Требовалось сверхпристальное внимание, нужно было долго и мучительно всматриваться, до предела напрягая зрение, чтобы можно было обнаружить и уничтожить это маленькое пятнышко ржавчины на предательской стали. В конюшне свет всегда был тусклый, почти ничего не было видно, лампа всегда чадила.
При неверном свете свечей тоже ничего нельзя было толком разглядеть. Язычки пламени мерцают, дрожат в темноте, отбрасывают на потолок громадные тени вкалывающих вовсю салаг, жестикулирующих в процессе работы.
Мейо подозрительно относился к весельчакам и балагурам. Нерасторопный новобранец, валяющий дурака, немедленно подлежал исправлению посредством жестоких побоев. Звонкая оплеуха прямо по физиономии, с размаху. Рука у Мейо тяжелая. Он был настоящим артистом по этой части. И думать было нечего, чтобы опустить голову или упасть на пол, уклониться все равно не удавалось. Брошенный изо всей силы кованый сапог бьет чертовски больно, у шутника моментально вскакивает шишка, особенно если удар получается с отскоком. Старики собирались толпой, хохотали, просто помирали со смеху, таким это казалось им уморительным, просто высший класс. Все эти проходимцы, эти громилы старики, кровожадные, бесчеловечные… чем больше у них лет выслуги, тем большие они кретины, тем большие упрямцы, тем большие преступники.
Новобранцы должны были всегда поить их, без передышки, днем и ночью, пеших и конных. Они постоянно прикладывались к горлышку. Жуткими алкоголиками, вымогателями и деспотами, вот кем на самом деле были старики. Особенно гнусными они становились во время поверки. В самый трудный момент. Это были сплошные угрозы, безумные жуткие обвинения.
– Эй, салажня, кто нассал в мою бутылку? Все пойло испоганили! Это по их милости! Я им поперхнулся! У меня язык горит! Бардак! Караул! Ублюдки салаги! Скоты! Кто первым перднет, шкуру с того спущу! Сволочь! Я ему покажу, как выводить меня из терпения! Я его до смерти отделаю! Кнутом! кнутом. Да если я его еще хоть раз услышу! Да если я еще хоть раз увижу, что кто-то осмелится!..
После этого он громко пердит, грохот – будто снаряд разрывается. Трюк всегда пользуется бешеным успехом, салаги мгновенно скидываются, чтобы избежать этой пытки, образцово-показательного наказания.
Мой старик Ле Кроаш Ив не имел себе равных в применении удушающих газов.
С ним никто не мог сравниться, ни один пердоман. Он забивал всех. Это дело нужно было видеть, он мог пердеть сколько угодно, по желанию, выпуская ураганные залпы газа невероятной вонючести.
Чтобы воздух очистился, требовались часы, пока это облако не рассеялось, никто не мог и близко подойти. Даже его кобыла этого не переносила, она забавно оттопыривала губы, страшно фыркала.
Приходилось держаться от этого места шагах в пятнадцати, не меньше.
Он был признанным чемпионом. Его даже прозвали Горохом. Неприятным у него был не только запах, и выглядел он отталкивающе: уродливое лицо, просто мерзкое, с мощными широкими челюстями, огромными, как лопаты, все покрытое струпьями от гнойников, которые он раздирал ногтями. Драл он их безостановочно. Ничто на него не действовало, ни к чему он не прислушивался. Он всегда оставался одним и тем же, хмурым, злобным, вечно раздраженным из-за своих кожных дел, интересовало его только содержимое собственного сидора. Считалось, что он должен, как говорится, меня наставлять, так оно издавна сложилось. Он бурчал мне что-то время от времени, но это никак нельзя было назвать наставлениями. Он и не стремился меня чему-то научить. Не хотел за это отвечать.
– Я ничем не командую! Я что, командир? У Пса спрашивай!
Не было в нем уверенности в себе. Он отдирал очередную порцию струпьев и начинал копаться в своем барахле. Само собой, все в итоге доставалось Ле Мейо, самые большие хлопоты, самые гнусные подвохи, самые отвратительные неприятности, все это валилось на его голову. Он расплачивался за свои нашивки, искупавший все наши грехи казарменный Иисус, пополнивший собой список мучеников.
Никогда ни секунды передышки. Хочешь не хочешь, а в конце концов он начинал терять терпение. Ему надоедало кричать, все время грозить взысканиями. Чтобы подмести нашу халупу, и то нужно было приложить немало усилий, так как на нашей щетке уже практически не было щетины, после отслуживших и ушедших от нее осталась одна ручка. Дырявая лейка, в которой невозможно было донести воду. Мейо не требовал безукоризненной уборки, он не требовал невозможного, но он хотел, чтобы все было полито, чтобы пыль улеглась до прихода унтера.
