* * *
В “Евангелии от Сына Божия” с начала до конца сохраняется уравновешенная благостность. В этом удивительная сила и, возможно, слабость книги, которую тесть, Мейлера баптист, будет, как мне кажется, читать без напряжения. Не то что другие биографии Иисуса (как, допустим, вышедшую из-под пера А. Н. Уилсона), где повествование беспрестанно прерывается колкими насмешками и гипотезами вроде “что было бы, если…”. В эту книгу органично включены все основные сотворенные Христом чудеса, вплоть до воскресения. Мейлер, в чьей прозе не единожды поселялись мистические эманации, вполне по-свойски управляется с библейскими бесами, а Сатане отводит большую роль со словами. Теологически Мейлер тяготеет к манихейству; его Иисус, к примеру, говорит в послесловии: “Бог и Маммона по-прежнему стремятся завладеть людскими сердцами. Но, поскольку силы у борцов примерно равные, торжествовать победу ни Бог, ни Сатана не могут”. Манихейство, разумеется, старая, почтенная ересь, которая пытается оправдать плачевное состояние человечества слабостью Бога. Кстати, Мейлер приравнивает Сатану к Маммоне по собственному почину. На самом деле “маммона” вовсе не божество, на арамейских языках это слово означает “богатство”.
* * *
Иуда у Мейлера — радикал шестидесятых годов, отпрыск богатой семьи, который вырастает в воинствующего социалиста. “Я ненавижу богачей, — говорит он Иисусу. — Они нас всех отравляют. Они тщеславны, недостойны, они не отзываются на упования тех, кто от них зависит. Они лгут беднякам, вся их жизнь проходит во лжи”. Иуда становится учеником Иисуса не потому, что верит в обещанное им спасение, а потому что посулы Христа воодушевляют бедняков. Оснований для такой концепции у Мейлера немного, лишь несколько строк в Евангелии от Иоанна (12, 3-5). Когда Иисус позволяет растереть себя нардовым миром (конец эпизода ищи в Иоанне, начало — в Марке и Матфее), протестующий глас поднимает именно Иуда. Он заявляет, что драгоценное масло следовало продать, а деньги раздать бедным. В евангелии от Мейлера Иисус впадает от нарда в сладостную истому, а Иуде говорит: “Нищие всегда с тобой. Ты сделаешь им добро всякий раз, когда только сможешь. Я же с тобой не навсегда”. Иуда после этого уходит и готовится предать Учителя. Современный евангелист демонстрирует нам моральную дилемму: с одной стороны — внутренний долг перед собратьями-неудачниками, с другой — прекрасная церемония заодно с инстинктивной, эгоистичной радостью бытия. Демонстрирует — и тут же прагматично подтасовывает ответ. “Много путей ведут к Богу, — пишет он. — Истина является порой лишь на мгновение, это не мешает ей быть истиной”.
* * *
Канонические Евангелия сурово скупы, их авторы не хотели или не умели дать событие крупным планом, высветить его кинематографически, чего подспудно ждет от текста человек современный. В Евангелии от Марка эпизод распятия предваряет сцену, в которой безымянные римские солдаты разыгрывают конфискованную одежду: “Распявшие Его делили одежды Его, бросая жребий, кому что взять”. Однако в сравнении с этим штрихом любые средневековые и современные описания — дешевая мелодрама. И, как мне кажется, у Мейлера сцена распятия тоже снижена до кича из-за добавленных им деталей. Боль вызывающе расцвечена: “…небеса раскололись надвое. В голове, внутри черепа занялся огонь, он разгорался, делился на радужные цвета; моя душа исходила сияющей болью”. Помимо известных семи высказываний Иисуса, сделанных на кресте, читатель встречает — среди метафорической лавы и молний — следующий слащавый диалог:
* * *
Я крикнул Отцу:
— Ужели не даруешь хоть одно чудо в этот час?
Отец ответил, и вой ветра донес Его ответ в самое мое ухо, заглушая боль:
— Ты отвергаешь мой суд?
— Никогда, — ответил я. — Покуда дышу — никогда.
Но мучения не оставляли меня. Даже небо корчилось в муках. И боль пронзала меня, точно молния. Заливала, точно лава. И я снова воззвал к Отцу:
— Одно чудо!
* * *
Что ж, критику — особенно ленивому — самое время отослать читателя к Библии (короля Якова), а на любой свежий, горячечно-пылкий пересказ лишь презрительно поморщиться. Однако Мейлер, при всей его пылкости, при всей необычности отдельных акцентов и оттенков, все же не предлагает нам такой резкий текст, как, допустим, английский писатель Джим Крейс в романе “Карантин”. Крейс описывает сорок дней, проведенных Иисусом в пустыне (испытание, помещенное в трех канонических Евангелиях между крещением Христа и началом его земного служения людям), как удивительный реалист, тонкий знаток быта Палестины при короле Ироде — и абсолютный еретик. Его Иисус — отрок, одурманенный молитвами и видениями, который погибает на исходе тридцати дней жесточайшего, изнурительного поста. При этом присутствуют шесть других персонажей: четыре паломника и ограбленный купец с женой. Все это коренным образом преображает традиционный сюжет и роль Сатаны в этом сюжете. Пересказ звучит вызывающе, он не только не сглаживает грубость отдельных эпизодов Библии, но, напротив, — бесконечно их множит. Крейс мастерски — до осязаемых галлюцинаций — прописывает детали, выказывая при этом изрядную жестокость. В романе всего в избытке: будни древнего мира, полные воровства, избиений, убийственных интимных сношений со зверьем и скотского обращения с женщинами; сомнительные религиозные обряды; ошеломляющая, необоримая красота пустынных гор. Согласно Матфею и Иоанну, Сатана пытался искушать Иисуса, предлагая ему превратить камни в хлеб; Иисус, как известно, отказался, и Крейс также оставляет камням их каменное величие.

1 2 3