Эти предположения, впрочем, не сбрасывали со счетов и другие. А именно, что он колебался: уходить или нет, он не хотел изгнания в изгнании, порвав со своим настоящим, как он порвал со своим прошлым. Или еще: зная, что теперь на него завели карточку, составили опись, что могут последовать другие неприятные истории, он решил избрать выход, который не был совсем поражением, но требовал другой стратегии. Безумец, серьезно обо всем подумавший, — попробовал я пошутить.
Во всяком случае, пытаясь говорить об одних вещах и избегая говорить о других, он выходил из положения с помощью прибауток, присловий, имевших на первый взгляд лишь отдаленное отношение к предмету. Я нашел его в нашей мастерской, возле окна, выходящего на кладбище, где три-четыре богатые семьи, бароны Тордрэй, в частности, воздвигли погребальные часовенки. Я слышал, как он зло прошептал:
— Каково: страсть к тому, что ты был, что имеешь погребальный дом, как и дом живущих!
В сумерки я встретил его у реки, где он смотрел на тополиную рощу, настоящий дортуар: к ней слеталось на ночь множество птиц.
— Вороне везет, — сказал он. — Она так мала, она настолько ворона, что может завтра вернуться и сесть на другую ветку или исчезнуть, так что никто этого и не заметит.
Потом, дождавшись, когда выйдет Клер, он сказал мне проникновенно:
— Когда меня здесь не будет, мосье Годьон, мне хотелось бы, чтобы вы не сочли меня неблагодарным.
Простая формула вежливости? Нет! В тоне, во взгляде настойчивость, какое-то исступление; о чем он молчал, заронив в меня подозрение? Если наш гость боялся, что Клер любила его сильнее, чем других, что она не из тех, кто забывает тут же, — достаточно вымыться, — что она будет долго страдать, когда он уедет, то сожаление было допустимо. Но не угрызения. Когда с яростью говорят «ты», оседлые люди думают естественно об омониме, может послышаться слово «тыл», хотя бы относительно постоянный. А у кочевников? За что их обвинять в неблагодарности, если, принесенные ветром, они с ветром и уходят? Невинные души — опасны. Хотя…
Нет, я не пытался себе это объяснить. Но Клер, должно быть, слышала об этом и, зная больше моего, отмалчивалась. Временами она становилась какая-то странная, не только молчаливая, не только сдержанная, но отягощенная сама собой; и, пытаясь скрыть это, она вдруг начинала демонстративно осыпать его бурными ласками, как дети, которые совершили или потихоньку готовят какую-нибудь пакость. Хотя у меня и не было желания обкарнывать время, я начинал, однако, находить его довольно долгим.
И мы бродили, бродили. По меньшей мере — один день из двух. Чтобы подошвы горели. Чтобы очутиться вместе среди того, что у нас оставалось общим. Чтобы подвергнуть себя лечению солнцем.
Иногда мы брали в помощь себе лодку. Заграждения были разрушены, мы могли подняться очень высоко или спуститься очень низко, за Белеглиз, и обнаруживали частные владения, у которых есть решетки со стороны дороги или улицы, стены, живые изгороди, чтобы отгородиться от другого дома; но со стороны берега, где сама вода была границей, никаких загородок. На ширине тридцати — сорока метров, через нагромождение веток, на тщательно подстриженных лужайках, вдоль аллей, покрытых травой или обработанных хлоратом, можно видеть все: вот ребенок, ползающий на четвереньках, девочка, украдкой загорающая без лифчика, волосатый поденщик, пьющий красненькое, старик, подрезающий розовые кусты, дама на коленях перед мини-гротом, где мини-дева из гипса, подпоясанная чем-то голубым, из обеих рук одаряет ее милостями. И часто лодочник замедлял движение лодки, тихонько выгребая назад, и с небрежным любопытством останавливался перед заслоном из тростника, застывал перед влекущим зрелищем, забавой чужой жизни; и любопытство его было сродни любопытству перебежчика, перепутавшего роли, который смотрит на смутно проходящие перед его глазами народности, как обычно люди глядят на животных в зоопарке.
Брали мы то автомобиль, а то лодку, чтобы было удобнее ехать как можно дальше, втроем или вчетвером, — у Лео были каникулы, — посмотреть какие-нибудь малоисследованные участки леса или равнины.
