Странные не то от страха, не то от смеха.
Не торопясь, хорошо закусили, еще лучше выпили, потанцевали, посмотрели по видику порнографический фильм, еще выпили по бокалу шампанского, и Толя сказал:
Ну а теперь пора. Не всякий день случается такой случай: родители со старшей сестрой уехали за границу, я здесь полный хозяин, холостякую. Значит, так: Аня со мной, Людочка с Павликом, Эдуард с Варенькой, Ирунчик с Альбертом. Сейчас занимаем отдельные номера! Ну а там видно будет.
Ирунчик удивилась: что значит "видно будет"? И почему Толик не с ней, а с Аней? Так старательно приглашал, и вот...
Ни одна девочка не походила на другую: Аня беленькая-беленькая, Людочка черненькая, Варенька рыженькая, ну а Ирунчик пестренькая. Белая с рыжеватым.
Коллекция.
Все они были на всё согласны, черненькая и рыженькая согласны вполне, а вот блондиночка Аня вдруг покраснела, стала кричать, бросилась в прихожую.
Ее стали удерживать, она принялась биться головой о дверь, и тогда Толя сказал:
Да ну ее! Дура какая-то! Без нее обойдемся!
И Анечку вытолкали за дверь.
Аня побежала, не вызывая лифта, вниз-вниз по лестнице, оставив на вешалке пальтишко, в одном платьице без рукавов. А дело было к часу ночи.
"Дура и есть! мысленно согласилась Ирунчик. Что она, не догадывалась, для чего ее пригласили? Для чего поили, кормили, танцевали с ней? Все здесь и в самом деле организовано по первому классу!"
Ирунчик пошла в комнату шикарную, с небесно-голубой мебелью, разделась и легла в кровать. Кровать была большой-большой. Она ни о чем не думала, разве только: "Не все ли равно где? Когда? С кем?"
Между тем в дверях разгорелся яростный спор.
Ирунчик со мной! Так было оговорено с самого начала! утверждал Альберт, человек с темной бородкой, по виду женатый, может быть, не один уже раз. Твоя Анька убежала сам виноват: не надо было выпускать!
Хватит пустых разговоров! кричал Толя. Кто здесь хозяин я или ты?
Толя вытолкал Альберта и бросился к кровати.
Ну а потом Толя в ужасе хватался за голову:
Что мне теперь делать? Ты хотя бы по-человечески предупредила! Ты посмотри на простыню будто человека ножом резали! Ладно простыня, а матрац? Что он собой представляет? Что мне прикажешь делать?! Тебе все условия создают, а ты?
Ирунчик слушала, молчала. Толя ужасался все больше и больше:
Ну ладно, я матрац переверну, но это на время! А потом? Таких матрацев в России нет и не может быть, это батька с мамочкой прихватили с последними эшелонами Западной группы войск, не растерялись. Матрацы и мебель. Что мне-то прикажешь делать? Чего молчишь? Отвечай что мне делать?
Толя чуть не рыдал словно маленький мальчик. Ирунчик не отвечая отправилась в ванную, оделась и пошла прочь.
Толя задержал ее на лестничной площадке, все еще надеясь, что она ответит на вопрос: что ему делать?
Как тебя угораздило-то? говорил он. Девке за двадцать пять, а
она, видите ли, девочка шестнадцатилетняя. Пятнадцатилетняя! И не стыдно тебе?
Нет, сказала Ирунчик, мне не стыдно. У меня была знакомая женщина, так та только в тридцать семь лет позволила себе. Вот ей, наверно, было стыдно! (Такой знакомой у Ирунчика не было, она выдумала.) Ну, будь здоров! Еще обернулась: Какой ты, однако, малыш! Расслюнявился-то как? Я и не представляла себе, что Толя Морозов может быть таким слюнявым. Заместитель главврача!
Ирунчик шла по темным-темным улицам, представляя себе, что сейчас еще какой-нибудь хам выскочит. "А мне все равно выскочит, не выскочит".
Сама же на часики то и дело смотрела: три часа тринадцать минут, три часа двадцать одна минута, четыре часа... Время шло медленно и в никуда, ничего не предвещая, даже смену ночи утром... Она послушала часы постукивали клювиком в собственной скорлупе, как бы собираясь вылупиться. Но зря. Все зря...
В больницу бы скорее, что ли. К полуголым, к совсем голым мужикам с их культями и шрамами на руках, ногах, груди, спине. Там ее место, другого нет. И, видимо, не может быть.
Что ее все-таки поразило, так это богатство дома, в котором она побывала, богатство в каждой безделушке, в каждом предмете мебели. Эта страсть во всем демонстрировать роскошь напоминала Ирунчику принципи альную апатию к жизни у бомжей: одним жизнь вовсе не нужна, другим нужна только для мебели. Разница невелика. Ничтожность и сопливость Толи Морозова были сродни безразличию бомжей, и обидно было, что ни одному на свете человеку, даже из тех, кого она выходила, не было никакого дела до того, что с ней, с Ирунчиком, только что произошло.
