Донья Аурора наблюдала за мной с некоторой опаской, словно я собирался открыть ящик Пандоры.
– У этой комнаты окна выходят на улицу? – спросил я.
Консьержка отрицательно покачала головой:
– Здесь есть крохотное окошко, выходящее на чердак.
Я медленно открыл дверь. Комната казалась глубоким колодцем, наполненным темнотой. Тусклый свет за нашими спинами едва мог справиться с непроницаемым мраком, простиравшимся перед нами. Окно, выходившее во внутренний двор, было заклеено пожелтевшими от времени газетами. Я сорвал несколько листков, и узкий луч мутного уличного света пронзил густую тьму. – Господи Иисусе… – прошептала консьержка. Комната была заполнена распятиями, десятками распятий. Они свешивались на концах шнурков с потолка, покачиваясь от потока воздуха, они были прибиты к стенам. Распятия были везде: в каждом углу, вырезанные ножом на деревянной мебели, нацарапанные на плитках пола, нарисованные красной краской на зеркалах. На покрытом густой пылью полу виднелись следы, идущие от самого порога вокруг старой кровати с голым пружинным матрацем, от которой остался лишь остов из проволоки и трухлявого дерева. В другом углу у окна стоял закрытый секретер, увенчанный тремя металлическими распятиями. Я осторожно открыл его. В щелях деревянной шторки не было пыли, и я предположил, что его совсем недавно открывали. Внутри я насчитал шесть ящиков, замки были взломаны. Один за другим я внимательно осмотрел их. Пусто.
Присев на корточки у секретера, я пальцами провел по глубоким царапинам на дереве. Я пытался представить себе руки Хулиана, вырезающего эти иероглифы, значение которых, известное только ему одному, затерялось где-то во времени. В глубине секретера я нашел стопку тетрадей и стакан с карандашами и ручками. Взяв одну тетрадь, я мельком пролистал ее. Какие-то рисунки, слова, математические примеры, обрывочные фразы, цитаты из книг, незаконченные стихи… Все тетради казались одинаковыми. Некоторые рисунки повторялись страница за страницей, обретая новые штрихи и оттенки. Мое внимание привлекла фигура человека, который словно состоял из языков пламени. Другое изображение представляло собой то ли ангела, то ли змею, обвившую крест. И в каждой тетради я находил множество набросков, в которых угадывался силуэт огромного дома, странного, украшенного башнями и готическими сводами. Штрихи и линии были четкими и уверенными, молодой Каракс обладал недюжинным талантом рисовальщика, но все рисунки так и остались эскизами.
Я уже собирался положить последнюю тетрадь на место, как вдруг что-то выскользнуло из нее и упало мне под ноги. Это была фотография той самой девушки с полуобгоревшей картинки. Девушка была запечатлена в великолепном саду, а сквозь кроны деревьев проступали очертания дома, наброски которого я только что видел в тетрадях Каракса. Я сразу узнал его: это был особняк «Эль Фраре Бланк» на проспекте Тибидабо. На оборотной стороне фотографии от руки было написано:
Любящая тебя,
Пенелопа
Я спрятал ее в карман, закрыл секретер и улыбнулся консьержке.
– Уже посмотрели? – спросила она, торопясь поскорее уйти из этого странного места.
– В общем да, – сказал я. – Вы говорили, что некоторое время спустя после отъезда Хулиана в Париж на его имя пришло письмо, но сеньор Фортунь велел вам его выбросить…
Консьержка мгновение колебалась, но потом утвердительно кивнула:
– То письмо я спрятала в ящик комода в гостиной, на случай, если француженка когда-нибудь вернется. Оно все еще должно быть там.
Мы подошли к комоду и открыли верхний ящик. Конверт цвета охры лежал в груде остановившихся часов, потерянных пуговиц и монет, вышедших из обращения лет двадцать назад. Взяв конверт, я внимательно осмотрел его.
– Вы читали письмо?
– Да за кого вы меня принимаете?
– Не обижайтесь, это было бы естественно, принимая во внимание данные обстоятельства. Ведь вы думали, что бедняга Хулиан умер…
Пожав плечами, консьержка, не глядя на меня, пошла к двери. Воспользовавшись моментом, я спрятал конверт в карман пиджака и закрыл ящик.
– Послушайте, вы только не подумайте ничего плохого… – сказала, остановившись, привратница.
– Да нет, ну что вы. О чем там говорилось?
– Письмо было о любви. Почти как в радиосериалах, но только намного печальнее, это точно. Похоже, что все в нем – правда. Я чуть не расплакалась, когда читала его.
– У вас такое доброе сердце, донья Аурора.
– А вы сущий дьявол.
