– А теперь мы еще десять минут поиграем Диабелли, чтобы ты наконец научился читать ноты. Печально, что ты делаешь ошибки!
Я покорно кивнул и отер рукавом слезы с лица. Диабелли, это был приятный композитор. Он не был таким живодером-фугописцем, как этот ужасный Хесслер. Играть Диабелли было просто, до смешного просто, и при этом все же всегда звучало очень здорово. Я любил Диабелли, несмотря на то что моя сестра иногда говорила: «Кто совершенно не умеет играть на пианино, даже тот сможет сыграть Диабелли».
Итак, мы играли Диабелли в четыре руки, фройляйн Функель слева в басах, подражая органу, а я справа, обеими руками, в унисон, в дисканте. Какое-то время это получалось довольно неплохо, я чувствовал себя все более уверенно, благодарил Господа Бога, что он создал композитора Антона Диабелли и в конце концов в своем этом облегчении забыл, что маленькая сонатина написана в соль-мажор и, следовательно, вначале обозначена фа-диезом, это означало, что на протяжении какого-то времени нужно было не только бегать пальцами, как это было удобно, по белым клавишам, но и в определенных местах, без дополнительного указания в нотном тексте, нажимать на черную клавишу, а именно фа-диез, который находился сразу же за соль. И вот когда в моей партитуре впервые появился фа-диез, я не смог определить его как таковой, быстро ударил пальцем рядом и сыграл вместо него просто фа, что, как это сразу же поймет каждый музыкант, прозвучало очень неприятно.
– Типично! – фыркнула фройляйн Функель и прекратила игру. – Типично! При первой же небольшой трудности господин тут же бьет рядом! У тебя нет на голове глаз? Фа-диез! Он изображен большой и отчетливый! Запомни это себе! Еще раз с самого начала! Раз – два – три – четыре…
Как так получилось, что и во второй раз я допустил ту же самую ошибку, я не могу объяснить по сей день. Вероятно, я так сильно думал о том, чтобы е е не сделать, что после каждой ноты я предчувствовал фа-диез, а лучше всего с самого начала играл бы лишь в фа-диез, и поэтому постоянно себя принуждал фа-диез не играть, еще не фа-диез, еще нет… до… – да, пока я на самом деле в определенном месте снова не сыграл фа вместо фа-диез.
Лицо ее моментально стало ярко-красным, и она завизжала:
– Что это за дела! Я сказала «фа-диез», черт побери! Фа-диез! Ты разве не знаешь, что такое фа-диез, деревянная твоя башка? Вот здесь! – блям-блям – и она постучала своим указательным пальцем, конец которого за десятилетия преподавания игры на пианино растолокся так широко, как монетка в десять пфеннигов, по черной клавише прямо за фа. – … Э т о фа-диез!.. – Блям-блям. – … Э т о … – И как раз на этом месте ей вдруг захотелось чихнуть. Чихнула, быстро вытерла упомянутым указательным пальцем свои усы, после чего еще два-три раза ударила по той же клавише, громко фыркая: – Э т о фадиез, э т о фа-диез!.. – Затем вытащила из манжеты свой носовой платок и высморкалась.
Я же посмотрел на фа-диез, и мне стало плохо. На передней части клавиши приклеилась большая, примерно с ноготь в длину, примерно с карандаш в толщину, завернувшаяся, как червяк, отсвечивающая желто-зелеными тонами порция слизисто-свежей сопли, происходящей явно из носа фройляйн Функель, откуда она через чихание попала на усы, с усов после вытирания на указательный палец и с указательного пальца на фа-диез.
– Еще раз с самого начала! – услышал я рядом с собой. – Раз – два – три – четыре… – и мы снова начали играть.
Последовавшие за этим тридцать секунд можно отнести к самым ужасным во всей моей жизни. Я чувствовал, как кровь отливает у меня от щек и по затылку от страха течет пот. Волосы шевелились у меня на голове, уши мои попеременно становились то горячими, то холодными., и наконец они оглохли, словно чем-то забились, я едва слышал что-то из приятной мелодии Антона Диабелли, которую, сам я совершенно механически и играл, не заглядывая в нотную тетрадь, пальцы после второго повторения делали это сами по себе – я только смотрел расширившимися глазами на стройную черную клавишу, следующую за фа, на которой приклеилась сопля Марии-Луизы Функель… еще семь тактов, еще шесть… было невозможно нажать на эту клавишу, чтобы не попасть пальцем в соплю… еще пять тактов, еще четыре… но если я не нажму, а в третий раз сыграю фа вместо фа-диез, то… еще три такта – о, милостивый Боже, сотвори же чудо! Скажи что-нибудь! Сделай что-нибудь! Разверзни землю! Разбей пианино в щепки! Поверни время вспять, чтобы мне не нужно было играть фа-диез!.. еще два такта, еще один… и милостивый Боже молчал и ничего не делал, и последний, самый ужасный такт наступил, он состоял – я это помню совершенно точно по сей день – из шести восьмых, которые бежали от ре вниз до фа-диез и заканчивались на четвертной ноте на находящейся над ними соль… словно в преисподнюю скользили мои пальцы вниз по этой восьмерной лестнице, ре – до – си – ля – соль… – Теперь фа-диез! – заорало рядом со мной… И я, в полном понимании того, что я делаю, с полным презрением к смерти, сыграл фа…
Я едва успел убрать пальцы от клавиш, как крышка пианино с грохотом захлопнулась, и в тот же момент фроиляйн Функель подпрыгнула рядом со мной вверх, как черт из коробки.
