Тебе сказали хоть примерно, когда меня выпишут?
- Месяца через полтора-два. Что-нибудь в мае.
- Боже мой! Я, кажется, уже не могу лежать. А главное, в чем смысл? Лечения все равно никакого. Одна гимнастика да процедуры. Так бы я и дома могла лечиться. Ты поговори с ними, Митюша. Пусть они меня выпишут под твою ответственность...
Что-то не совсем понятное в Митином выражении лица:
- Михаил Михайлович тебя пока не отпускает. Рентген контрольный, то да се...
- Говори прямо: не прижился сустав?
- Пока неясно. Возможно, еще приживется. А если нет...
- Еще одна операция?
- Не исключено, - осторожно ответил Митя.
- Коновалы они, коновалы! - не своим голосом крикнула я.
Сидевшие в холле обернулись, явно шокированные.
- Ну вот этого я от тебя, мама, не ожидал. Ты, кажется, человек разумный. Врачи сделали что могли. И продолжают делать. Сложный перелом. Пришлось сместить взаимное расположение бедра и таза. Я тебе нарисую, ты сама увидишь, какая там у тебя картина...
Вынул записную книжку, стал что-то набрасывать. Я н-е глядела. Врач во мне вымер. Я только спрашивала:
- Что же, я теперь никогда не буду ходить как человек? По-настоящему?
- Отчего не будешь? Специалисты здесь первоклассные. Тот же Михаил Михайлович - мировое имя...
А мне было не до мировых имен. Мне бы скромные, свои ноги, не мировые, но ходячие! И Митя, сын, вдруг увиделся чужим: он по ту сторону преграды, я - по эту...
"Тысячу", - вдруг вспомнились слова соседки Ольги Матвеевны. "А вдруг и впрямь дело в тысяче?" - на миг Подумалось, но только на миг. Устыдилась, прокляла себя за эту позорную - да, позорную! - мысль. Опомнилась и:
- Ничего не поделаешь. Придется оставаться, пока "мировое имя" меня не выпишет. А ты надолго ли приехал?
- Да я, собственно, на один день. Повидаться с тобой, поговорить с врачами... Завтра - обратно.
- Ну ладно. Со мной ты повидался, с врачами поговорил, радостную весть о женитьбе брата привез. Пожалуй, тебе лучше всего будет сейчас уйти. Мне надо побыть одной. Понимаешь?..
Несколько дней жадно ждала письма от Валюна. Его не было. Оно так и не пришло.
23
Вместо обещанного мая выписку отложили до июня. Знойный, душный июнь. Цветение лип. Брожение на горизонте черно-лиловых туч. Тяжко. А ведь как раньше любила лето!
Повторная операция прошла, как меня уверили, удачно. Смущало меня одно: еще под наркозом сквозь туман я как будто слышала разговор двух врачей. "Ну, как, ты видел?" - спрашивал один. "Конечно", - отвечал другой. "И впечатление?" - "Прелестно". - "Что значит прелестно?" - "То и значит. Разлезется к чертовой матери".
Наверно, почудилось. Слишком уж нелеп разговор.
Напутствовал меня перед выпиской сам Михаил Михайлович:
- Вы, коллега, человек разумный и уравновешенный. Надо надеяться на лучшее. Танцевать твист вы, пожалуй, не будете, а нормально ходить почему бы и нет? Другие после таких переломов остаются на всю жизнь лежачими, мы сделали вас ходячей. Разве это не завоевание?
- Я вам очень благодарна. Спасибо.
- Вот ваш рентгеновский снимок, передадите доктору Чагину. В добрый час!
Серия прощаний. Рубли, рубли, шоколадки. Нянечкам, сестрам. "Ну что вы, не надо". - "Да уж возьмите, пожалуйста". В последнюю очередь - с врачами. Марта Владимировна удостоила меня улыбки, сказала: "Очень приятно было иметь в отделении такую дисциплинированную больную". - "Спасибо". Наконец, Ростислав. Он был серьезен, не улыбался. Черный-черный, матовый взгляд.
