Бывает и иное: человек спит, а мышцы у него напряжены так, словно он поднимает штангу. Здравый смысл подсказывает, что где-то на командных высотах нервной системы происходит путаница: одним функциям приказ дан, другим — нет.
Столь же редкие возможности открываются для нарколептика и при галлюцинациях засыпания, которые, как и катаплексия, тоже связаны с «преждевременным» быстрым сном. Он видит сон и одновременно сознает это, ибо ощущает себя. Объясняется это, возможно, тем, что системы бодрствования и быстрого сна несколько секунд работают одновременно, причем система бодрствования работает в полную силу, должным образом оценивая все, что она воспринимает. С теми, кого лишают быстрого сна и у кого из-за этого начинаются галлюцинации, происходит то же самое. Может быть, нечто подобное случается и у того, чье умственное и нервное утомление переплетается с перевозбуждением, и ему, как это случилось с Пуанкаре, кажется, что он наблюдает работу собственного подсознания. Свидригайлову, собиравшемуся покончить с собой и находившемуся в угнетенном состоянии, мерещились мыши, а Пуанкаре, поглощенному задачей, — символы математических комбинаций. И в том и в другом случае одна система, система бодрствования, наблюдала работу другой — системы быстрого сна. А что сказать нам о таком сложном случае «диссоциации», как сон Чарткова из гоголевского «Портрета»?
«Он опять подошел к портрету с тем, чтобы рассмотреть эти чудные глаза, и с ужасом заметил, что они точно глядят на него… Свет ли месяца, несущий с собой бред мечты и облекающий все в иные образы, противоположные положительному дню, или что другое было причиною тому, только ему сделалось вдруг, неизвестно отчего, страшно сидеть одному в комнате». Чартков ложится в постель за ширмами; сквозь щелки в ширмах он видит освещенную месяцем комнату и устремленные на него глаза. Он решается встать с постели, хватает простыню, закутывает ею портрет, ложится снова, пытается думать о другом, но глаза его невольно глядят сквозь щелку на закутанный простынею портрет. И вдруг «он видит, видит ясно: простыни уже нет… портрет открыт весь и глядит… просто к нему во внутрь… У него захолонуло сердце. И видит: старик пошевелился и вдруг уперся в рамку обеими руками. Наконец приподнялся на руках и, высунув обе ноги, выпрыгнул из рам… Сквозь щелку ширм видны были уже одне только пустые рамы. По комнате раздался стук шагов… С занявшимся от страха дыханьем он ожидал, что вот-вот глянет к нему за ширмы старик. И вот он глянул, точно, за ширмы, с тем же бронзовым лицом и поводя большими глазами. Чартков силился вскрикнуть и почувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться, сделать какое-нибудь движение — не движутся члены…»
Читатель, конечно, помнит, что происходит дальше. Старик садится подле Чарткова, вытаскивает из-под складок своего платья мешок, развязывает его, на пол падают тяжелые свертки, на каждом из которых написано «1000 ч е р в о н н ы х»; один из свертков, откатившийся к ножке кровати, Чартков хватает и прячет. Старик ничего не замечает и уходит. «Сердце билось сильно у Чарткова… Он сжимал покрепче сверток в своей руке… и вдруг услышал, что шаги вновь приближаются к ширмам — видно старик вспомнил, что недоставало одного свертка. И вот — он глянул к нему вновь за ширмы. Полный отчаяния… он… употребил все усилие сделать движенье, вскрикнул и проснулся.
Холодный пот облил его всего… грудь его была стеснена, как будто хотело улететь из нее последнее дыханье. Неужели это был сон? сказал он, взявши себя обеими руками за голову; но страшная живость явленья не была похожа на сон. Он видел, уже пробудившись, как старик ушел в рамки, мелькнула даже пола его широкой одежды, и рука его чувствовала ясно, что держала за минуту перед сим какую-то тяжесть. Свет месяца озарял комнату, заставляя выступать из темных углов ее, где холст, где гипсовую руку, где оставленную на стуле драпировку, где панталоны и нечищенные сапоги. Тут только заметил он, что не лежит в постеле, а стоит на ногах прямо перед портретом. Как он добрался сюда — уж этого никак не мог он понять. Еще более изумило его, что портрет был открыт весь, и простыни на нем действительно не было… Он хотел отойти, но чувствовал, что ноги его как будто приросли к земле. И видит он: это уже не сон; черты старика двинулись, и губы его стали вытягиваться к нему, как будто бы хотели его высосать… С воплем отчаянья отскочил он и проснулся.
