Сегодня утром он должен был пойти на лекцию, которую читает один его товарищ, тоже лесник. Но здоровье, сказал господин Юй Гэнь, важнее, и вообще в течение ближайших четырех часов его лучше не будить. Я выразил ему глубокое сочувствие, сообщив, что и сам чувствую себя не лучшим образом.
Однако письмо я все же решил написать и после обеда отнесу его на почтовый камень вместе со вчерашним.
Итак, вчера мы с мастером Юй Гэнем отправились из нашего уютного обиталища, именуемого Го-ти Ни-цзя, в общественную харчевню, расположенную не слишком далеко отсюда. Господин Юй Гэнь сказал, что считает меня своим гостем, а потому приготовил для меня сюрприз. Вечер был тих и прекрасен. Мы шли по городу пешком, беседуя о различных предметах. Сюрприз, обещанный мне почтенным Юй Гэнь-цзы, прекрасно ему удался; правда, он оказался несколько грубоватым, вполне в духе мастера Юй Гэня, так что я (даже учитывая общую грубость характера большеносых) мог бы принять это за неотесанность, если бы не те искренность и сердечность, с которыми мастер Юй Гэнь относится ко мне. Кроме того, я едва не угодил в весьма неловкое положение, о чем мастер Юй Гэнь, правда, не догадывался, ибо ему ведь неизвестно, откуда я прибыл в действительности.
Неожиданности начались уже при входе в харчевню. Среди обычных надписей на языке большеносых я вдруг заметил наши иероглифы! Да-да, читай и удивляйся, здесь, в этом далеком времени и не менее далеком краю, я прочитал два знакомых слова: «Большой дом». Иероглифы были совершенно такие же, как мы их привыкли видеть. Заметив мое удивление, Юй Гэнь-цзы лукаво улыбнулся и поманил меня внутрь. Вне себя от изумления вглядывался я в лица находившихся там людей: вон тот, и тот, и этот без всякого сомнения обладают признаками и чертами, отличающими жителей Поднебесной, хоть и одеты в платья большеносых! Я решительно не знал, что делать, и, несмотря на приятное волнение, охватившее меня при воспоминании о родине, хотел было сразу бежать оттуда. Мне показалось, что я разоблачен. Но я сказал себе: то, что я совершил, то есть мое путешествие сюда, есть хоть и необычное, но никоим образом не преступное деяние, а потому у меня нет причин опасаться разоблачения, пусть даже оно и было бы мне неприятно.
Один из слуг с готовностью подскочил к нам (людей в харчевне было немного) и, конечно, тут же признал во мне «земляка». Земляк-то я, положим, земляк, да только не современник. Он заговорил со мной, однако я почти ничего не понял. Но тут мне повезло: оказалось, что родом он из Гуаньчжоу и изъясняется на тамошнем диком наречии. Так я и объяснил господину Юй Гэню, который на это понимающе кивнул: «А-а».
Так что эту ловушку я обошел (прочие слуги оказались все родственниками первого, то есть тоже были родом из Гуаньчжоу), и мы уселись за столик.
Харчевня была нарочно устроена в духе Срединного царства, и это подражание следует признать довольно-таки удачным – если не считать иероглифов, нарисованных на стенах: при чтении получалась полнейшая чепуха. Так, на одной стене было написано: «Кролик, родившийся в Кун-дэ, не ест майских жуков», а на другой: «Белена с рисовым' вином и женщина – старый корабль». Не удержавшись, я спросил слугу (на языке большеносых, ибо он понимал меня еще хуже, чем я его), что должны означать эти изречения. Он смутился и сообщил извиняющимся тоном, что писал их по заказу некий художник из большеносых, срисовывая из одной книги и не понимая смысла. До сих пор никто не обращал на это внимания; когда же кто-либо из большеносых интересовался, что там написано, ему отвечали, что это изречения великого Кун-цзы. За подобную наглость мне следовало бы опрокинуть котел с рисом ему на голову. Однако ради господина Юй Гэнь-цзы, находившего все это скорее забавным, я не стал этого делать.
Сама же харчевня... Как бы тебе объяснить? Похоже, что ее отделывали мастера, имевшие некоторое, хотя и очень отдаленное представление о блеске и величии нашей эпохи. Резьба на перильцах действительно напоминала нашу, а вазы, расставленные в нишах, можно было бы принять за слегка огрубленные копии изделий нашего времени – если не слишком вглядываться, конечно. Моя надежда, что здесь я смогу наконец поесть собачьей печенки, не оправдалась. Я ел курицу. Курица была приготовлена способом, немного похожим на наш; рис тоже. Кроме того, я с большим удовольствием и радостью обнаружил, что ни в одном блюде не было коровьего молока или его производных. Я был рад узнать, что кулинарному искусству наши правнуки все-таки не дали погибнуть окончательно. Шан-пань у них тоже был. Однако, несмотря на все это, я вздохнул с облегчением, когда мы наконец покинули этот странный «Большой дом».
