Теперь они стояли здесь и смотрели на него пустыми глазами, словно безмозглые бараны. И все-таки эти олухи были его народом, ради которого ему пришлось сражаться с теми, кто из-за собственной выгоды подмял под себя закон. Он потерпел поражение, но он уверен, что в конце концов справедливость его дела увидят все. Он делал бы все так же, будь у него другой шанс, другая жизнь. В этом был его долг, и для него не существовало выбора. Не было у него выбора и здесь, на этой голой деревянной сцене, которая все еще пахла смолой и свежими опилками. А они — они поймут, ведь правда? В конце концов…
Доска скрипнула возле его левого уха. Лица в толпе, казалось, замерзли, замерли, словно на гигантском гобелене. Его мочевой пузырь мог вот-вот отказать, — из-за холода или из-за страха? Сколько еще ждать?..
Собраться или, может быть, молиться? Собраться! Он остановил взгляд на маленьком мальчике, не старше восьми лет, в лохмотьях, с хлебными крошками на слюнявом грязном подбородке. Перестав жевать свой ломоть, невинными карими, широко открытыми в ожидании глазами он уставился в какую-то точну примерно в футе над его головой. Боже, как холодно! Так холодно ему еще никогда не было. И вдруг слова, которые он так мучительно силился вспомнить, хлынули потоком, словно кто-то снял запоры с его души.
И в году тысяча шестьсот сорок девятом от Рождества Христова они взяли своего законного владыку короля Чарльза Стюарта, защитника веры и Божьей милостью короля Великобритании и Ирландии, и отрубили ему голову.
Ранним зимним утром в спальне, выходящей окнами на сорок акров дворцового парка, не существовавшего в тот день, когда Чарльз Стюарт шагнул в свою вечную жизнь, проснулся его потомок. Воротник пижамы прилип к его потной шее, он лежал лицом вниз на жесткой подушке в пятнах от пота, но ему было холодно. Холодно, как в могиле. Он верил в сны, когда открываются тайны сознания, и у него стало привычкой утром записывать все, что он мог вспомнить, — записную книжку специально для этого он держал возле кровати. Но в этот раз записывать ничего он не стал: в этом не было нужды. Ему и так не забыть ни запаха толпы, смешанного с запахом смолы и опилок, ни стального неба в тот морозный день. Не забыть и невинные карие, полные ожидания глаза мальчика с грязным подбородком, усеянным прилипшими крошками. Не забыть и бесконечного отчаяния, оттого что они не дали ему высказаться, сделав его жертву бессмысленной, а смерть напрасной. Ничего этого ему не забыть, сколько бы он ни старался.
Часть первая
Декабрь. Первая неделя
Вряд ли это было случайное приглашение, он ничего не делал просто так. Это был настойчивый, повелительный зов человека, который больше привык командовать, чем добиваться своих целей лестью. Он ждал ее к завтраку, и не мыслил себе, что она может отказаться. Особенно сегодня, когда сменяли друг друга премьер-министры: волею народа один уходил, а другой приходил. Это будет день подведения итогов, и к вечеру — можно не сомневаться — он получит возможность оценить свои новые трофеи. Она спрашивала себя, не станет ли их встреча одним из них.
Бенджамин Лэндлесс открыл ей дверь сам, и это ее поразило даже сильнее, нем его жилище, рассчитанное на то, чтобы производить впечатление. Лишенное отпечатка личности хозяина и свидетельствующее лишь об умении дизайнера, оно предполагало, что вас встретит привратник, по крайней мере, секретарь или референт, который приготовит вам кофе, займет беседой, а заодно и проследит, чтобы вы не скрылись с одной из картин импрессионистов. Стены украшали Писсарро, Моне и по крайней мере два Вильсона Стирса, скорее демонстрирующие хвастливую прихоть дизайнера интерьеров, чем призванные радовать глаз настоящего ценителя. Сам Лэндлесс не являл собой произведение искусства. У него было широкое лицо цвета спелой сливы, мясистое и начинающее оплывать, нак свеча, помещенная слишком близко к огню. Его тело было огромно, а руки грубы, как у рабочего. Под стать была и его репутация. Свою газетную империю „Телеграф" он построил, безжалостно подавляя забастовки, сокрушая карьеры, — именно он подставил ножку человеку, который сейчас готовился к поездке в королевский дворец, чтобы сложить с себя бремя власти и почета, связанное с креслом премьер-министра.