- Спасибо, Ростислав Романович, от всей души.
- Мне? Не за что.
- Есть за что. За урок. Глядя на вас, я поняла, что значит быть настоящим врачом.
- Я не волшебник. Я еще только учусь, - сказал он и впервые за все время улыбнулся.
В последнюю очередь - с соседками по палате. Не так уж много их оставалось из прежних. Дарью Ивановну выписали, я с нею несколько раз говорила по телефону. Была бодра, хвалила свой "катучий стул": "Езжу в нем как ведьма на помеле". - "А как себя чувствуете?" - "Хорошо чувствую". "Ну и слава богу".
Зину недавно сняли с вытяжения, но на костыли еще не ставили. Рудик ее так и не появился. А она молчала, молчала, думала какую-то свою свирепую думу...
- Зина, я пришла с вами попрощаться. Выписывают меня. Дайте руку - и расстанемся друзьями.
- Нет у меня друзей. И не было и не будет.
Взгляд у нее был совершенно безумный. Пьяная? Как будто нет.
Кто поразил меня, так это Ольга Матвеевна. Прощаясь, плакала горючими слезами:
- Я же к вам за это времечко вот как привыкла! Лучше родной. Теперь будете дома. И мне, надо быть, скоро на выписку...
Выписать ее должны были не домой, а в инвалидный дом. Что-то задержало сбор документации, каких-то справок не хватало. Она знала про инвалидный дом и очень боялась: позволят ли ей взять с собой любимого кота Тимошу? Еще не знала, что Тимоши нет уже в живых. Навещавшая ее сослуживица сообщила мне по секрету, что его отравила крысиным ядом соседка, обещавшая за ним присматривать... "Только Матвеевне не говорите, у нее, как узнает, сразу инфаркт!"
Скольким людям хуже, чем мне, думала я, прощаясь с лежачими, ходячими, полуходячими... И все, кроме Зины, были ко мне добры...
Наконец-то Митя! Кинулась ему на шею, поцеловала. "Что ты, побриться не мог?" - "Замотался". И правда, вид замученный.
Складывали вещи: зимнее пальто, меховая шапка, сапожки - те самые (не ходить в них больше). Как будто вещи покойника складывали. Надела летнее платье, Митя привез. Не мог выбрать получше - самое старое. И так-то страшна, а уж в этом...
На вокзал - в такси. С трудом, цепляясь костылями, влезла в машину. Это умение еще надо осваивать.
Москва, Москва... Когда-то звали ее белокаменной - теперь скорее всего серобетонная. Жара, тополиный пух. Воздушными сугробами, пышными шапками лежал повсюду; ветер гонял его туда-сюда. Кое-где мальчишки, забавляясь, поджигали пух; маленькое пламя, почти бесцветное на солнце, вспыхивало, бежало, гасло. И мысли так: вспыхивали, бежали, гасли. После выписки что-то случилось со временем - оно заторопилось. И даже люди на улицах шли, казалось, судорожно-быстро, как в старинном кино. Все это я впитывала с жадным недоумением; после месяцев в больнице простое пребывание на улице, пусть даже за стеклом такси, было событием.
Вокзал, зал ожидания. Ждать еще долго. Но я и не заметила, как проскочило время.
Удивительная это вещь - время. Мы думаем, что оно течет равномерно, мера всему. А оно идет неровно. То топчется, почти неподвижно (_тоже на вытяжении_), видишь каждую подробность, как в лупу, то вдруг скачет во весь опор мимо подробностей.
Например, почти не помню, как мы с Митей ждали поезда на вокзале. Кажется, напротив сидела бабушка с внуком и все приговаривала: "Артем, не балуй!" Подбородок у нее был висячий, мешочком (помню мысль: "У меня когда-нибудь будет такой").