Мы вышли на улицу. Я уже писал тебе о разделении месяцев на Не Дэ-ляо и о повторяющихся днях отдыха. Вчера был как раз такой день, «день Солнца», в который все лавки закрыты, а большеносые бесцельно бегают по лугам и паркам. К вечеру беготня стихает, и город кажется вымершим. И если бы я не боялся оскорбить этим высокое понятие поэзии, я сказал бы, что в эти часы над городом витает ее тень. Слышен даже плеск воды в ручьях, однако шум проносящихся мимо редких повозок Ма-шин – именно оттого, что он так редок и неожиданен? – нарушает эту мирную картину.
Вчера и был как раз такой вечер. Когда господин Юй Гэнь и я вышли на улицу, было уже темно. В городе это ничего не значит, потому что, во-первых, у большеносых на всех улицах установлены самозажигающиеся фонари. Они висят на высоких, как деревья, мачтах, натыканных всюду, и превращают таким образом ночь в день. Дело это, очевидно, столь же разорительное, сколь и противоестественное, однако одно преимущество у такого освещения все же есть: при нем не спотыкаешься. Во-вторых, у здешних торговцев имеется привычка, я тебе уже говорил, – раскладывать все свои товары в окнах лавок и освещать их самым бесстыдным образом даже тогда, когда сами лавки закрыты и купить ничего нельзя. Этого я до сих пор не могу понять: как можно не уважать себя настолько, чтобы похваляться перед всеми своими заслугами или, как в данном случае, богатством? Если бы презрение ко всем продающим не было привито мне с юности учением великого Кун-цзы, я бы приобрел его здесь очень быстро.
– Н-да, – произнес господин Юй Гэнь-цзы. Это слово не из нашего языка, хотя и звучит похоже; большеносые употребляют его, когда хотят сказать, что не знают, чего бы им предпринять. – Н-да. Куда бы нам пойти? – С высоты своего огромного роста он оглядел улицу, вертя могучей черной бородой во всех направлениях. Я предложил нанести визит госпоже Кай-кун, сообщив, что недавно получил позволение приобрести для нее белое шелковое одеяние, употребляемое в качестве штанов, тонкое, как паутинка, с изящным узором золотистого оттенка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Однако письмо я все же решил написать и после обеда отнесу его на почтовый камень вместе со вчерашним.
Итак, вчера мы с мастером Юй Гэнем отправились из нашего уютного обиталища, именуемого Го-ти Ни-цзя, в общественную харчевню, расположенную не слишком далеко отсюда. Господин Юй Гэнь сказал, что считает меня своим гостем, а потому приготовил для меня сюрприз. Вечер был тих и прекрасен. Мы шли по городу пешком, беседуя о различных предметах. Сюрприз, обещанный мне почтенным Юй Гэнь-цзы, прекрасно ему удался; правда, он оказался несколько грубоватым, вполне в духе мастера Юй Гэня, так что я (даже учитывая общую грубость характера большеносых) мог бы принять это за неотесанность, если бы не те искренность и сердечность, с которыми мастер Юй Гэнь относится ко мне. Кроме того, я едва не угодил в весьма неловкое положение, о чем мастер Юй Гэнь, правда, не догадывался, ибо ему ведь неизвестно, откуда я прибыл в действительности.
Неожиданности начались уже при входе в харчевню. Среди обычных надписей на языке большеносых я вдруг заметил наши иероглифы! Да-да, читай и удивляйся, здесь, в этом далеком времени и не менее далеком краю, я прочитал два знакомых слова: «Большой дом». Иероглифы были совершенно такие же, как мы их привыкли видеть. Заметив мое удивление, Юй Гэнь-цзы лукаво улыбнулся и поманил меня внутрь. Вне себя от изумления вглядывался я в лица находившихся там людей: вон тот, и тот, и этот без всякого сомнения обладают признаками и чертами, отличающими жителей Поднебесной, хоть и одеты в платья большеносых! Я решительно не знал, что делать, и, несмотря на приятное волнение, охватившее меня при воспоминании о родине, хотел было сразу бежать оттуда. Мне показалось, что я разоблачен. Но я сказал себе: то, что я совершил, то есть мое путешествие сюда, есть хоть и необычное, но никоим образом не преступное деяние, а потому у меня нет причин опасаться разоблачения, пусть даже оно и было бы мне неприятно.
