Он и сам говорил:
- Еще немножко - и меня это обращение, документ этот, убьет наповал! Ну и слава Богу, мне пора, я слишком догадливый. К тому же больной нынешней зимой помру без следа. Обещают светлое будущее. Процветающую Россию обещают. Всем. Даже умирающим.
А откуда его взять-то, светлое, когда денег у государства нет, оно только и глядит, кого бы прижать-обмануть с деньгами-то? И у оппозиции денег нет, никак не хватает, так она на своей оппозиционности нехудо зарабатывает, свое светлое будущее обеспечивает.
А с наступлением холодов Охламон занемог окончательно.
Елизавета стала ходить к нему, подтапливала печь остатками избы, приносила из дома пустые щи в стеклянной банке или в чугунке и деревянную ложку.
Часть избы Охламон уже давно порезал на дрова, горница была им порезана, а сам он лежал на кухне, на железной ржавой кровати, подстелив под себя два старых матраца, накрывшись третьим. Говорил Охламон голосом почти детским, но по-прежнему горячо, взахлеб, это напоминало Елизавете Охламона школьных лет.
* * *
Савельевский пруд ледком схватился. Сверху на ледок сколько-то снежку просыпалось, немного, ходить через пруд еще никто не решался. Собака какая-то поплутала по пруду и только у самого берега следы оставила.
Жителей Савельевского бугра совсем стало не видать, они сидели по избам в одиночку, печки топили. Топили экономно, дымок из труб семи-восьми изб струился жиденький, серенький. Будто и не дым, а тени от него.
Вот-вот и позовет Охламон Елизавету слушать про государственную тайну.
Ей слушать не хотелось, она уже все выслушала наперед, а расстрельные подробности - зачем ей? Зачем вспоминать о том, как он ее своим облезлым бензовозом на прудовом откосе раздавил? Он порывался не раз, она его останавливала:
- К чему? Годов-то сколько прошло, а теперь - к чему?
А Елизавета надеялась зиму пережить - огород был урожайным, и под зиму она его вскопала, чтобы весенняя влага без остатка впиталась в почву. Думаешь жить завтра - работай сегодня.
Предчувствие не обмануло ее - в понедельник чуть свет прибежала к ней Ксения, на пальцах объяснила: иди скорее к Охламону, последний час его настал! Ждет!
- Вот щи из печки выставлю и приду! - сказала Елизавета и еще подтвердила: - Беги скажи. Сейчас буду!
- Хи-хи! - отозвалась Ксения - и убежала.
Но, сказавши так, Елизавета еще раз сама себе поверила: не нужно было это свидание! Все, что с Охламоном было, - все уже кончилось, зря он держит в памяти еще какую-то встречу. Что он ей не рассказал - то и не нужно было никому рассказывать, а надо было с собою унести.
И, одевшись, надев протез, а на всякий случай прихватив еще и костыль, Елизавета огородом, огородом пошла в чистое поле.
Поле было ровное, нигде ни копешки, вот уже несколько лет, как никто его не пахал, никто на нем не сеял, даже бурьяна на нем не было, бурьян вытоптали савельевские овцы и козы, и теперь это поле как стол ровное, гладкое, белое, будто бы ждало к себе кого-то еще живого. Белее этого поля на земле ничего не было. А в небе было - были облака.
И заковыляла по ровному и белому Елизавета, приняв грех на собственную душу, обманув умирающего Охламона.
Грех был, но и освобождение тоже было, оно и подсказывало: не будет ее при смерти Охламона, наслушалась она его до отказа. А государственной тайны Охламон тоже не знал. Он и сам знал, что не знает, а говорил потому, что сказать ему было больше нечего обо всей своей жизни и за тех людей, которых он когда-то расстрелял. Но мертвецы его об этом тоже не просили. Те не просили, и ей было ни к чему.
Когда-то, когда Охламон вернулся в Савельевку и Елизавета его увидела и узнала, она подумала: "А ведь любила я этого человека! Не может быть, чтобы в моей жизни вовсе не было любви!"
От этой мысли ей стало лучше: объяснение тому, зачем она забралась в кабину бензовоза. Не любя, зачем бы она такую глупость сделала? Чего бы ради?
С такою догадкой ей легче было и век доживать. С такою догадкой ей нельзя было слушать Охламона при смерти, слушать о том, что и как произносили люди, приговоренные к расстрелу. О том, что такое государственная тайна.
Вот она и пошла в чистое поле, никак не чувствуя перед Охламоном своей вины. Не было у нее этого чувства.