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
- Месяца через полтора-два. Что-нибудь в мае.
- Боже мой! Я, кажется, уже не могу лежать. А главное, в чем смысл? Лечения все равно никакого. Одна гимнастика да процедуры. Так бы я и дома могла лечиться. Ты поговори с ними, Митюша. Пусть они меня выпишут под твою ответственность...
Что-то не совсем понятное в Митином выражении лица:
- Михаил Михайлович тебя пока не отпускает. Рентген контрольный, то да се...
- Говори прямо: не прижился сустав?
- Пока неясно. Возможно, еще приживется. А если нет...
- Еще одна операция?
- Не исключено, - осторожно ответил Митя.
- Коновалы они, коновалы! - не своим голосом крикнула я.
Сидевшие в холле обернулись, явно шокированные.
- Ну вот этого я от тебя, мама, не ожидал. Ты, кажется, человек разумный. Врачи сделали что могли. И продолжают делать. Сложный перелом. Пришлось сместить взаимное расположение бедра и таза. Я тебе нарисую, ты сама увидишь, какая там у тебя картина...
Вынул записную книжку, стал что-то набрасывать. Я н-е глядела. Врач во мне вымер. Я только спрашивала:
- Что же, я теперь никогда не буду ходить как человек? По-настоящему?
- Отчего не будешь? Специалисты здесь первоклассные. Тот же Михаил Михайлович - мировое имя...
А мне было не до мировых имен. Мне бы скромные, свои ноги, не мировые, но ходячие! И Митя, сын, вдруг увиделся чужим: он по ту сторону преграды, я - по эту...
"Тысячу", - вдруг вспомнились слова соседки Ольги Матвеевны. "А вдруг и впрямь дело в тысяче?" - на миг Подумалось, но только на миг. Устыдилась, прокляла себя за эту позорную - да, позорную! - мысль. Опомнилась и:
- Ничего не поделаешь. Придется оставаться, пока "мировое имя" меня не выпишет. А ты надолго ли приехал?
- Да я, собственно, на один день. Повидаться с тобой, поговорить с врачами... Завтра - обратно.
- Ну ладно. Со мной ты повидался, с врачами поговорил, радостную весть о женитьбе брата привез. Пожалуй, тебе лучше всего будет сейчас уйти. Мне надо побыть одной. Понимаешь?..
Несколько дней жадно ждала письма от Валюна. Его не было. Оно так и не пришло.
23
Вместо обещанного мая выписку отложили до июня. Знойный, душный июнь. Цветение лип. Брожение на горизонте черно-лиловых туч. Тяжко. А ведь как раньше любила лето!
Повторная операция прошла, как меня уверили, удачно. Смущало меня одно: еще под наркозом сквозь туман я как будто слышала разговор двух врачей. "Ну, как, ты видел?" - спрашивал один. "Конечно", - отвечал другой. "И впечатление?" - "Прелестно". - "Что значит прелестно?" - "То и значит. Разлезется к чертовой матери".
Наверно, почудилось. Слишком уж нелеп разговор.
Напутствовал меня перед выпиской сам Михаил Михайлович:
- Вы, коллега, человек разумный и уравновешенный. Надо надеяться на лучшее. Танцевать твист вы, пожалуй, не будете, а нормально ходить почему бы и нет? Другие после таких переломов остаются на всю жизнь лежачими, мы сделали вас ходячей. Разве это не завоевание?
- Я вам очень благодарна. Спасибо.
- Вот ваш рентгеновский снимок, передадите доктору Чагину. В добрый час!
Серия прощаний. Рубли, рубли, шоколадки. Нянечкам, сестрам. "Ну что вы, не надо". - "Да уж возьмите, пожалуйста". В последнюю очередь - с врачами. Марта Владимировна удостоила меня улыбки, сказала: "Очень приятно было иметь в отделении такую дисциплинированную больную". - "Спасибо". Наконец, Ростислав. Он был серьезен, не улыбался. Черный-черный, матовый взгляд.
