Утром Давид узнал от полного группенжандарма о смерти Скавронски. Группенжандарм положил перед Ойхом уже знакомую ему рукопись.
– Это ваша писанина?
– Нет, не моя, – сказал Давид, подобравшись внутренне.
Группенжандарм пристально смотрел на него, и Давид уверенно встретил его взгляд. Жандарм сморгнул и отвел глаза.
– Это было в номере у вашего приятеля, – нехотя сказал он. – Вы не знаете, где он мог взять эту дрянь?
– Не знаю, – отрезал Давид. – Спросите у него самого.
– Кого? Покойника? Группенжандарм откинулся в кресле.
– Не делайте удивленного лица, – насмешливо посоветовал он. – Вы знали о смерти Скавронски еще на рассвете. Дайте записочку, что вам передала горничная!
– Я ее сжег, – ответил Давид честно.
– Прекрасно, – неопределенно отозвался жандарм. – Значит, вам неизвестен автор этой писанины?
– Почему бы вам не предположить, что это написал сам покойный?
– Это исключено, – отрезал Группенжандарм. Он был правопорядочным гражданином и не мог этого написать!
– Мне трудно спорить, – усмехнулся Давид. – Я ведь не знаю, что в рукописи.
Ему пришлось снова выдержать испытующий взгляд жандарма.
“Если все больше лягушек квакает о свободе, то жизнь на болоте совершенно невыносима.
Редкие покушения на тирана оказывались неудачными, икра демократических свобод высыхала на солнце, а ленивые приспешники тирана в темных омутах равнодушно стригли бритвами клешней бледные тела жертв.
Все строже становилась цензура, и за каждым ластом потенциального квакуши наблюдала пара внимательных, на длинных стебельках глаз. Растопыренные же наготове клешни готовы были утянуть недовольного в воду и в черной воде омута внушить новоявленному карбонарию и нигилисту, что любые беспорядки в обществе оплачиваются кровью его членов”.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Давид равнодушно оглядывал зал.
Люди вели себя так, словно ничего особенного не происходило. Словно существовали негласные правила, обязывавшие людей жить обычной жизнью, не замечая паучью сеть патрулей, нелепые смерти и безумные попытки побегов. Безликие жандармы в гражданских костюмах в глаза не бросались – сказывалась их многолетняя выучка.
Дух был на обычном своем месте и, судя по аппетиту, чувствовал себя отменно.
– Вы уже знаете, что произошло с вашим приятелем? – заговорщицки шепнул он.
– Да, – сдержанно отозвался Давид, с удивлением обнаруживая отсутствие за столом Бернгри и Блоха.
– Ужасно, – затряс головой Дух. – Такой приятный молодой человек и вдруг – такое!
– Вы не знаете, где мои друзья? – спросил Давид.
– Они живут на третьем этаже? – уточнил Дух. – Да.
– Разве вы не знаете? – удивился Дух. – Все писатели, живущие по пятый этаж включительно, проходят обследование в Больничном Центре, Нет, это удивительно, не было еще государственного руководителя, который бы так заботливо относился к интеллигенции, вы не находите?
Давид промолчал.
– Генерал Стан – незаурядная личность, – продолжал старичок. – Признаться, я не ждал от него такого внимания к нам.
Ойх удивленно взглянул на витийствующего Духа. Старичок оживился, выцветшие от старости глаза его налились живым блеском, он даже отставил тарелку в сторону.
Давид вдруг вспомнил тот живой скелетик, каким выглядел Дух в лагере. Выжигая на нарах клопов, Дух вот так же увлеченно со ссылками на авторитеты предсказывал падение диктатуры полковника Огу и неизбежную гибель диктатур вообще. До чего же непримиримый был в лагере старичок! Помнится, однажды он угодил в карцер за то, что не снял лагерного кепи перед начальником лагеря, дерзко заявив тому, что высокий дух человеческий всегда свободен и никакими колючками невозможно оплести вселенную человеческого “я”. С этого времени и пристало к нему прозвище Дух, данное кем-то из неумирающей и в адских условиях породы остряков.
“Что же делается с людьми? – мысленно изумился Давид. – Неужели сытость ломает человека более всех бедствий и несчастий на свете? Происходит что-то страшное, если ломаются такие, как Скавронски или этот седенький несгибаемый старичок”.
– … вежливое обслуживание, предоставление условий, которые в разгар гражданской войны кажутся невероятными. Я убеждаюсь, что генерал Стан действительно в высшей степени трезвомыслящий человек, который понимает, что страну не поднять без усилий всех интеллигентных сил Эврии, – старичок, живо жестикулируя, уже сидел за его столом.
“Подлость, – подумал Давид. – Незаметно и вкрадчиво она обгладывает человеческие души; и вот ее уже нет, души, и сам ты, одинокий и маленький, угодливо лежишь на ладони нечестности, принимая все ее прихотливые изгибы, и готов предавать, угождать, изменять идеалам, жить применительно к обстоятельствам, тайно ненавидя все то, что почитал когда-то за честь”.
– … вы были неправы, Ойх, признайтесь, что ваша книга лишена объективности…
Давид вскинул голову, и старичок испуганно затих.
– Скажите, Ру, – осененный внезапной догадкой, спросил Давид. – Вы уже были в Больничном Центре?
– Еще вчера. – Старик удовлетворенно улыбнулся. – Рекомендую, Ойх. Прекрасные врачи, великолепное оборудование. Вы ведь знаете, как меня донимал ревматизм. Можете себе представить – всего два сеанса, и никаких признаков болезни. Как тут не поблагодарить генерала Стана? Без сомнения, он очень любезно относится ко всем нам!
Давид резко встал.
– В другой раз я внимательно выслушаю вас, уважаемый Ру, – сухо сказал он.
В вестибюле курила небольшая группа людей. Давид узнал в них леваков, пытавшихся, по уверениям Духа, бежать с острова, но задержанных патрулем. Один из куривших неожиданно шагнул к Давиду, и щеку Ойха обожгла хлесткая пощечина. Машинально он прикрыл лицо рукой. Нападавший больше не бил его. Улыбаясь, он смотрел на свою жертву.
– За что?
– Не понял? – ухмыльнулся левак. – Ничего, поймешь!
Он вернулся к товарищам, и Давид услышал одобрительные возгласы:
– Пусть съест!
– Надо думать, чего пишешь! Правильно сделал, Кид!
– Биограф вонючий! Надо же ухитриться так измарать человека! Я удивляюсь, что наш Стан простил ему его злобный пасквиль. Нет, господа, этот человек заслужил нечто большее, чем пощечина!
Слова эти были еще более неожиданны, нежели пощечина. Давид видел, что жандармский бригадир следит за ними, но не вмешивается в происходящее.
Он вышел на улицу. Лицо горело от испытанного унижения. Даже леваки! Бог ты мой, как они разделывали Стана в своих нелегальных, в четверть листка, газетках, которые в народе за размеры и злое остроумие называли “читушками”! Свободная ассоциация левых писателей шла к неизбежному концлагерю, в этом были убеждены все, включая самих леваков. Особенно после того, как “читушки” разоблачили аферу с продажей земельных участков иностранным концернам, в результате которой Стан положил в карман солидный куш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15