– Это ты сделал умышленно! – закричала она захлебывающимся голосом так пронзительно громко, что у меня, несмотря на навалившуюся глухоту, зачесалось в ушах. Ты сделал это совершенно осознанно, ничтожный негодяй! Ты сопляк плесневелый! Ты бесстыдный маленький засранец, ты…
И тут она сорвалась в дикий, тяжелый бег вокруг обеденного стола, который стоял посреди комнаты, с грохотом стуча кулаком после каждого второго слова по крышке стола.
– Но я не дам тебе водить меня за нос, ты это слышишь?! Не думай себе, что я дам со мной так обходиться! Я позвоню твоей матери. Я позвоню твоему отцу. Я потребую, чтобы ты получил такую взбучку, что не сможешь сидеть целую неделю! Я потребую, чтобы ты три недели сидел дома и каждый день по три часа учил тональности! соль-мажор и еше ре-мажор, и еще ля-мажор с фа-диез, и до-диез, и соль-диез ровно столько, чтобы ты помнил это даже во сне! Ты еще меня узнаешь, мальчишка! Ты еще меня… а лучше всего я бы тебя прямо здесь… сама лично… собственными руками…
И тут от злости голос ее сорвался, и она обеими руками загребала вокруг себя воздух, и лицо ее стало таким темно-красным, словно в последующее мгновение она должна была лопнуть, нащупала наконец яблоко, которое лежало перед ней в фруктовой вазе, взяла его оттуда и с такой злостью швырнула его и стену, что оно превратилось там в коричневое пятно, слева возле часов с маятником, чуть выше черепашьей головы ее старой матери.
После этого, словно после нажатия на какую-то кнопку, в горе из тюли что-то зашевелилось и из складок одежды выползла старческая рука, чтобы, как автомат, поползти направо, к пирожным…
Но фройляйн Функель этого совершенно не заметила, это видел только я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Я покорно кивнул и отер рукавом слезы с лица. Диабелли, это был приятный композитор. Он не был таким живодером-фугописцем, как этот ужасный Хесслер. Играть Диабелли было просто, до смешного просто, и при этом все же всегда звучало очень здорово. Я любил Диабелли, несмотря на то что моя сестра иногда говорила: «Кто совершенно не умеет играть на пианино, даже тот сможет сыграть Диабелли».
Итак, мы играли Диабелли в четыре руки, фройляйн Функель слева в басах, подражая органу, а я справа, обеими руками, в унисон, в дисканте. Какое-то время это получалось довольно неплохо, я чувствовал себя все более уверенно, благодарил Господа Бога, что он создал композитора Антона Диабелли и в конце концов в своем этом облегчении забыл, что маленькая сонатина написана в соль-мажор и, следовательно, вначале обозначена фа-диезом, это означало, что на протяжении какого-то времени нужно было не только бегать пальцами, как это было удобно, по белым клавишам, но и в определенных местах, без дополнительного указания в нотном тексте, нажимать на черную клавишу, а именно фа-диез, который находился сразу же за соль. И вот когда в моей партитуре впервые появился фа-диез, я не смог определить его как таковой, быстро ударил пальцем рядом и сыграл вместо него просто фа, что, как это сразу же поймет каждый музыкант, прозвучало очень неприятно.
– Типично! – фыркнула фройляйн Функель и прекратила игру. – Типично! При первой же небольшой трудности господин тут же бьет рядом! У тебя нет на голове глаз? Фа-диез! Он изображен большой и отчетливый! Запомни это себе! Еще раз с самого начала! Раз – два – три – четыре…
Как так получилось, что и во второй раз я допустил ту же самую ошибку, я не могу объяснить по сей день. Вероятно, я так сильно думал о том, чтобы е е не сделать, что после каждой ноты я предчувствовал фа-диез, а лучше всего с самого начала играл бы лишь в фа-диез, и поэтому постоянно себя принуждал фа-диез не играть, еще не фа-диез, еще нет… до… – да, пока я на самом деле в определенном месте снова не сыграл фа вместо фа-диез.