В тот же вечер, простившись с доньей Ауророй и пообещав регулярно сообщать ей все, что мне удастся разузнать о Хулиане Караксе, я направился к управляющему домом. Сеньор Молинс, знававший когда-то и лучшие времена, прозябал теперь в пыльном кабинете, погребенном в полуподвале на улице Флоридабланка. Молинс был тучен и улыбчив, он крепко сжимал в зубах недокуренную сигару, которая, казалось, приросла к его усам. Было невозможно определить, спит он или бодрствует, так как дышал он со свистом, похожим на храп. У него были жирные прилизанные на лбу волосы и плутоватые маленькие глазки. Сеньор Молинс был одет в костюм, за который ему не дали бы и десяти песет на рынке Лос Энкантес, но его жалкий вид с лихвой компенсировал кричащий галстук гавайской расцветки. Судя по обстановке, его контора теперь годилась лишь на то, чтобы управлять мышами в катакомбах Барселоны времен Реставрации.
– У нас тут небольшой ремонт, – пояснил Молинс извиняющимся тоном.
Чтобы сойти за своего я пару раз будто невзначай обронил имя доньи Ауроры, намекая на то, что наши семьи много лет дружат домами.
– Да, в юности она многим вскружила голову, – с мечтательным видом начал Молинс. – С годами она располнела, впрочем, и я уже не тот, что прежде. В вашем возрасте я был настоящий Адонис. Девушки на коленях умоляли, чтобы я проявил к ним благосклонность, а то и ребенка сделал. Нынешний-то двадцатый век – дерьмо. Так чем могу быть вам полезен, молодой человек?
Я рассказал ему более или менее достоверную историю о своем предполагаемом дальнем родстве с семьей Фортунь, и уже спустя несколько минут пустой болтовни Молинс, покопавшись в своих архивах, нашел мне адрес адвоката, занимавшегося делами Софи Каракс, матери Хулиана.
– Так… Хосе Мария Рекехо, улица Леона XIII, 59. Правда, всю корреспонденцию мы каждые полгода отсылаем до востребования на центральный почтамт на Виа Лаетана.
– Вы знакомы с сеньором Рекехо?
– Кажется, говорил раза два по телефону с его секретаршей. Вообще-то, все дела с ним я веду по переписке, и занимается этим моя секретарша, она сейчас в парикмахерской. У нынешних адвокатов нет времени ни на что, они не те, что были раньше, во времена моей молодости. В этой профессии уже не осталось истинно благородных людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
– У этой комнаты окна выходят на улицу? – спросил я.
Консьержка отрицательно покачала головой:
– Здесь есть крохотное окошко, выходящее на чердак.
Я медленно открыл дверь. Комната казалась глубоким колодцем, наполненным темнотой. Тусклый свет за нашими спинами едва мог справиться с непроницаемым мраком, простиравшимся перед нами. Окно, выходившее во внутренний двор, было заклеено пожелтевшими от времени газетами. Я сорвал несколько листков, и узкий луч мутного уличного света пронзил густую тьму. – Господи Иисусе… – прошептала консьержка. Комната была заполнена распятиями, десятками распятий. Они свешивались на концах шнурков с потолка, покачиваясь от потока воздуха, они были прибиты к стенам. Распятия были везде: в каждом углу, вырезанные ножом на деревянной мебели, нацарапанные на плитках пола, нарисованные красной краской на зеркалах. На покрытом густой пылью полу виднелись следы, идущие от самого порога вокруг старой кровати с голым пружинным матрацем, от которой остался лишь остов из проволоки и трухлявого дерева. В другом углу у окна стоял закрытый секретер, увенчанный тремя металлическими распятиями. Я осторожно открыл его. В щелях деревянной шторки не было пыли, и я предположил, что его совсем недавно открывали. Внутри я насчитал шесть ящиков, замки были взломаны. Один за другим я внимательно осмотрел их. Пусто.
Присев на корточки у секретера, я пальцами провел по глубоким царапинам на дереве. Я пытался представить себе руки Хулиана, вырезающего эти иероглифы, значение которых, известное только ему одному, затерялось где-то во времени. В глубине секретера я нашел стопку тетрадей и стакан с карандашами и ручками. Взяв одну тетрадь, я мельком пролистал ее. Какие-то рисунки, слова, математические примеры, обрывочные фразы, цитаты из книг, незаконченные стихи… Все тетради казались одинаковыми. Некоторые рисунки повторялись страница за страницей, обретая новые штрихи и оттенки. Мое внимание привлекла фигура человека, который словно состоял из языков пламени. Другое изображение представляло собой то ли ангела, то ли змею, обвившую крест. И в каждой тетради я находил множество набросков, в которых угадывался силуэт огромного дома, странного, украшенного башнями и готическими сводами. Штрихи и линии были четкими и уверенными, молодой Каракс обладал недюжинным талантом рисовальщика, но все рисунки так и остались эскизами.