Узнай дядя Вася-Ваня обо всем, он бы и ухом не повел. "Ну и что?" спросил бы.
Разве не обидно? Не больно? И она что было сил обиделась на дядю Васю-Ваню.
* * *
Обида была не только на него, но и на ту роль, которую она называла "хромой ролью". Ей-то, в конце концов, какое дело, что она, театралка, что ли, завзятая? Она-то почему за эту роль переживала?
И вот она стала избегать встреч с дядей Васей-Ваней, когда он терпеливо и так безропотно поджидал ее у подъезда больницы.
Ирунчик никогда не играла: ни на сцене, ни в жизни. Какая она есть медицинская сестра, такая и есть. Вообще думать о себе не любила. Хорошо, если б было посытнее жить, хорошо, если б у нее была шуба, зимние сапожки и две пары приличных туфель. Институт ей не дался. А замужест во? Это уж как сложится. Пока не складывалось, и сил у нее не было складывать. Ни сил, ни времени. Больница ее поглощала. И если б больница была нормальной, как у людей, не говоря уж о каких-то там привилегированных лечебных заведениях! Ничего... В тех заведениях и без нее обойдутся, не заметят ее отсутствия. А здесь еще как заметят!
С одной стороны больницы Ирунчика городской вокзал, второстепен ный, но любимый бомжами, с другой окраинные высотки, и совсем неподалеку от них свалка. Удивительно ли, что "скорая" ежедневно доставляла сюда как местных пациентов, так и проезжих бродяг, доставляла с пренебрежением:
Эй! Куда девать-то живого! Поторапливайтесь!
Свалка, собственно, была и совсем рядом с больницей мусор, в кото
ром попадались части человеческого тела из-под скальпеля хирурга Хомина: их сутками не убирали. Больничное начальство бесновалось, звонило в санэпидслужбу, в районную администрацию, грозило вспышками эпидемий, и только тогда приезжал мусорщик и требовал, чтобы больничный персонал помог загрузить самосвал:
Ваше добро-то, не мое...
Впрочем, и весь-то город погружался в мусор, уже на проезжую часть жильцы выбрасывали донельзя изношенную одежонку, стоптанную обувь. О банках-склянках, полиэтиленовых пакетах и говорить нечего они заполняли и дворы, и улицы, и скверы (где скверы еще сохранились), свалка приближалась к городу, город к свалке вот-вот соединятся.
* * *
Бомжи и мужского и женского пола начинали в больнице одинаково:
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Не торопясь, хорошо закусили, еще лучше выпили, потанцевали, посмотрели по видику порнографический фильм, еще выпили по бокалу шампанского, и Толя сказал:
Ну а теперь пора. Не всякий день случается такой случай: родители со старшей сестрой уехали за границу, я здесь полный хозяин, холостякую. Значит, так: Аня со мной, Людочка с Павликом, Эдуард с Варенькой, Ирунчик с Альбертом. Сейчас занимаем отдельные номера! Ну а там видно будет.
Ирунчик удивилась: что значит "видно будет"? И почему Толик не с ней, а с Аней? Так старательно приглашал, и вот...
Ни одна девочка не походила на другую: Аня беленькая-беленькая, Людочка черненькая, Варенька рыженькая, ну а Ирунчик пестренькая. Белая с рыжеватым.
Коллекция.
Все они были на всё согласны, черненькая и рыженькая согласны вполне, а вот блондиночка Аня вдруг покраснела, стала кричать, бросилась в прихожую.
Ее стали удерживать, она принялась биться головой о дверь, и тогда Толя сказал:
Да ну ее! Дура какая-то! Без нее обойдемся!
И Анечку вытолкали за дверь.
Аня побежала, не вызывая лифта, вниз-вниз по лестнице, оставив на вешалке пальтишко, в одном платьице без рукавов. А дело было к часу ночи.
"Дура и есть! мысленно согласилась Ирунчик. Что она, не догадывалась, для чего ее пригласили? Для чего поили, кормили, танцевали с ней? Все здесь и в самом деле организовано по первому классу!"
Ирунчик пошла в комнату шикарную, с небесно-голубой мебелью, разделась и легла в кровать. Кровать была большой-большой. Она ни о чем не думала, разве только: "Не все ли равно где? Когда? С кем?"
Между тем в дверях разгорелся яростный спор.
Ирунчик со мной! Так было оговорено с самого начала! утверждал Альберт, человек с темной бородкой, по виду женатый, может быть, не один уже раз. Твоя Анька убежала сам виноват: не надо было выпускать!
Хватит пустых разговоров! кричал Толя. Кто здесь хозяин я или ты?
Толя вытолкал Альберта и бросился к кровати.
Ну а потом Толя в ужасе хватался за голову:
Что мне теперь делать? Ты хотя бы по-человечески предупредила! Ты посмотри на простыню будто человека ножом резали! Ладно простыня, а матрац? Что он собой представляет? Что мне прикажешь делать?! Тебе все условия создают, а ты?
