Знаешь, что до меня, так я скорее против всего такого: как подумаю, что, если б они одолели нас, дружки этой девчонки могли бы вот так же забавляться с моими дочками, всякая охота пропадает.
Он умолкает и торопливо сует фотографии в бумажник, а бумажник — в левый карман куртки, поближе к сердцу, тут же машинально проверив правый карман, где лежит револьвер. С подчеркнуто презрительной улыбкой, точно клиент, вышедший из борделя, в комнату входит комиссар; он подталкивает впереди себя растрепанную, сгорающую от стыда Фиделию.
— Одевайся, — приказывает он.
И пока Фиделия натягивает скомканное убогое белье, комиссар одним взглядом убивает молчаливое вожделение Рамона. Кость вожака стаи принадлежит только ему; и, если он ее бросает, никто не смеет тут же на нее накинуться — он этого не простит. Рамон вешает нос. А Луис про себя восхищается комиссаром, пытаясь понять, как этому карлику удается добиться такого: стоит ему появиться, и молодчики, которые одним щелчком могли бы отправить его в другой конец комнаты, как миленькие повинуются ему. Уверенный в себе, хорохорясь, точно слезший с курицы петух, и считая, что это ему очень к лицу, комиссар после совершенного словно бы приобрел еще больший вес. Он снова становится злобно-серьезным и, разрезая носом воздух, покусывая ус, пересекает комнату. Схватив стул, он садится к столу и начинает медленно переводить письмо мадам Легарно к своему сыну. Потом пожимает плечами.
— Старуха в таком страхе — можно себе представить, что пишет ей сынок по поводу нас. Но выставлю я его отсюда с помощью другого материальчика. Арест Фиделии у него в доме — вот что его скомпрометирует.
— А-арест! — лепечет Фиделия; она уже надела платье, теперь надевает туфли и, не удержавшись на одной ноге, падает на ковер.
Луис снова восхищается своим начальником. «Мой Ариэль», как, сюсюкая, зовет его мадам Прелато, — сущий дьявол в миниатюре. Быть до такой степени омерзительным, знать об этом и оставаться таковым, получая лишь незначительные награды натурой да славу человека, не брезгующего никакой работой и никогда не поддающегося жалости, — это, что ни говори, достойно черной орденской ленты! Оскорбленная, униженная Фиделия, поняв всю ненужность своей жертвы, встает и, раз уж ей нечего терять, взрывается в крике.
— Ты мне наврал, скотина!
Комиссар прямо-таки заерзал от удовольствия.
— А ты, мерзавка, мне не наврала? — внезапно разозлившись, орет он. — Ты думаешь, я не знаю, что у тебя у самой был партийный билет в кармане, не знаю, что по воскресеньям ты продавала газеты и распространяла листовки? Я тебе отчет давать не обязан, но вообще-то я сказал правду: Пабло ничего не узнает. Тут все честно, можешь не волноваться. Сегодня утром его расстреляли… Ну, вы! Грузите ее в машину.
* * *
Луис, никак к этому не подготовленный, ошеломлен. Бывают минуты, когда беззаконие коробит самих палачей. На сей раз Луис вовсе не пришел в восторг, он даже подумал, а не перейти ли ему на другую службу, где меньше платят, но где легче дышать, потому что там имеешь дело с бродягами, которых можно колошматить, не мучаясь угрызениями совести. А эта сцена нестерпима даже для него.
Маленькая метиска, в приступе безудержной ярости, внезапно хватает лежащий на бюро стальной полированный нож для разрезания бумаги и бросается на комиссара, который молниеносно парирует удар, выставив против нее стул. А позади Фиделии уже вырастает Рамон и с завидным профессионализмом, резко ударив ребром руки по затылку, сбивает ее с ног. Стул комиссара падает.
— Чудненько, — злорадствует он. — Попытка убийства офицера полиции при исполнении им служебных обязанностей… О таком я и не мечтал.
XI
А наверху те двое, пока еще живые, прижав скрещенные руки к груди, чтобы умерить дыхание, лежали бок о бок, словно два надгробия. В нерушимой тишине сердца их бились, казалось, слишком громко и вот-вот могли их выдать. Что там происходит? Хоть они уже и привыкли определять местонахождение людей внизу по звуку голосов, по количеству шагов от двери до двери, по скрипу паркета, по пению дверных петель, Мануэль и Мария сейчас были совершенно сбиты с толку. Они ждали настоящего обыска, криков, ударов, а слышали лишь приглушенные обрывки разговора, доносившиеся до них сквозь перекрытия.
— Они пришли не из-за нас, — наконец прошептала Мария.
