— Это Сероп, — сказал он. — У него здесь ресторан. Очень хороший… ресторан Серопа.
— Сероп — армянское имя, — заметил я.
— Да, я армянин.
И этот тоже. Я задал ему сами собой напрашивающиеся вопросы, но он на них не ответил. Неожиданно мои слова показались и мне банальными и неуместными. Я начинал воспринимать родник как и все остальные здесь: приятное место, куда хорошо прийти в жару… Вместе с братом Карапетом Сероп арендовал в Рас-эль-Айне ресторан, бывший собственностью правительства. Это уродливое бетонное сооружение, здание ресторана, находилось над родником. Внутри ресторана я увидел две группы служащих из тайной полиции, которые восседали в разных концах зала. Я вежливо кивнул головой каждой.
В отличие от брата, Карапет оказался более разговорчивым. «Да, многих убивали местные жители. Все происходило на этом месте, ну, чуть выше, за нами». Нет, ответил он, он не испытывает чувства отвращения к этому месту, и объяснил со всеми подробностями, как аборигены выстраивали армян в затылок друг другу и состязались в эксперименте: кто уложит с одного выстрела больше всех. Рассказал, что до сих пор в своих садах жители находят в земле черепа. Он готов был рассказать мне что-то еще, но один из мухабаратов потребовал дополнительную порцию мяса. Я ждал, что он вернется и продолжит свой рассказ, но он старательно избегал моего взгляда и все суетился вокруг посетителей ресторана. Мне ясно дали понять, что разговор со мной не такое уж безобидное дело.
И тогда я вышел, поблагодарив учителя за помощь, и пошел вверх от родника. Безлюдное место вокруг невысокого холма, слишком высокого, однако, чтобы пользоваться живительной влагой. Острые ветки голых деревьев, словно когтистые лапы, тянулись к небу, между деревьями пребывали в забвении старые строения, уже полуразвалившиеся, и могилы… Вот это место, куда я стремился попасть, и тот самый пейзаж, который я ожидал увидеть. Мертвый пейзаж. Но все это выглядело утрированным, таким, словно съемочная группа приготовила декорации для сцены массового убийства. Развалины не имели никакого отношения к зверствам, чинимым тут. Мне удалось отыскать одну ухоженную могилу армянина, правда, захоронение было довольно свежее: «1946—1976. Погиб в автокатастрофе». Меня сбивала с толку собственная реакция на Рас-эль-Айн. С одной стороны, родник выглядел слишком идиллическим и привлекательным местом, чтобы помочь мне осмыслить то, что здесь происходило; с другой стороны, если я находил местами сохранившееся уродство, меня это в такой же мере не устраивало.
Я побрел вниз по реке, миновал оазис ивовых зарослей, редкие здесь клочки земли, из которых деревья тянули соки, и дальше, дальше, в пустыню, где русло реки пересекалось опытным участком защитной лесопосадки, проложенной к югу, в сторону Хасеке. В борозде росли купами маленькие деревца, а под моими ногами была сухая земля и пыльные комки чернозема.
Ежедневно, в течение апреля 1916 года, турецкие власти отбирали три-четыре сотни армян из лагерей в Рас-эль-Айне и уводили сюда на смерть, потом их трупы сбрасывали в реку. Несколько миль я шел по широкому коридору между рекой и дорогой. Рас-эль-Айн уменьшался за моей спиной до размеров зеленой полоски, а передо мной раскатилась пустыня во всем своем однообразии. Это и был путь к пещере в Шададди и ко всем остальным безымянным местам в пустыне, где ныне покоятся останки армян.
Из множества историй, которые вспоминались мне, пока я бродил у родника, одна в особенности занимала меня теперь — история Талаат-паши и Согомона Тейлиряна. Из всех младотурок, всплывших на волне турецкой революции 1908 года, ни один не сравнится в жестокости с Талаат-пашой, доказавшим это на деле. У него не было ни одержимости идеей, присущей Энвер-паше, ни его ума, но действовал он эффективно, с редкостным бесстыдством, а потому был намного опаснее. К моменту, когда Турция вступила в войну в 1914 году, Талаат пришел к власти с помощью убийств. Скорее из расчета, чем по убеждению он поддержал идеологию, что взросла на развалинах Оттоманской империи, все тот же извечный пантюркизм, идея создания нового могучего трансазиатского государства, которое объединит тюркоязычные народы от Балкан до Гималаев.
Теперь можно почти не сомневаться: из всех турецких лидеров того периода именно Талаат был наиболее глубоко замешан в деле армянских репрессий. Он часто принимал Генри Моргентау, американского посла в Константинополе. Моргентау приходилось увещевать Талаата, когда тот хвастался своими достижениями в решении армянского вопроса. Во время одной из таких встреч он воскликнул: «Бойня! Ну и что из того?!» Во время другой встречи он просил Моргентау выплатить страховые суммы, вложенные в Соединенных Штатах армянами, которые к тому времени уже были мертвы. Моргентау стремительно покинул помещение.
В это же время Согомон Тейлирян, проживавший в провинции, испытал на себе жестокость решительной политики Талаата. Наследнику семейства богатых коммерсантов из города Эрзинджана, Тейлиряну исполнилось восемнадцать лет. Самое начало июня 1915 года. Армянскому населению Эрзинджана велено было собрать все ценное и приготовиться покинуть город. Они подлежали депортации якобы ради их собственной безопасности. Они отправятся в сопровождении военной охраны, которая доставит их на юг. В первый же день этапа, не успев выйти за пределы города, охранники начали систематически грабить армян. Одновременно этим занялись и жители окраин Эрзинджана; за короткое время грабеж сменился полным беспределом.
Тейлирян увидел, как его сестру схватил охранник. Мать закричала: «Пусть ослепнут мои глаза!» — и тут же упала, сраженная пулей. На его брата накинулись с топором, ему снесли половину черепа, и он умер на глазах у Тейлиряна. Вокруг него стреляли, пронзительно вопили, в грязи лежали мертвые грудами, один на другом. Тейлиряна тоже чем-то ударили — то ли обухом топора, то ли ружейным прикладом, и он потерял сознание. Он пришел в себя через два дня и обнаружил, что лежит среди трупов.
С помощью курдов, живущих в горах, он бежал в Персию. Когда русские продвинулись, перейдя в наступление, ему удалось вернуться в Эрзинджан и извлечь из тайника в доме четыре тысячи восемьсот золотых монет, спрятанных там его родителями. Несколько лет он странствовал по Кавказу, Балканам и Западной Европе; нигде подолгу не задерживался, понемногу изучал языки, избегал общения и снова отправлялся в путь. К концу 1920 года он оказался в Берлине. Тем он снял комнату и начал изучать немецкий язык. Иногда на него обрушивались воспоминания о прошлом, тогда он задергивал гардины на окнах и в затемненной комнате играл на мандолине и пел армянские песни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81