Ирунчик слушала, молчала. Толя ужасался все больше и больше:
Ну ладно, я матрац переверну, но это на время! А потом? Таких матрацев в России нет и не может быть, это батька с мамочкой прихватили с последними эшелонами Западной группы войск, не растерялись. Матрацы и мебель. Что мне-то прикажешь делать? Чего молчишь? Отвечай что мне делать?
Толя чуть не рыдал словно маленький мальчик. Ирунчик не отвечая отправилась в ванную, оделась и пошла прочь.
Толя задержал ее на лестничной площадке, все еще надеясь, что она ответит на вопрос: что ему делать?
Как тебя угораздило-то? говорил он. Девке за двадцать пять, а
она, видите ли, девочка шестнадцатилетняя. Пятнадцатилетняя! И не стыдно тебе?
Нет, сказала Ирунчик, мне не стыдно. У меня была знакомая женщина, так та только в тридцать семь лет позволила себе. Вот ей, наверно, было стыдно! (Такой знакомой у Ирунчика не было, она выдумала.) Ну, будь здоров! Еще обернулась: Какой ты, однако, малыш! Расслюнявился-то как? Я и не представляла себе, что Толя Морозов может быть таким слюнявым. Заместитель главврача!
Ирунчик шла по темным-темным улицам, представляя себе, что сейчас еще какой-нибудь хам выскочит. "А мне все равно выскочит, не выскочит".
Сама же на часики то и дело смотрела: три часа тринадцать минут, три часа двадцать одна минута, четыре часа... Время шло медленно и в никуда, ничего не предвещая, даже смену ночи утром... Она послушала часы постукивали клювиком в собственной скорлупе, как бы собираясь вылупиться. Но зря. Все зря...
В больницу бы скорее, что ли. К полуголым, к совсем голым мужикам с их культями и шрамами на руках, ногах, груди, спине. Там ее место, другого нет. И, видимо, не может быть.
Что ее все-таки поразило, так это богатство дома, в котором она побывала, богатство в каждой безделушке, в каждом предмете мебели. Эта страсть во всем демонстрировать роскошь напоминала Ирунчику принципи альную апатию к жизни у бомжей: одним жизнь вовсе не нужна, другим нужна только для мебели. Разница невелика. Ничтожность и сопливость Толи Морозова были сродни безразличию бомжей, и обидно было, что ни одному на свете человеку, даже из тех, кого она выходила, не было никакого дела до того, что с ней, с Ирунчиком, только что произошло.
Узнай дядя Вася-Ваня обо всем, он бы и ухом не повел. "Ну и что?" спросил бы.
Разве не обидно? Не больно? И она что было сил обиделась на дядю Васю-Ваню.
* * *
Обида была не только на него, но и на ту роль, которую она называла "хромой ролью". Ей-то, в конце концов, какое дело, что она, театралка, что ли, завзятая? Она-то почему за эту роль переживала?
И вот она стала избегать встреч с дядей Васей-Ваней, когда он терпеливо и так безропотно поджидал ее у подъезда больницы.
Ирунчик никогда не играла: ни на сцене, ни в жизни. Какая она есть медицинская сестра, такая и есть. Вообще думать о себе не любила. Хорошо, если б было посытнее жить, хорошо, если б у нее была шуба, зимние сапожки и две пары приличных туфель. Институт ей не дался. А замужест во? Это уж как сложится. Пока не складывалось, и сил у нее не было складывать. Ни сил, ни времени. Больница ее поглощала. И если б больница была нормальной, как у людей, не говоря уж о каких-то там привилегированных лечебных заведениях! Ничего... В тех заведениях и без нее обойдутся, не заметят ее отсутствия. А здесь еще как заметят!
С одной стороны больницы Ирунчика городской вокзал, второстепен ный, но любимый бомжами, с другой окраинные высотки, и совсем неподалеку от них свалка. Удивительно ли, что "скорая" ежедневно доставляла сюда как местных пациентов, так и проезжих бродяг, доставляла с пренебрежением:
Эй! Куда девать-то живого! Поторапливайтесь!
Свалка, собственно, была и совсем рядом с больницей мусор, в кото
ром попадались части человеческого тела из-под скальпеля хирурга Хомина: их сутками не убирали. Больничное начальство бесновалось, звонило в санэпидслужбу, в районную администрацию, грозило вспышками эпидемий, и только тогда приезжал мусорщик и требовал, чтобы больничный персонал помог загрузить самосвал:
Ваше добро-то, не мое...
Впрочем, и весь-то город погружался в мусор, уже на проезжую часть жильцы выбрасывали донельзя изношенную одежонку, стоптанную обувь. О банках-склянках, полиэтиленовых пакетах и говорить нечего они заполняли и дворы, и улицы, и скверы (где скверы еще сохранились), свалка приближалась к городу, город к свалке вот-вот соединятся.
* * *
Бомжи и мужского и женского пола начинали в больнице одинаково:
1 2 3 4 5 6 7 8 9