- Спасибо, Ростислав Романович, от всей души.
- Мне? Не за что.
- Есть за что. За урок. Глядя на вас, я поняла, что значит быть настоящим врачом.
- Я не волшебник. Я еще только учусь, - сказал он и впервые за все время улыбнулся.
В последнюю очередь - с соседками по палате. Не так уж много их оставалось из прежних. Дарью Ивановну выписали, я с нею несколько раз говорила по телефону. Была бодра, хвалила свой "катучий стул": "Езжу в нем как ведьма на помеле". - "А как себя чувствуете?" - "Хорошо чувствую". "Ну и слава богу".
Зину недавно сняли с вытяжения, но на костыли еще не ставили. Рудик ее так и не появился. А она молчала, молчала, думала какую-то свою свирепую думу...
- Зина, я пришла с вами попрощаться. Выписывают меня. Дайте руку - и расстанемся друзьями.
- Нет у меня друзей. И не было и не будет.
Взгляд у нее был совершенно безумный. Пьяная? Как будто нет.
Кто поразил меня, так это Ольга Матвеевна. Прощаясь, плакала горючими слезами:
- Я же к вам за это времечко вот как привыкла! Лучше родной. Теперь будете дома. И мне, надо быть, скоро на выписку...
Выписать ее должны были не домой, а в инвалидный дом. Что-то задержало сбор документации, каких-то справок не хватало. Она знала про инвалидный дом и очень боялась: позволят ли ей взять с собой любимого кота Тимошу? Еще не знала, что Тимоши нет уже в живых. Навещавшая ее сослуживица сообщила мне по секрету, что его отравила крысиным ядом соседка, обещавшая за ним присматривать... "Только Матвеевне не говорите, у нее, как узнает, сразу инфаркт!"
Скольким людям хуже, чем мне, думала я, прощаясь с лежачими, ходячими, полуходячими... И все, кроме Зины, были ко мне добры...
Наконец-то Митя! Кинулась ему на шею, поцеловала. "Что ты, побриться не мог?" - "Замотался". И правда, вид замученный.
Складывали вещи: зимнее пальто, меховая шапка, сапожки - те самые (не ходить в них больше). Как будто вещи покойника складывали. Надела летнее платье, Митя привез. Не мог выбрать получше - самое старое. И так-то страшна, а уж в этом...
На вокзал - в такси. С трудом, цепляясь костылями, влезла в машину. Это умение еще надо осваивать.
Москва, Москва... Когда-то звали ее белокаменной - теперь скорее всего серобетонная. Жара, тополиный пух. Воздушными сугробами, пышными шапками лежал повсюду; ветер гонял его туда-сюда. Кое-где мальчишки, забавляясь, поджигали пух; маленькое пламя, почти бесцветное на солнце, вспыхивало, бежало, гасло. И мысли так: вспыхивали, бежали, гасли. После выписки что-то случилось со временем - оно заторопилось. И даже люди на улицах шли, казалось, судорожно-быстро, как в старинном кино. Все это я впитывала с жадным недоумением; после месяцев в больнице простое пребывание на улице, пусть даже за стеклом такси, было событием.
Вокзал, зал ожидания. Ждать еще долго. Но я и не заметила, как проскочило время.
Удивительная это вещь - время. Мы думаем, что оно течет равномерно, мера всему. А оно идет неровно. То топчется, почти неподвижно (_тоже на вытяжении_), видишь каждую подробность, как в лупу, то вдруг скачет во весь опор мимо подробностей.
Например, почти не помню, как мы с Митей ждали поезда на вокзале. Кажется, напротив сидела бабушка с внуком и все приговаривала: "Артем, не балуй!" Подбородок у нее был висячий, мешочком (помню мысль: "У меня когда-нибудь будет такой").
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40