Один из слуг с готовностью подскочил к нам (людей в харчевне было немного) и, конечно, тут же признал во мне «земляка». Земляк-то я, положим, земляк, да только не современник. Он заговорил со мной, однако я почти ничего не понял. Но тут мне повезло: оказалось, что родом он из Гуаньчжоу и изъясняется на тамошнем диком наречии. Так я и объяснил господину Юй Гэню, который на это понимающе кивнул: «А-а».
Так что эту ловушку я обошел (прочие слуги оказались все родственниками первого, то есть тоже были родом из Гуаньчжоу), и мы уселись за столик.
Харчевня была нарочно устроена в духе Срединного царства, и это подражание следует признать довольно-таки удачным – если не считать иероглифов, нарисованных на стенах: при чтении получалась полнейшая чепуха. Так, на одной стене было написано: «Кролик, родившийся в Кун-дэ, не ест майских жуков», а на другой: «Белена с рисовым' вином и женщина – старый корабль». Не удержавшись, я спросил слугу (на языке большеносых, ибо он понимал меня еще хуже, чем я его), что должны означать эти изречения. Он смутился и сообщил извиняющимся тоном, что писал их по заказу некий художник из большеносых, срисовывая из одной книги и не понимая смысла. До сих пор никто не обращал на это внимания; когда же кто-либо из большеносых интересовался, что там написано, ему отвечали, что это изречения великого Кун-цзы. За подобную наглость мне следовало бы опрокинуть котел с рисом ему на голову. Однако ради господина Юй Гэнь-цзы, находившего все это скорее забавным, я не стал этого делать.
Сама же харчевня... Как бы тебе объяснить? Похоже, что ее отделывали мастера, имевшие некоторое, хотя и очень отдаленное представление о блеске и величии нашей эпохи. Резьба на перильцах действительно напоминала нашу, а вазы, расставленные в нишах, можно было бы принять за слегка огрубленные копии изделий нашего времени – если не слишком вглядываться, конечно. Моя надежда, что здесь я смогу наконец поесть собачьей печенки, не оправдалась. Я ел курицу. Курица была приготовлена способом, немного похожим на наш; рис тоже. Кроме того, я с большим удовольствием и радостью обнаружил, что ни в одном блюде не было коровьего молока или его производных. Я был рад узнать, что кулинарному искусству наши правнуки все-таки не дали погибнуть окончательно. Шан-пань у них тоже был. Однако, несмотря на все это, я вздохнул с облегчением, когда мы наконец покинули этот странный «Большой дом».
Мы вышли на улицу. Я уже писал тебе о разделении месяцев на Не Дэ-ляо и о повторяющихся днях отдыха. Вчера был как раз такой день, «день Солнца», в который все лавки закрыты, а большеносые бесцельно бегают по лугам и паркам. К вечеру беготня стихает, и город кажется вымершим. И если бы я не боялся оскорбить этим высокое понятие поэзии, я сказал бы, что в эти часы над городом витает ее тень. Слышен даже плеск воды в ручьях, однако шум проносящихся мимо редких повозок Ма-шин – именно оттого, что он так редок и неожиданен? – нарушает эту мирную картину.
Вчера и был как раз такой вечер. Когда господин Юй Гэнь и я вышли на улицу, было уже темно. В городе это ничего не значит, потому что, во-первых, у большеносых на всех улицах установлены самозажигающиеся фонари. Они висят на высоких, как деревья, мачтах, натыканных всюду, и превращают таким образом ночь в день. Дело это, очевидно, столь же разорительное, сколь и противоестественное, однако одно преимущество у такого освещения все же есть: при нем не спотыкаешься. Во-вторых, у здешних торговцев имеется привычка, я тебе уже говорил, – раскладывать все свои товары в окнах лавок и освещать их самым бесстыдным образом даже тогда, когда сами лавки закрыты и купить ничего нельзя. Этого я до сих пор не могу понять: как можно не уважать себя настолько, чтобы похваляться перед всеми своими заслугами или, как в данном случае, богатством? Если бы презрение ко всем продающим не было привито мне с юности учением великого Кун-цзы, я бы приобрел его здесь очень быстро.
– Н-да, – произнес господин Юй Гэнь-цзы. Это слово не из нашего языка, хотя и звучит похоже; большеносые употребляют его, когда хотят сказать, что не знают, чего бы им предпринять. – Н-да. Куда бы нам пойти? – С высоты своего огромного роста он оглядел улицу, вертя могучей черной бородой во всех направлениях. Я предложил нанести визит госпоже Кай-кун, сообщив, что недавно получил позволение приобрести для нее белое шелковое одеяние, употребляемое в качестве штанов, тонкое, как паутинка, с изящным узором золотистого оттенка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80