«Неужели и это был сон?» С биющимся на разрыв сердцем ощупал он руками вокруг себя. Да, он лежит на постеле, в таком точно положении, как заснул… Сквозь щель в ширмах виден был портрет, закрытый как следует простынею… Итак, это был тоже сон! Но сжатая рука чувствует доныне, как будто бы в ней что-то было. Биенье сердца было сильно, почти страшно; тягость в груди невыносимая. Он вперил глаза в щель и пристально глядел на простыню. И вот видит ясно, что простыня начинает раскрываться… «Господи, Боже мой, что это!» — вскрикнул он, крестясь отчаянно, и проснулся. И это был также сон! Он вскочил с постели, полоумный, обеспамятевший, и уже не мог изъяснить, что это с ним делается… Стараясь утишить сколько-нибудь душевное волненье и расколыхавшуюся кровь… он подошел к окну и открыл форточку… Лунное сиянье лежало все еще на крышах и белых стенах домов, хотя небольшие тучи стали чаще переходить по небу… Долго глядел он, высунувши голову в форточку. Уже на небе рождались признаки приближающейся зари; наконец почувствовал он приближающуюся дремоту… лег в постель и скоро заснул как убитый самым крепким сном».
СЛУГА СТАРОГО ДЖЕНТЛЬМЕНА
Сверток с надписью: «1000 ч е р в о н н ы х» действительно оказался в руках у Чарткова, выпавши на другой день из портрета, и то был уже не сон. Но это уже другая история. Чартков во власти кошмара; чтобы стряхнуть его, ему приходится просыпаться трижды. Сон ли снится ему? Галлюцинирует ли он? Или воображение Гоголя нарисовало нам то, чего не бывает на свете? Да как не бывает: нечто подобное троекратному пробуждению Чарткова, в ослабленной только степени, испытывают и нарколептики, и обыкновенные люди, находящиеся в перевозбужденном состоянии или в жару лихорадки.
Достоевский и Гоголь показывают нам диссоциированный сон во всех главных его проявлениях. Но этот сон — лишь один из симптомов нарколепсии, и не с одними нарколептиками он приключается. А вот Диккенсу удалось открыть целую болезнь, и его приоритет даже увековечен в ее названии — пиквикский синдром. Открыл ее Диккенс у одного из второстепенных персонажей «Записок Пиквикского клуба» — молодого лакея Джо. Впервые он появляется в конторе мистера Перкера в тот миг, когда Перкер и Пиквик погружаются в финансовые расчеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Столь же редкие возможности открываются для нарколептика и при галлюцинациях засыпания, которые, как и катаплексия, тоже связаны с «преждевременным» быстрым сном. Он видит сон и одновременно сознает это, ибо ощущает себя. Объясняется это, возможно, тем, что системы бодрствования и быстрого сна несколько секунд работают одновременно, причем система бодрствования работает в полную силу, должным образом оценивая все, что она воспринимает. С теми, кого лишают быстрого сна и у кого из-за этого начинаются галлюцинации, происходит то же самое. Может быть, нечто подобное случается и у того, чье умственное и нервное утомление переплетается с перевозбуждением, и ему, как это случилось с Пуанкаре, кажется, что он наблюдает работу собственного подсознания. Свидригайлову, собиравшемуся покончить с собой и находившемуся в угнетенном состоянии, мерещились мыши, а Пуанкаре, поглощенному задачей, — символы математических комбинаций. И в том и в другом случае одна система, система бодрствования, наблюдала работу другой — системы быстрого сна. А что сказать нам о таком сложном случае «диссоциации», как сон Чарткова из гоголевского «Портрета»?
«Он опять подошел к портрету с тем, чтобы рассмотреть эти чудные глаза, и с ужасом заметил, что они точно глядят на него… Свет ли месяца, несущий с собой бред мечты и облекающий все в иные образы, противоположные положительному дню, или что другое было причиною тому, только ему сделалось вдруг, неизвестно отчего, страшно сидеть одному в комнате». Чартков ложится в постель за ширмами; сквозь щелки в ширмах он видит освещенную месяцем комнату и устремленные на него глаза. Он решается встать с постели, хватает простыню, закутывает ею портрет, ложится снова, пытается думать о другом, но глаза его невольно глядят сквозь щелку на закутанный простынею портрет. И вдруг «он видит, видит ясно: простыни уже нет… портрет открыт весь и глядит… просто к нему во внутрь… У него захолонуло сердце. И видит: старик пошевелился и вдруг уперся в рамку обеими руками. Наконец приподнялся на руках и, высунув обе ноги, выпрыгнул из рам… Сквозь щелку ширм видны были уже одне только пустые рамы. По комнате раздался стук шагов… С занявшимся от страха дыханьем он ожидал, что вот-вот глянет к нему за ширмы старик. И вот он глянул, точно, за ширмы, с тем же бронзовым лицом и поводя большими глазами. Чартков силился вскрикнуть и почувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться, сделать какое-нибудь движение — не движутся члены…»
Читатель, конечно, помнит, что происходит дальше. Старик садится подле Чарткова, вытаскивает из-под складок своего платья мешок, развязывает его, на пол падают тяжелые свертки, на каждом из которых написано «1000 ч е р в о н н ы х»; один из свертков, откатившийся к ножке кровати, Чартков хватает и прячет. Старик ничего не замечает и уходит. «Сердце билось сильно у Чарткова… Он сжимал покрепче сверток в своей руке… и вдруг услышал, что шаги вновь приближаются к ширмам — видно старик вспомнил, что недоставало одного свертка. И вот — он глянул к нему вновь за ширмы. Полный отчаяния… он… употребил все усилие сделать движенье, вскрикнул и проснулся.