И как раз в эту минуту раздался тот характерный звук, который повторялся каждый вечер, когда их хозяева ложились в постель, — до-диез, издаваемый пружиной матраса. Две головы приподнялись, широко раскрытые от удивления глаза посмотрели друг на друга, и головы снова опустились на надувные подушки.
* * *
Наконец послышалось дребезжание калитки; однако шевелиться было еще опасно: кто-то из сыщиков мог остаться в доме, поэтому они не видели, как отъезжала машина с арестованной. Крики, предшествовавшие отъезду, звук падения чего-то тяжелого на паркет, усиленное шарканье подошв — как бывает, когда несут тело, — все это говорило за то, что Фиделия ушла не сама — ее унесли. Сойти вниз они все еще не решались; и только спустя два часа осмелились приоткрыть трап и — наивная предосторожность — сбросить вниз, на пол коридора, содержимое карманов Мануэля, проверяя, не вызовет ли это реакции. Только тогда они спустили лестницу, осторожно сошли по ней и, крадучись, стали обходить дом, заглядывая во все углы, смотря под столами, переходя из одной пустой комнаты в другую, пока наконец не добрались до той, куда должны были бы заглянуть в первую очередь.
— Да, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, — прошептала Мария, входя. — Слух может и обмануть.
Из деликатности, а может быть, из целомудрия они никогда не входили в спальню, похожую на сотни других, но ведь эта комната самая интимная, и она, естественно, могла им напомнить, что у них такой комнаты нет. Итак, в этой безликой комнате, оклеенной двухцветными обоями, освещенной широким окном с собранными в мелкую складку нейлоновыми занавесками, стояло лишь два самых необходимых предмета, один по вертикали, другой по горизонтали: шкаф — прибежище для одежды — и кровать — прибежище для тех, кто одежду снимает. Мануэль и Мария стоят у кровати, накрытой шкурами альпага; на ней так и осталась вмятина от тела, не вдоль, а поперек, и два клочка меха, выдранных судорожно сжатыми руками, два клочка меха так и лежат на проплешинах, отмечая контуры распятой маленькой женщины.
— Доказательство налицо, — бормочет Мануэль. — Они и не подумали скрыть следы.
В остальных помещениях, как им показалось, царил порядок. Все на своих местах, кроме ключей Фиделии, висевших на большом ключе, вставленном в замок входной двери не снаружи, а изнутри, чтобы, закрыв дверь, не дать возможности поживиться случайному воришке, а то ведь еще кражу могут приписать им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Он умолкает и торопливо сует фотографии в бумажник, а бумажник — в левый карман куртки, поближе к сердцу, тут же машинально проверив правый карман, где лежит револьвер. С подчеркнуто презрительной улыбкой, точно клиент, вышедший из борделя, в комнату входит комиссар; он подталкивает впереди себя растрепанную, сгорающую от стыда Фиделию.
— Одевайся, — приказывает он.
И пока Фиделия натягивает скомканное убогое белье, комиссар одним взглядом убивает молчаливое вожделение Рамона. Кость вожака стаи принадлежит только ему; и, если он ее бросает, никто не смеет тут же на нее накинуться — он этого не простит. Рамон вешает нос. А Луис про себя восхищается комиссаром, пытаясь понять, как этому карлику удается добиться такого: стоит ему появиться, и молодчики, которые одним щелчком могли бы отправить его в другой конец комнаты, как миленькие повинуются ему. Уверенный в себе, хорохорясь, точно слезший с курицы петух, и считая, что это ему очень к лицу, комиссар после совершенного словно бы приобрел еще больший вес. Он снова становится злобно-серьезным и, разрезая носом воздух, покусывая ус, пересекает комнату. Схватив стул, он садится к столу и начинает медленно переводить письмо мадам Легарно к своему сыну. Потом пожимает плечами.
— Старуха в таком страхе — можно себе представить, что пишет ей сынок по поводу нас. Но выставлю я его отсюда с помощью другого материальчика. Арест Фиделии у него в доме — вот что его скомпрометирует.
— А-арест! — лепечет Фиделия; она уже надела платье, теперь надевает туфли и, не удержавшись на одной ноге, падает на ковер.
Луис снова восхищается своим начальником. «Мой Ариэль», как, сюсюкая, зовет его мадам Прелато, — сущий дьявол в миниатюре. Быть до такой степени омерзительным, знать об этом и оставаться таковым, получая лишь незначительные награды натурой да славу человека, не брезгующего никакой работой и никогда не поддающегося жалости, — это, что ни говори, достойно черной орденской ленты! Оскорбленная, униженная Фиделия, поняв всю ненужность своей жертвы, встает и, раз уж ей нечего терять, взрывается в крике.
— Ты мне наврал, скотина!