Ровно за минуту до поверки мы все вместе одновременно плевали на пол. Это неплохо поливало, по крайней мере середину комнаты. С уборкой еще можно было управиться, как-то выкрутиться даже с нашими допотопными средствами, главные трудности, просто чудовищные, создавала сбруя, приведение в порядок целой уймы частей, разбросанных в беспорядке, целой кучи всякого барахла, которое нужно было правильно собрать, километры, которые нужно было отмотать, чтобы пополнить недостающее, ремни, скрученные серпантином, лямки, спутавшиеся в клубок, седло в потеках.
Накануне смотров дикий, изнурительный труд… Чтобы на каждой кляче была ее собственная сбруя, нужно было отыскать ее в этом беспорядочном ворохе скрученных штопором ремней. Кольцо из чистого металла! Тончайшие дырочки! Распутать звенья цепочек удил! Кошмары и беспокойства! И все равно никакой уверенности из-за дикой путаницы с номерами!
Проследить, чтобы приданое Финетты не оказалось на Консоли, позаботиться, чтобы подпруги Шушеры не обнаружились на Вулкане.
Только бы не нарушить установленный порядок! Карнавал состязаний и общей паники в каждом звене в последний день. Надо видеть, как мы мотаемся, будто собачонки, скачем, выискивая проклятые нужные номера, зазря перетряхиваем оставшееся бесхозное барахло. Деремся в кровь из-за какого-то дерьма. Трагедия войны всех со всеми. Отыскать или умереть. В коридорах ни с того ни с сего вспыхивают драки до победного конца, в раздевалках смертоубийство. Украдкой грабят друг друга, торопливо и решительно. Это смерч, бушующий в ночи. Среди всеобщего неистовства даже свечи порхают в воздухе. Никакой жалости, никаких объяснений. Важно только то, чтобы снова завладеть своим добром, всеми правдами и неправдами стащить какую-то мелочь, стибрить… помутнение рассудка, да полная его потеря… по всем тайникам, всем укромным уголкам, в которых проходимцы прячут ворованное барахло, в конюшнях, зарывают, как кроты, там можно найти то, что кто-то спер много лет назад, разрозненные сокровища, конские драгоценности. Это апофеоз воровства, апофеоз подлости и низости, это воплощение порока – и это солдат во всей своей красе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
При неверном свете свечей тоже ничего нельзя было толком разглядеть. Язычки пламени мерцают, дрожат в темноте, отбрасывают на потолок громадные тени вкалывающих вовсю салаг, жестикулирующих в процессе работы.
Мейо подозрительно относился к весельчакам и балагурам. Нерасторопный новобранец, валяющий дурака, немедленно подлежал исправлению посредством жестоких побоев. Звонкая оплеуха прямо по физиономии, с размаху. Рука у Мейо тяжелая. Он был настоящим артистом по этой части. И думать было нечего, чтобы опустить голову или упасть на пол, уклониться все равно не удавалось. Брошенный изо всей силы кованый сапог бьет чертовски больно, у шутника моментально вскакивает шишка, особенно если удар получается с отскоком. Старики собирались толпой, хохотали, просто помирали со смеху, таким это казалось им уморительным, просто высший класс. Все эти проходимцы, эти громилы старики, кровожадные, бесчеловечные… чем больше у них лет выслуги, тем большие они кретины, тем большие упрямцы, тем большие преступники.
Новобранцы должны были всегда поить их, без передышки, днем и ночью, пеших и конных. Они постоянно прикладывались к горлышку. Жуткими алкоголиками, вымогателями и деспотами, вот кем на самом деле были старики. Особенно гнусными они становились во время поверки. В самый трудный момент. Это были сплошные угрозы, безумные жуткие обвинения.
– Эй, салажня, кто нассал в мою бутылку? Все пойло испоганили! Это по их милости! Я им поперхнулся! У меня язык горит! Бардак! Караул! Ублюдки салаги! Скоты! Кто первым перднет, шкуру с того спущу! Сволочь! Я ему покажу, как выводить меня из терпения! Я его до смерти отделаю! Кнутом! кнутом. Да если я его еще хоть раз услышу! Да если я еще хоть раз увижу, что кто-то осмелится!..
После этого он громко пердит, грохот – будто снаряд разрывается. Трюк всегда пользуется бешеным успехом, салаги мгновенно скидываются, чтобы избежать этой пытки, образцово-показательного наказания.
Мой старик Ле Кроаш Ив не имел себе равных в применении удушающих газов.