Мне эти места были мало знакомы, но наш дикарь, должно быть, в прошлом году обошел всю округу вдоль и поперек, он лучше ориентировался, совершенно не колебался, когда на перекрестках сходилось несколько изъезженных дорог, с отпечатками гусениц трактора, со звездчатыми лепешками навоза; дороги то расходились, то сходились, проскальзывали между недоброжелательными живыми изгородями или между огородами с перекладинами, обтянутыми колючей проволокой, украшенной хлопьями шерсти, которые оставляли овцы.
— В лес поднимемся?
Это его любимая песня. Он находил эти поля и луга слишком открытыми, слишком зорко разглядываемыми большими глазами фермеров. Встревоженный, он бежал, ничего не видя, вдоль откосов, где бушевало белое цветение терновника, у которого цветы появляются раньше листа, бросался в глаза желтый цвет белокопытника, ложные одуванчики и лютичный чистяк — ненастоящие лютики, рождавшиеся из маленьких клубней, которыми так любят лакомиться фазаны, они не полыхали красным, как эти птицы, голубели цветы вероники и фиалки разных оттенков. На этом празднике года он предпочитал присутствовать, как, впрочем, и мы, в лесу; здесь он чувствовал себя как дома, под защитой стволов, чествуемый другими ранними цветами, появляющимися в лесах, когда начинают зеленеть деревья и кустарники, белеть подснежники, голубеть барвинок, пестреть анемоны на полянах.
Переполненный увиденным, он вознаграждал нас тогда за все. Скажу даже: собираясь нас покинуть, он как бы хотел что-то доказать нам. Мне кажется, я не лишен дара ориентировки, наблюдательности, хорошего знания флоры и фауны. Но за исключением одного пункта, а именно названий (особенно латинских, с которыми мой язык справляется с большим трудом, не умея маргаритку назвать leucanthenum vulgare или барсука — meles taxus), я был по сравнению с ним всего-навсего учеником. Мы присутствовали при настоящих представлениях. Как он подзывал к себе свою полуохотничью-полудворняжку с помощью неслышного свиста, — только он один умел это делать, — удивляло нас не больше, чем то, что он стал хозяином этой полудикарки. Но даже без собаки он был способен, понюхав воздух, определить присутствие на довольно значительном расстоянии рыжего или черного животного, даже определить, что речь идет не о самке кабана, с выводком, а об одиноком, залегшем в кустах кабане… и доказать это, подняв через некоторое время старого кабана, за которым он следил издалека. Глаз у нашего гостя был приметливый. Бросив взгляд на мохнатый клейкий комок, упавший на землю, он объявлял:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Во всяком случае, пытаясь говорить об одних вещах и избегая говорить о других, он выходил из положения с помощью прибауток, присловий, имевших на первый взгляд лишь отдаленное отношение к предмету. Я нашел его в нашей мастерской, возле окна, выходящего на кладбище, где три-четыре богатые семьи, бароны Тордрэй, в частности, воздвигли погребальные часовенки. Я слышал, как он зло прошептал:
— Каково: страсть к тому, что ты был, что имеешь погребальный дом, как и дом живущих!
В сумерки я встретил его у реки, где он смотрел на тополиную рощу, настоящий дортуар: к ней слеталось на ночь множество птиц.
— Вороне везет, — сказал он. — Она так мала, она настолько ворона, что может завтра вернуться и сесть на другую ветку или исчезнуть, так что никто этого и не заметит.
Потом, дождавшись, когда выйдет Клер, он сказал мне проникновенно:
— Когда меня здесь не будет, мосье Годьон, мне хотелось бы, чтобы вы не сочли меня неблагодарным.
Простая формула вежливости? Нет! В тоне, во взгляде настойчивость, какое-то исступление; о чем он молчал, заронив в меня подозрение? Если наш гость боялся, что Клер любила его сильнее, чем других, что она не из тех, кто забывает тут же, — достаточно вымыться, — что она будет долго страдать, когда он уедет, то сожаление было допустимо. Но не угрызения. Когда с яростью говорят «ты», оседлые люди думают естественно об омониме, может послышаться слово «тыл», хотя бы относительно постоянный. А у кочевников? За что их обвинять в неблагодарности, если, принесенные ветром, они с ветром и уходят? Невинные души — опасны. Хотя…
Нет, я не пытался себе это объяснить. Но Клер, должно быть, слышала об этом и, зная больше моего, отмалчивалась. Временами она становилась какая-то странная, не только молчаливая, не только сдержанная, но отягощенная сама собой; и, пытаясь скрыть это, она вдруг начинала демонстративно осыпать его бурными ласками, как дети, которые совершили или потихоньку готовят какую-нибудь пакость. Хотя у меня и не было желания обкарнывать время, я начинал, однако, находить его довольно долгим.