Холодный пот облил его всего… грудь его была стеснена, как будто хотело улететь из нее последнее дыханье. Неужели это был сон? сказал он, взявши себя обеими руками за голову; но страшная живость явленья не была похожа на сон. Он видел, уже пробудившись, как старик ушел в рамки, мелькнула даже пола его широкой одежды, и рука его чувствовала ясно, что держала за минуту перед сим какую-то тяжесть. Свет месяца озарял комнату, заставляя выступать из темных углов ее, где холст, где гипсовую руку, где оставленную на стуле драпировку, где панталоны и нечищенные сапоги. Тут только заметил он, что не лежит в постеле, а стоит на ногах прямо перед портретом. Как он добрался сюда — уж этого никак не мог он понять. Еще более изумило его, что портрет был открыт весь, и простыни на нем действительно не было… Он хотел отойти, но чувствовал, что ноги его как будто приросли к земле. И видит он: это уже не сон; черты старика двинулись, и губы его стали вытягиваться к нему, как будто бы хотели его высосать… С воплем отчаянья отскочил он и проснулся.
«Неужели и это был сон?» С биющимся на разрыв сердцем ощупал он руками вокруг себя. Да, он лежит на постеле, в таком точно положении, как заснул… Сквозь щель в ширмах виден был портрет, закрытый как следует простынею… Итак, это был тоже сон! Но сжатая рука чувствует доныне, как будто бы в ней что-то было. Биенье сердца было сильно, почти страшно; тягость в груди невыносимая. Он вперил глаза в щель и пристально глядел на простыню. И вот видит ясно, что простыня начинает раскрываться… «Господи, Боже мой, что это!» — вскрикнул он, крестясь отчаянно, и проснулся. И это был также сон! Он вскочил с постели, полоумный, обеспамятевший, и уже не мог изъяснить, что это с ним делается… Стараясь утишить сколько-нибудь душевное волненье и расколыхавшуюся кровь… он подошел к окну и открыл форточку… Лунное сиянье лежало все еще на крышах и белых стенах домов, хотя небольшие тучи стали чаще переходить по небу… Долго глядел он, высунувши голову в форточку. Уже на небе рождались признаки приближающейся зари; наконец почувствовал он приближающуюся дремоту… лег в постель и скоро заснул как убитый самым крепким сном».
СЛУГА СТАРОГО ДЖЕНТЛЬМЕНА
Сверток с надписью: «1000 ч е р в о н н ы х» действительно оказался в руках у Чарткова, выпавши на другой день из портрета, и то был уже не сон. Но это уже другая история. Чартков во власти кошмара; чтобы стряхнуть его, ему приходится просыпаться трижды. Сон ли снится ему? Галлюцинирует ли он? Или воображение Гоголя нарисовало нам то, чего не бывает на свете? Да как не бывает: нечто подобное троекратному пробуждению Чарткова, в ослабленной только степени, испытывают и нарколептики, и обыкновенные люди, находящиеся в перевозбужденном состоянии или в жару лихорадки.
Достоевский и Гоголь показывают нам диссоциированный сон во всех главных его проявлениях. Но этот сон — лишь один из симптомов нарколепсии, и не с одними нарколептиками он приключается. А вот Диккенсу удалось открыть целую болезнь, и его приоритет даже увековечен в ее названии — пиквикский синдром. Открыл ее Диккенс у одного из второстепенных персонажей «Записок Пиквикского клуба» — молодого лакея Джо. Впервые он появляется в конторе мистера Перкера в тот миг, когда Перкер и Пиквик погружаются в финансовые расчеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70