– Ну что, еще желающие есть? Так вот, дешевки, зарубите себе на носу – если кто-нибудь, повторяю, хоть кто-нибудь против меня тявкнет – никакой конструктор по частям не соберет! Все слышали?
Отсидев за драку в штрафном изоляторе, он вернулся в камеру и снова жестоко избил Ржавого.
Зажимая рукой расквашенный нос, тот долго и жалобно, словно побитый пес, скулил в своем углу. А когда все уснули, подполз к нарам и тихо прогундосил:
– Твоя, Коля, взяла, признаю… Давай больше бодаться не будем, а? Чего нам с тобой власть делить, может, вместе бугровать будем? Ну как, согласен?
– Поживем – увидим, – неопределенно отозвался Рыбаков, – может, когда для дела и сгодишься… А пока не утомляй меня своей любовью, спать хочу! – не преминул съязвить он.
Вот с того-то дня и начал Ржавый всячески раболепствовать перед Рыбаковым. Угождал во всем, чужую процентовку ему записывал, лучшими кусками делился. А поделиться было чем.
Каждый вечер перед концом работы Селезнев расставлял на тропах лесооцепления проволочные петли на зайцев. И выходило у него совсем неплохо. По утрам снимал урожай – пять-шесть замерзших до каменного стука заячьих тушек. Для бригадира дичина готовилась отдельно. И ел он не со всеми у костра, а в своем «личном кабинете» – будке цепоточки мотопил. Разделять с ним трапезу он приглашал только своего нового друга – Колю Рыбакова.
Иногда мяса было столько, что оно даже оставалось. Видя такое дело, Рыбаков как-то поинтересовался:
– Слушай, Леха, сейчас-то у нас мяса завались, до отвала жрем. А весной как же? Будет у тебя охота, или зубы на полку?
– Весной все, шабаш, – с аппетитом обгладывая косточку, ответил Селезнев, – зимой-то он из-за морозов ловится. Мороз его, понимаш, вышибает с лежки-то… Лежит это себе косой под кустом, ти-ши-на-а кругом, ниче кругом не шелохнется! А тут, на тебе – ба-ббах! Ба-ббах! – сосна от мороза выстрелила, льдом ее расперло. Вот он, бедолага, и летит, сломя голову, пока в петлю не сунется! А весной, Коля, ружьишко надо. В марте месяце у них поразовка наступат, глупые делаются – умрешь со смеху! Бывало, за вечер по мешку их набивал, а то и поболе. Не веришь, что ли? Да ей же бог не вру!
– А впрок мясца заготовить можно? – поинтересовался Рыбаков, с любопытством отмечая, каким азартным становится Селезнев, когда речь заходила об охоте. – Повялить, засолить там или еще как?
– Отчего же нельзя? – сыто отвалившись к стене, ответил Ржавый. – Можно. Мясо-то лентами нарезать да и на солнце завялить. У нас в деревне так-то лосятину готовят впрок… Поди и зайца можно попробовать. А тебе на что?
– Да так. Думка есть одна… – уклонился от прямого ответа Рыбаков. – Ты вот что, Леша. Повяль-ка этой зайчатины, сколько сможешь. Для дела может понадобиться.
– Ты че, паря, никак на «ход» собрался? – с удивлением глянул на него Селезнев. – Так ты эту химеру из головы-то выбрось. Одному отседова никак не выбраться. Верно говорю.
– А зачем одному? Со мной пойдешь, – как о чем-то решенном уже давно и бесповоротно, спокойно сказал Рыбаков. – Вдвоем и вправду в тайге сподручнее. Или у тебя память короткая стала? Забыл, что мне слово дал?
– Да нет, Коля, я не к тому… Помню… – промямлил обескураженный Ржавый. До «звонка» ему оставалось меньше шести месяцев, и Рыбаков это прекрасно знал. А тут – на тебе, в побег! – Дак ить июнь-то не время, штоб «на ход» идти! – попытался возразить он, но Рыбаков его оборвал:
– А это уже твоя забота, где по пути магазин подломить! Так что готовься, корешок. И не вздумай финтить! – предупредил он. – Не дай же бог, если только до оперативников базар наш дойдет – убить, может, и не убью, но уж калекой точно сделаю! Мое слово твердое!
Задумчив после этого разговора стал Ржавый, даже с лица спал. Зайчатины в общем котле резко поубавилось, и бригада на чем свет стоит материла контролеров, разнюхавших промысел Селезнева…
Но Рыбаков был доволен – заготовка началась. Готовился к побегу и он сам. Не ввязывался ни в какие зоновские свары, старался оставаться в тени. В передовиках производства не ходил, но работал с охотой, каждое утро бегал по нескольку километров, чтобы мышцы за зиму не одрябли. Иначе не уйти. Не выбраться из этой треклятой зоны, покорно вычеркнуть из жизни лучшие свои годы…
Между тем весна начинала брать свое. Днем солнышко пригревало, и снег в тайге набух и осел, обнажая кое-где рыжие пятна прошлогодней хвои. Небо становилось такой пронзительной голубизны, что топор сам выпадал из рук, и Рыбаков устраивался где-нибудь на штабеле свежесрубленного сосняка и замирал, неотрывно глядя в зенит. Часами он мог наблюдать, как легкие, насквозь просвеченные лучами солнца облачка пересекают пространство над контрольной просекой запретной зоны. Густой смолистый запах разогретой хвои пьянил, будоражил его воображение, неудержимо звал куда-то.
Думалось о воле, о женщинах, которых он знал близко и которые теперь были фантастически недоступны.
«Да-а… Неужели все кончено? – раздумывал он. – Неужели у меня в жизни так и не будет больше ничего хорошего? Не будет ничего, кроме этой зоны, где и людей-то нет, а все одни рожи, рро-жи, ррро-жи-и?!»
Испытывая острый и тошнотворный, как изжога, приступ злобы на прошлую жизнь, на все, что с ним происходит сейчас, он вскакивал со штабеля, хватался за топор и в бешенстве принимался рубить сучья на поваленной сосне, вкладывая в каждый удар ненависть свою и тоску: «И-и-йяхх, и-и-йяхх, и-и-йяхх!»
Соленый пот набегал со лба и застилал, резал глаза. Злость постепенно отступала, утихомиривалась, сменялась отупением… Тогда он отшвыривал топор, обессилено опускался на землю и подолгу не мог прийти в себя…
Да-а! Жизнь в колонии особого режима – не круиз на белом пароходе! Дни здесь тянулись уныло и однообразно.
Но один из них – семнадцатое мая – Николай Рыбаков запомнил крепко.
Как всегда, неподалеку рычали трактора-трелевщики, взгромождая на свои щиты груды сосновых хлыстов, визжали бензопилы… Но вдруг в эти привычные звуки вошел острый, как комариный писк, сигнал опасности. Похолодев нутром, Николай обернулся и увидел огромную сосну, которая, мелко подрагивая стволом, с тяжелым вздохом падала на него.
Он рванулся в сторону в невероятном, почти акробатическом прыжке, но одна из толстых ветвей все же достала его, опрокинула навзничь, прижала к снегу. На какую-то долю секунды он потерял сознание. Придя в себя, Рыбаков быстро, ужом, выполз из-под сука, встал на ноги. Пошатываясь, подошел к посеревшему от страха вальщику и с маху въехал ему кулаком в лицо. Тот упал, как подкошенный.
– Говори, гад, кто научил?! – ощеряясь, заорал Рыбаков,
Вальщик, ошалело хлопая белесыми ресницами, слизывал с разбитых губ кровь и молчал.
– Ну нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38