И мы бродили, бродили. По меньшей мере — один день из двух. Чтобы подошвы горели. Чтобы очутиться вместе среди того, что у нас оставалось общим. Чтобы подвергнуть себя лечению солнцем.
Иногда мы брали в помощь себе лодку. Заграждения были разрушены, мы могли подняться очень высоко или спуститься очень низко, за Белеглиз, и обнаруживали частные владения, у которых есть решетки со стороны дороги или улицы, стены, живые изгороди, чтобы отгородиться от другого дома; но со стороны берега, где сама вода была границей, никаких загородок. На ширине тридцати — сорока метров, через нагромождение веток, на тщательно подстриженных лужайках, вдоль аллей, покрытых травой или обработанных хлоратом, можно видеть все: вот ребенок, ползающий на четвереньках, девочка, украдкой загорающая без лифчика, волосатый поденщик, пьющий красненькое, старик, подрезающий розовые кусты, дама на коленях перед мини-гротом, где мини-дева из гипса, подпоясанная чем-то голубым, из обеих рук одаряет ее милостями. И часто лодочник замедлял движение лодки, тихонько выгребая назад, и с небрежным любопытством останавливался перед заслоном из тростника, застывал перед влекущим зрелищем, забавой чужой жизни; и любопытство его было сродни любопытству перебежчика, перепутавшего роли, который смотрит на смутно проходящие перед его глазами народности, как обычно люди глядят на животных в зоопарке.
Брали мы то автомобиль, а то лодку, чтобы было удобнее ехать как можно дальше, втроем или вчетвером, — у Лео были каникулы, — посмотреть какие-нибудь малоисследованные участки леса или равнины.
Мне эти места были мало знакомы, но наш дикарь, должно быть, в прошлом году обошел всю округу вдоль и поперек, он лучше ориентировался, совершенно не колебался, когда на перекрестках сходилось несколько изъезженных дорог, с отпечатками гусениц трактора, со звездчатыми лепешками навоза; дороги то расходились, то сходились, проскальзывали между недоброжелательными живыми изгородями или между огородами с перекладинами, обтянутыми колючей проволокой, украшенной хлопьями шерсти, которые оставляли овцы.
— В лес поднимемся?
Это его любимая песня. Он находил эти поля и луга слишком открытыми, слишком зорко разглядываемыми большими глазами фермеров. Встревоженный, он бежал, ничего не видя, вдоль откосов, где бушевало белое цветение терновника, у которого цветы появляются раньше листа, бросался в глаза желтый цвет белокопытника, ложные одуванчики и лютичный чистяк — ненастоящие лютики, рождавшиеся из маленьких клубней, которыми так любят лакомиться фазаны, они не полыхали красным, как эти птицы, голубели цветы вероники и фиалки разных оттенков. На этом празднике года он предпочитал присутствовать, как, впрочем, и мы, в лесу; здесь он чувствовал себя как дома, под защитой стволов, чествуемый другими ранними цветами, появляющимися в лесах, когда начинают зеленеть деревья и кустарники, белеть подснежники, голубеть барвинок, пестреть анемоны на полянах.
Переполненный увиденным, он вознаграждал нас тогда за все. Скажу даже: собираясь нас покинуть, он как бы хотел что-то доказать нам. Мне кажется, я не лишен дара ориентировки, наблюдательности, хорошего знания флоры и фауны. Но за исключением одного пункта, а именно названий (особенно латинских, с которыми мой язык справляется с большим трудом, не умея маргаритку назвать leucanthenum vulgare или барсука — meles taxus), я был по сравнению с ним всего-навсего учеником. Мы присутствовали при настоящих представлениях. Как он подзывал к себе свою полуохотничью-полудворняжку с помощью неслышного свиста, — только он один умел это делать, — удивляло нас не больше, чем то, что он стал хозяином этой полудикарки. Но даже без собаки он был способен, понюхав воздух, определить присутствие на довольно значительном расстоянии рыжего или черного животного, даже определить, что речь идет не о самке кабана, с выводком, а об одиноком, залегшем в кустах кабане… и доказать это, подняв через некоторое время старого кабана, за которым он следил издалека. Глаз у нашего гостя был приметливый. Бросив взгляд на мохнатый клейкий комок, упавший на землю, он объявлял:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57