Комиссар прямо-таки заерзал от удовольствия.
— А ты, мерзавка, мне не наврала? — внезапно разозлившись, орет он. — Ты думаешь, я не знаю, что у тебя у самой был партийный билет в кармане, не знаю, что по воскресеньям ты продавала газеты и распространяла листовки? Я тебе отчет давать не обязан, но вообще-то я сказал правду: Пабло ничего не узнает. Тут все честно, можешь не волноваться. Сегодня утром его расстреляли… Ну, вы! Грузите ее в машину.
* * *
Луис, никак к этому не подготовленный, ошеломлен. Бывают минуты, когда беззаконие коробит самих палачей. На сей раз Луис вовсе не пришел в восторг, он даже подумал, а не перейти ли ему на другую службу, где меньше платят, но где легче дышать, потому что там имеешь дело с бродягами, которых можно колошматить, не мучаясь угрызениями совести. А эта сцена нестерпима даже для него.
Маленькая метиска, в приступе безудержной ярости, внезапно хватает лежащий на бюро стальной полированный нож для разрезания бумаги и бросается на комиссара, который молниеносно парирует удар, выставив против нее стул. А позади Фиделии уже вырастает Рамон и с завидным профессионализмом, резко ударив ребром руки по затылку, сбивает ее с ног. Стул комиссара падает.
— Чудненько, — злорадствует он. — Попытка убийства офицера полиции при исполнении им служебных обязанностей… О таком я и не мечтал.
XI
А наверху те двое, пока еще живые, прижав скрещенные руки к груди, чтобы умерить дыхание, лежали бок о бок, словно два надгробия. В нерушимой тишине сердца их бились, казалось, слишком громко и вот-вот могли их выдать. Что там происходит? Хоть они уже и привыкли определять местонахождение людей внизу по звуку голосов, по количеству шагов от двери до двери, по скрипу паркета, по пению дверных петель, Мануэль и Мария сейчас были совершенно сбиты с толку. Они ждали настоящего обыска, криков, ударов, а слышали лишь приглушенные обрывки разговора, доносившиеся до них сквозь перекрытия.
— Они пришли не из-за нас, — наконец прошептала Мария.
И как раз в эту минуту раздался тот характерный звук, который повторялся каждый вечер, когда их хозяева ложились в постель, — до-диез, издаваемый пружиной матраса. Две головы приподнялись, широко раскрытые от удивления глаза посмотрели друг на друга, и головы снова опустились на надувные подушки.
* * *
Наконец послышалось дребезжание калитки; однако шевелиться было еще опасно: кто-то из сыщиков мог остаться в доме, поэтому они не видели, как отъезжала машина с арестованной. Крики, предшествовавшие отъезду, звук падения чего-то тяжелого на паркет, усиленное шарканье подошв — как бывает, когда несут тело, — все это говорило за то, что Фиделия ушла не сама — ее унесли. Сойти вниз они все еще не решались; и только спустя два часа осмелились приоткрыть трап и — наивная предосторожность — сбросить вниз, на пол коридора, содержимое карманов Мануэля, проверяя, не вызовет ли это реакции. Только тогда они спустили лестницу, осторожно сошли по ней и, крадучись, стали обходить дом, заглядывая во все углы, смотря под столами, переходя из одной пустой комнаты в другую, пока наконец не добрались до той, куда должны были бы заглянуть в первую очередь.
— Да, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, — прошептала Мария, входя. — Слух может и обмануть.
Из деликатности, а может быть, из целомудрия они никогда не входили в спальню, похожую на сотни других, но ведь эта комната самая интимная, и она, естественно, могла им напомнить, что у них такой комнаты нет. Итак, в этой безликой комнате, оклеенной двухцветными обоями, освещенной широким окном с собранными в мелкую складку нейлоновыми занавесками, стояло лишь два самых необходимых предмета, один по вертикали, другой по горизонтали: шкаф — прибежище для одежды — и кровать — прибежище для тех, кто одежду снимает. Мануэль и Мария стоят у кровати, накрытой шкурами альпага; на ней так и осталась вмятина от тела, не вдоль, а поперек, и два клочка меха, выдранных судорожно сжатыми руками, два клочка меха так и лежат на проплешинах, отмечая контуры распятой маленькой женщины.
— Доказательство налицо, — бормочет Мануэль. — Они и не подумали скрыть следы.
В остальных помещениях, как им показалось, царил порядок. Все на своих местах, кроме ключей Фиделии, висевших на большом ключе, вставленном в замок входной двери не снаружи, а изнутри, чтобы, закрыв дверь, не дать возможности поживиться случайному воришке, а то ведь еще кражу могут приписать им.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42