Я уже собирался положить последнюю тетрадь на место, как вдруг что-то выскользнуло из нее и упало мне под ноги. Это была фотография той самой девушки с полуобгоревшей картинки. Девушка была запечатлена в великолепном саду, а сквозь кроны деревьев проступали очертания дома, наброски которого я только что видел в тетрадях Каракса. Я сразу узнал его: это был особняк «Эль Фраре Бланк» на проспекте Тибидабо. На оборотной стороне фотографии от руки было написано:
Любящая тебя,
Пенелопа
Я спрятал ее в карман, закрыл секретер и улыбнулся консьержке.
– Уже посмотрели? – спросила она, торопясь поскорее уйти из этого странного места.
– В общем да, – сказал я. – Вы говорили, что некоторое время спустя после отъезда Хулиана в Париж на его имя пришло письмо, но сеньор Фортунь велел вам его выбросить…
Консьержка мгновение колебалась, но потом утвердительно кивнула:
– То письмо я спрятала в ящик комода в гостиной, на случай, если француженка когда-нибудь вернется. Оно все еще должно быть там.
Мы подошли к комоду и открыли верхний ящик. Конверт цвета охры лежал в груде остановившихся часов, потерянных пуговиц и монет, вышедших из обращения лет двадцать назад. Взяв конверт, я внимательно осмотрел его.
– Вы читали письмо?
– Да за кого вы меня принимаете?
– Не обижайтесь, это было бы естественно, принимая во внимание данные обстоятельства. Ведь вы думали, что бедняга Хулиан умер…
Пожав плечами, консьержка, не глядя на меня, пошла к двери. Воспользовавшись моментом, я спрятал конверт в карман пиджака и закрыл ящик.
– Послушайте, вы только не подумайте ничего плохого… – сказала, остановившись, привратница.
– Да нет, ну что вы. О чем там говорилось?
– Письмо было о любви. Почти как в радиосериалах, но только намного печальнее, это точно. Похоже, что все в нем – правда. Я чуть не расплакалась, когда читала его.
– У вас такое доброе сердце, донья Аурора.
– А вы сущий дьявол.
В тот же вечер, простившись с доньей Ауророй и пообещав регулярно сообщать ей все, что мне удастся разузнать о Хулиане Караксе, я направился к управляющему домом. Сеньор Молинс, знававший когда-то и лучшие времена, прозябал теперь в пыльном кабинете, погребенном в полуподвале на улице Флоридабланка. Молинс был тучен и улыбчив, он крепко сжимал в зубах недокуренную сигару, которая, казалось, приросла к его усам. Было невозможно определить, спит он или бодрствует, так как дышал он со свистом, похожим на храп. У него были жирные прилизанные на лбу волосы и плутоватые маленькие глазки. Сеньор Молинс был одет в костюм, за который ему не дали бы и десяти песет на рынке Лос Энкантес, но его жалкий вид с лихвой компенсировал кричащий галстук гавайской расцветки. Судя по обстановке, его контора теперь годилась лишь на то, чтобы управлять мышами в катакомбах Барселоны времен Реставрации.
– У нас тут небольшой ремонт, – пояснил Молинс извиняющимся тоном.
Чтобы сойти за своего я пару раз будто невзначай обронил имя доньи Ауроры, намекая на то, что наши семьи много лет дружат домами.
– Да, в юности она многим вскружила голову, – с мечтательным видом начал Молинс. – С годами она располнела, впрочем, и я уже не тот, что прежде. В вашем возрасте я был настоящий Адонис. Девушки на коленях умоляли, чтобы я проявил к ним благосклонность, а то и ребенка сделал. Нынешний-то двадцатый век – дерьмо. Так чем могу быть вам полезен, молодой человек?
Я рассказал ему более или менее достоверную историю о своем предполагаемом дальнем родстве с семьей Фортунь, и уже спустя несколько минут пустой болтовни Молинс, покопавшись в своих архивах, нашел мне адрес адвоката, занимавшегося делами Софи Каракс, матери Хулиана.
– Так… Хосе Мария Рекехо, улица Леона XIII, 59. Правда, всю корреспонденцию мы каждые полгода отсылаем до востребования на центральный почтамт на Виа Лаетана.
– Вы знакомы с сеньором Рекехо?
– Кажется, говорил раза два по телефону с его секретаршей. Вообще-то, все дела с ним я веду по переписке, и занимается этим моя секретарша, она сейчас в парикмахерской. У нынешних адвокатов нет времени ни на что, они не те, что были раньше, во времена моей молодости. В этой профессии уже не осталось истинно благородных людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133