— Мисс Куайн. Салли. Рад, что вы смогли прийти. Я давно хотел познакомиться с вами.
Она понимала, что это ложь. Дело было не в желании познакомиться с ней. Случилось что-то, что заставило его не только встретиться с ней, но и встретиться наедине. Он проводил ее в главную комнату, вокруг которой и был построен пентхаус. Ее внешние стены, целиком из закаленного стекла, открывали величественную панораму парламентских зданий за Темзой, а на затейливого рисунка паркет ушла, казалось, половина тропических лесов. Совсем неплохо для мальчика с окраинных улиц Бетнал Грин, как он иногда о себе рассказывал. Впрочем, в Бетнал Грин все улицы были окраинными.
Здесь, в пентхаусе, было так много света, что он словно парил в воздухе, зависнув на полпути между улицей и небом, глядя сверху вниз на политиков и законодателей по другую сторону реки и тем самым уменьшая их до размера и значения знаков препинания его редакционных статей. Она чувствовала эту заданность — это был Олимп, орлиное гнездо, отрезавшее их от реальности, а ее — от любых форм отступления. Но она пришла сюда не ради этого. Ей хотелось лицом к лицу встретиться со всемогущим человеком, чтобы испытать себя, чтобы доказать, что по меньшей мере она не уступает любому из них, а может и взять верх в их играх. Разумеется, все могло кончиться бедой — попыткой соблазнения или даже насилием, но это был риск, который давал ей шанс добиться своего. А забав без риска не бывает. Он пригласил ее сесть на огромный кожаный диран, перед которым стоял кофейный столик, а на нем подносы с дымящимся завтраком. Прислуги видно не было: видимо, удалились, приготовив блюда и разложив хрустящие льняные салфетки. От еды она отказалась, но это его не обидело и не остановило. Он снял пиджак и занялся своей тарелкой, пока она потягивала из чашки черный кофе. И ждала.
Ел он, как простолюдин, не утруждая себя ни этикетом, ни застольными манерами. Яйца явно интересовали его сейчас больше всего. Уж не думает ли он, что ошибся, пригласив ее? Эта мысль уязвила ее. Однако, покончив с яйцами, он вытер рот, отодвинул свою тарелку и приступил к делу.
— Салли Куайн. Родилась в Дорчестере, штат Массачусетс. В тридцать два года имеет прочную репутацию специалиста по опросам общественности, причем завоевала ее еще в Бостоне, среди этих тупоголовых мудаков, а это не самое благоприятное место для женщины.
Ей не надо о них рассказывать, за одним она была замужем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Доска скрипнула возле его левого уха. Лица в толпе, казалось, замерзли, замерли, словно на гигантском гобелене. Его мочевой пузырь мог вот-вот отказать, — из-за холода или из-за страха? Сколько еще ждать?..
Собраться или, может быть, молиться? Собраться! Он остановил взгляд на маленьком мальчике, не старше восьми лет, в лохмотьях, с хлебными крошками на слюнявом грязном подбородке. Перестав жевать свой ломоть, невинными карими, широко открытыми в ожидании глазами он уставился в какую-то точну примерно в футе над его головой. Боже, как холодно! Так холодно ему еще никогда не было. И вдруг слова, которые он так мучительно силился вспомнить, хлынули потоком, словно кто-то снял запоры с его души.
И в году тысяча шестьсот сорок девятом от Рождества Христова они взяли своего законного владыку короля Чарльза Стюарта, защитника веры и Божьей милостью короля Великобритании и Ирландии, и отрубили ему голову.
Ранним зимним утром в спальне, выходящей окнами на сорок акров дворцового парка, не существовавшего в тот день, когда Чарльз Стюарт шагнул в свою вечную жизнь, проснулся его потомок. Воротник пижамы прилип к его потной шее, он лежал лицом вниз на жесткой подушке в пятнах от пота, но ему было холодно. Холодно, как в могиле. Он верил в сны, когда открываются тайны сознания, и у него стало привычкой утром записывать все, что он мог вспомнить, — записную книжку специально для этого он держал возле кровати. Но в этот раз записывать ничего он не стал: в этом не было нужды. Ему и так не забыть ни запаха толпы, смешанного с запахом смолы и опилок, ни стального неба в тот морозный день. Не забыть и невинные карие, полные ожидания глаза мальчика с грязным подбородком, усеянным прилипшими крошками. Не забыть и бесконечного отчаяния, оттого что они не дали ему высказаться, сделав его жертву бессмысленной, а смерть напрасной. Ничего этого ему не забыть, сколько бы он ни старался.
