом. Она нахмурилась и поставила Степакову тройку.
Потом мы отправились спать. И, прежде чем уснуть, я представил себя гладиатором. Окровавленным, в разбитых латах, смертельно уставшим, ибо только что в отчаянной схватке одолел громаднейшего льва. Стоя в центре залитой кровью арены, я внимаю восторженному реву толпы. Лев валяется неподалеку, Колизей неистовствует. Сам великий Цезарь дарует мне свободу. Но даже это меня мало интересует сейчас. В шестом ряду — девушка в бледно-розовой тоге, стянутой серебряным поясом у груди. Она бросает мне цветы. Букет рассыпается в воздухе, и алые лепестки медленно опускаются мне на плечи. Я узнаю гордую патрицианку. Это Катя. Каштановые волосы и карие глаза…
Первым, кого я встретил, когда на следующий день пришел в редакцию, была Зиночка. Она сидела за своим столом, положив ногу на ногу, и красила губы. Они у нее красные, но Зиночка предпочитала синий цвет. Она считала, что женщина с губами, как у мертвеца, должна вызывать у мужчин особое расположение.
— Ты что у Кузнецова вчера натворил, Пантелеймоныч? — спросила она меня.
— А что такое? — поинтересовался я.
— Да вот, позвонил ни свет ни заря и просил прислать за рукописью кого-нибудь другого.
— А ты?
— Я сказала, что больше некому. А он и говорит:
«Очень жаль, что в столь уважаемом учреждении работают такие нахалы, как этот молодой человек».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19