С ним никто не мог сравниться, ни один пердоман. Он забивал всех. Это дело нужно было видеть, он мог пердеть сколько угодно, по желанию, выпуская ураганные залпы газа невероятной вонючести.
Чтобы воздух очистился, требовались часы, пока это облако не рассеялось, никто не мог и близко подойти. Даже его кобыла этого не переносила, она забавно оттопыривала губы, страшно фыркала.
Приходилось держаться от этого места шагах в пятнадцати, не меньше.
Он был признанным чемпионом. Его даже прозвали Горохом. Неприятным у него был не только запах, и выглядел он отталкивающе: уродливое лицо, просто мерзкое, с мощными широкими челюстями, огромными, как лопаты, все покрытое струпьями от гнойников, которые он раздирал ногтями. Драл он их безостановочно. Ничто на него не действовало, ни к чему он не прислушивался. Он всегда оставался одним и тем же, хмурым, злобным, вечно раздраженным из-за своих кожных дел, интересовало его только содержимое собственного сидора. Считалось, что он должен, как говорится, меня наставлять, так оно издавна сложилось. Он бурчал мне что-то время от времени, но это никак нельзя было назвать наставлениями. Он и не стремился меня чему-то научить. Не хотел за это отвечать.
– Я ничем не командую! Я что, командир? У Пса спрашивай!
Не было в нем уверенности в себе. Он отдирал очередную порцию струпьев и начинал копаться в своем барахле. Само собой, все в итоге доставалось Ле Мейо, самые большие хлопоты, самые гнусные подвохи, самые отвратительные неприятности, все это валилось на его голову. Он расплачивался за свои нашивки, искупавший все наши грехи казарменный Иисус, пополнивший собой список мучеников.
Никогда ни секунды передышки. Хочешь не хочешь, а в конце концов он начинал терять терпение. Ему надоедало кричать, все время грозить взысканиями. Чтобы подмести нашу халупу, и то нужно было приложить немало усилий, так как на нашей щетке уже практически не было щетины, после отслуживших и ушедших от нее осталась одна ручка. Дырявая лейка, в которой невозможно было донести воду. Мейо не требовал безукоризненной уборки, он не требовал невозможного, но он хотел, чтобы все было полито, чтобы пыль улеглась до прихода унтера.
Ровно за минуту до поверки мы все вместе одновременно плевали на пол. Это неплохо поливало, по крайней мере середину комнаты. С уборкой еще можно было управиться, как-то выкрутиться даже с нашими допотопными средствами, главные трудности, просто чудовищные, создавала сбруя, приведение в порядок целой уймы частей, разбросанных в беспорядке, целой кучи всякого барахла, которое нужно было правильно собрать, километры, которые нужно было отмотать, чтобы пополнить недостающее, ремни, скрученные серпантином, лямки, спутавшиеся в клубок, седло в потеках.
Накануне смотров дикий, изнурительный труд… Чтобы на каждой кляче была ее собственная сбруя, нужно было отыскать ее в этом беспорядочном ворохе скрученных штопором ремней. Кольцо из чистого металла! Тончайшие дырочки! Распутать звенья цепочек удил! Кошмары и беспокойства! И все равно никакой уверенности из-за дикой путаницы с номерами!
Проследить, чтобы приданое Финетты не оказалось на Консоли, позаботиться, чтобы подпруги Шушеры не обнаружились на Вулкане.
Только бы не нарушить установленный порядок! Карнавал состязаний и общей паники в каждом звене в последний день. Надо видеть, как мы мотаемся, будто собачонки, скачем, выискивая проклятые нужные номера, зазря перетряхиваем оставшееся бесхозное барахло. Деремся в кровь из-за какого-то дерьма. Трагедия войны всех со всеми. Отыскать или умереть. В коридорах ни с того ни с сего вспыхивают драки до победного конца, в раздевалках смертоубийство. Украдкой грабят друг друга, торопливо и решительно. Это смерч, бушующий в ночи. Среди всеобщего неистовства даже свечи порхают в воздухе. Никакой жалости, никаких объяснений. Важно только то, чтобы снова завладеть своим добром, всеми правдами и неправдами стащить какую-то мелочь, стибрить… помутнение рассудка, да полная его потеря… по всем тайникам, всем укромным уголкам, в которых проходимцы прячут ворованное барахло, в конюшнях, зарывают, как кроты, там можно найти то, что кто-то спер много лет назад, разрозненные сокровища, конские драгоценности. Это апофеоз воровства, апофеоз подлости и низости, это воплощение порока – и это солдат во всей своей красе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22