1 2 3 4 5
- Еще немножко - и меня это обращение, документ этот, убьет наповал! Ну и слава Богу, мне пора, я слишком догадливый. К тому же больной нынешней зимой помру без следа. Обещают светлое будущее. Процветающую Россию обещают. Всем. Даже умирающим.
А откуда его взять-то, светлое, когда денег у государства нет, оно только и глядит, кого бы прижать-обмануть с деньгами-то? И у оппозиции денег нет, никак не хватает, так она на своей оппозиционности нехудо зарабатывает, свое светлое будущее обеспечивает.
А с наступлением холодов Охламон занемог окончательно.
Елизавета стала ходить к нему, подтапливала печь остатками избы, приносила из дома пустые щи в стеклянной банке или в чугунке и деревянную ложку.
Часть избы Охламон уже давно порезал на дрова, горница была им порезана, а сам он лежал на кухне, на железной ржавой кровати, подстелив под себя два старых матраца, накрывшись третьим. Говорил Охламон голосом почти детским, но по-прежнему горячо, взахлеб, это напоминало Елизавете Охламона школьных лет.
* * *
Савельевский пруд ледком схватился. Сверху на ледок сколько-то снежку просыпалось, немного, ходить через пруд еще никто не решался. Собака какая-то поплутала по пруду и только у самого берега следы оставила.
Жителей Савельевского бугра совсем стало не видать, они сидели по избам в одиночку, печки топили. Топили экономно, дымок из труб семи-восьми изб струился жиденький, серенький. Будто и не дым, а тени от него.
Вот-вот и позовет Охламон Елизавету слушать про государственную тайну.
Ей слушать не хотелось, она уже все выслушала наперед, а расстрельные подробности - зачем ей? Зачем вспоминать о том, как он ее своим облезлым бензовозом на прудовом откосе раздавил? Он порывался не раз, она его останавливала:
- К чему? Годов-то сколько прошло, а теперь - к чему?
А Елизавета надеялась зиму пережить - огород был урожайным, и под зиму она его вскопала, чтобы весенняя влага без остатка впиталась в почву. Думаешь жить завтра - работай сегодня.
Предчувствие не обмануло ее - в понедельник чуть свет прибежала к ней Ксения, на пальцах объяснила: иди скорее к Охламону, последний час его настал! Ждет!
- Вот щи из печки выставлю и приду! - сказала Елизавета и еще подтвердила: - Беги скажи. Сейчас буду!
- Хи-хи! - отозвалась Ксения - и убежала.
Но, сказавши так, Елизавета еще раз сама себе поверила: не нужно было это свидание! Все, что с Охламоном было, - все уже кончилось, зря он держит в памяти еще какую-то встречу. Что он ей не рассказал - то и не нужно было никому рассказывать, а надо было с собою унести.
И, одевшись, надев протез, а на всякий случай прихватив еще и костыль, Елизавета огородом, огородом пошла в чистое поле.
Поле было ровное, нигде ни копешки, вот уже несколько лет, как никто его не пахал, никто на нем не сеял, даже бурьяна на нем не было, бурьян вытоптали савельевские овцы и козы, и теперь это поле как стол ровное, гладкое, белое, будто бы ждало к себе кого-то еще живого. Белее этого поля на земле ничего не было. А в небе было - были облака.
И заковыляла по ровному и белому Елизавета, приняв грех на собственную душу, обманув умирающего Охламона.
Грех был, но и освобождение тоже было, оно и подсказывало: не будет ее при смерти Охламона, наслушалась она его до отказа. А государственной тайны Охламон тоже не знал. Он и сам знал, что не знает, а говорил потому, что сказать ему было больше нечего обо всей своей жизни и за тех людей, которых он когда-то расстрелял. Но мертвецы его об этом тоже не просили. Те не просили, и ей было ни к чему.
Когда-то, когда Охламон вернулся в Савельевку и Елизавета его увидела и узнала, она подумала: "А ведь любила я этого человека! Не может быть, чтобы в моей жизни вовсе не было любви!"
От этой мысли ей стало лучше: объяснение тому, зачем она забралась в кабину бензовоза. Не любя, зачем бы она такую глупость сделала? Чего бы ради?
С такою догадкой ей легче было и век доживать. С такою догадкой ей нельзя было слушать Охламона при смерти, слушать о том, что и как произносили люди, приговоренные к расстрелу. О том, что такое государственная тайна.
Вот она и пошла в чистое поле, никак не чувствуя перед Охламоном своей вины. Не было у нее этого чувства.
1 2 3 4 5