Лицо ее моментально стало ярко-красным, и она завизжала:
– Что это за дела! Я сказала «фа-диез», черт побери! Фа-диез! Ты разве не знаешь, что такое фа-диез, деревянная твоя башка? Вот здесь! – блям-блям – и она постучала своим указательным пальцем, конец которого за десятилетия преподавания игры на пианино растолокся так широко, как монетка в десять пфеннигов, по черной клавише прямо за фа. – … Э т о фа-диез!.. – Блям-блям. – … Э т о … – И как раз на этом месте ей вдруг захотелось чихнуть. Чихнула, быстро вытерла упомянутым указательным пальцем свои усы, после чего еще два-три раза ударила по той же клавише, громко фыркая: – Э т о фадиез, э т о фа-диез!.. – Затем вытащила из манжеты свой носовой платок и высморкалась.
Я же посмотрел на фа-диез, и мне стало плохо. На передней части клавиши приклеилась большая, примерно с ноготь в длину, примерно с карандаш в толщину, завернувшаяся, как червяк, отсвечивающая желто-зелеными тонами порция слизисто-свежей сопли, происходящей явно из носа фройляйн Функель, откуда она через чихание попала на усы, с усов после вытирания на указательный палец и с указательного пальца на фа-диез.
– Еще раз с самого начала! – услышал я рядом с собой. – Раз – два – три – четыре… – и мы снова начали играть.
Последовавшие за этим тридцать секунд можно отнести к самым ужасным во всей моей жизни. Я чувствовал, как кровь отливает у меня от щек и по затылку от страха течет пот. Волосы шевелились у меня на голове, уши мои попеременно становились то горячими, то холодными., и наконец они оглохли, словно чем-то забились, я едва слышал что-то из приятной мелодии Антона Диабелли, которую, сам я совершенно механически и играл, не заглядывая в нотную тетрадь, пальцы после второго повторения делали это сами по себе – я только смотрел расширившимися глазами на стройную черную клавишу, следующую за фа, на которой приклеилась сопля Марии-Луизы Функель… еще семь тактов, еще шесть… было невозможно нажать на эту клавишу, чтобы не попасть пальцем в соплю… еще пять тактов, еще четыре… но если я не нажму, а в третий раз сыграю фа вместо фа-диез, то… еще три такта – о, милостивый Боже, сотвори же чудо! Скажи что-нибудь! Сделай что-нибудь! Разверзни землю! Разбей пианино в щепки! Поверни время вспять, чтобы мне не нужно было играть фа-диез!.. еще два такта, еще один… и милостивый Боже молчал и ничего не делал, и последний, самый ужасный такт наступил, он состоял – я это помню совершенно точно по сей день – из шести восьмых, которые бежали от ре вниз до фа-диез и заканчивались на четвертной ноте на находящейся над ними соль… словно в преисподнюю скользили мои пальцы вниз по этой восьмерной лестнице, ре – до – си – ля – соль… – Теперь фа-диез! – заорало рядом со мной… И я, в полном понимании того, что я делаю, с полным презрением к смерти, сыграл фа…
Я едва успел убрать пальцы от клавиш, как крышка пианино с грохотом захлопнулась, и в тот же момент фроиляйн Функель подпрыгнула рядом со мной вверх, как черт из коробки.
– Это ты сделал умышленно! – закричала она захлебывающимся голосом так пронзительно громко, что у меня, несмотря на навалившуюся глухоту, зачесалось в ушах. Ты сделал это совершенно осознанно, ничтожный негодяй! Ты сопляк плесневелый! Ты бесстыдный маленький засранец, ты…
И тут она сорвалась в дикий, тяжелый бег вокруг обеденного стола, который стоял посреди комнаты, с грохотом стуча кулаком после каждого второго слова по крышке стола.
– Но я не дам тебе водить меня за нос, ты это слышишь?! Не думай себе, что я дам со мной так обходиться! Я позвоню твоей матери. Я позвоню твоему отцу. Я потребую, чтобы ты получил такую взбучку, что не сможешь сидеть целую неделю! Я потребую, чтобы ты три недели сидел дома и каждый день по три часа учил тональности! соль-мажор и еше ре-мажор, и еще ля-мажор с фа-диез, и до-диез, и соль-диез ровно столько, чтобы ты помнил это даже во сне! Ты еще меня узнаешь, мальчишка! Ты еще меня… а лучше всего я бы тебя прямо здесь… сама лично… собственными руками…
И тут от злости голос ее сорвался, и она обеими руками загребала вокруг себя воздух, и лицо ее стало таким темно-красным, словно в последующее мгновение она должна была лопнуть, нащупала наконец яблоко, которое лежало перед ней в фруктовой вазе, взяла его оттуда и с такой злостью швырнула его и стену, что оно превратилось там в коричневое пятно, слева возле часов с маятником, чуть выше черепашьей головы ее старой матери.
После этого, словно после нажатия на какую-то кнопку, в горе из тюли что-то зашевелилось и из складок одежды выползла старческая рука, чтобы, как автомат, поползти направо, к пирожным…
Но фройляйн Функель этого совершенно не заметила, это видел только я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15