Часть первая
Декабрь. Первая неделя
Вряд ли это было случайное приглашение, он ничего не делал просто так. Это был настойчивый, повелительный зов человека, который больше привык командовать, чем добиваться своих целей лестью. Он ждал ее к завтраку, и не мыслил себе, что она может отказаться. Особенно сегодня, когда сменяли друг друга премьер-министры: волею народа один уходил, а другой приходил. Это будет день подведения итогов, и к вечеру — можно не сомневаться — он получит возможность оценить свои новые трофеи. Она спрашивала себя, не станет ли их встреча одним из них.
Бенджамин Лэндлесс открыл ей дверь сам, и это ее поразило даже сильнее, нем его жилище, рассчитанное на то, чтобы производить впечатление. Лишенное отпечатка личности хозяина и свидетельствующее лишь об умении дизайнера, оно предполагало, что вас встретит привратник, по крайней мере, секретарь или референт, который приготовит вам кофе, займет беседой, а заодно и проследит, чтобы вы не скрылись с одной из картин импрессионистов. Стены украшали Писсарро, Моне и по крайней мере два Вильсона Стирса, скорее демонстрирующие хвастливую прихоть дизайнера интерьеров, чем призванные радовать глаз настоящего ценителя. Сам Лэндлесс не являл собой произведение искусства. У него было широкое лицо цвета спелой сливы, мясистое и начинающее оплывать, нак свеча, помещенная слишком близко к огню. Его тело было огромно, а руки грубы, как у рабочего. Под стать была и его репутация. Свою газетную империю „Телеграф" он построил, безжалостно подавляя забастовки, сокрушая карьеры, — именно он подставил ножку человеку, который сейчас готовился к поездке в королевский дворец, чтобы сложить с себя бремя власти и почета, связанное с креслом премьер-министра.
— Мисс Куайн. Салли. Рад, что вы смогли прийти. Я давно хотел познакомиться с вами.
Она понимала, что это ложь. Дело было не в желании познакомиться с ней. Случилось что-то, что заставило его не только встретиться с ней, но и встретиться наедине. Он проводил ее в главную комнату, вокруг которой и был построен пентхаус. Ее внешние стены, целиком из закаленного стекла, открывали величественную панораму парламентских зданий за Темзой, а на затейливого рисунка паркет ушла, казалось, половина тропических лесов. Совсем неплохо для мальчика с окраинных улиц Бетнал Грин, как он иногда о себе рассказывал. Впрочем, в Бетнал Грин все улицы были окраинными.
Здесь, в пентхаусе, было так много света, что он словно парил в воздухе, зависнув на полпути между улицей и небом, глядя сверху вниз на политиков и законодателей по другую сторону реки и тем самым уменьшая их до размера и значения знаков препинания его редакционных статей. Она чувствовала эту заданность — это был Олимп, орлиное гнездо, отрезавшее их от реальности, а ее — от любых форм отступления. Но она пришла сюда не ради этого. Ей хотелось лицом к лицу встретиться со всемогущим человеком, чтобы испытать себя, чтобы доказать, что по меньшей мере она не уступает любому из них, а может и взять верх в их играх. Разумеется, все могло кончиться бедой — попыткой соблазнения или даже насилием, но это был риск, который давал ей шанс добиться своего. А забав без риска не бывает. Он пригласил ее сесть на огромный кожаный диран, перед которым стоял кофейный столик, а на нем подносы с дымящимся завтраком. Прислуги видно не было: видимо, удалились, приготовив блюда и разложив хрустящие льняные салфетки. От еды она отказалась, но это его не обидело и не остановило. Он снял пиджак и занялся своей тарелкой, пока она потягивала из чашки черный кофе. И ждала.
Ел он, как простолюдин, не утруждая себя ни этикетом, ни застольными манерами. Яйца явно интересовали его сейчас больше всего. Уж не думает ли он, что ошибся, пригласив ее? Эта мысль уязвила ее. Однако, покончив с яйцами, он вытер рот, отодвинул свою тарелку и приступил к делу.
— Салли Куайн. Родилась в Дорчестере, штат Массачусетс. В тридцать два года имеет прочную репутацию специалиста по опросам общественности, причем завоевала ее еще в Бостоне, среди этих тупоголовых мудаков, а это не самое благоприятное место для женщины.
Ей не надо о них рассказывать, за одним она была замужем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73