Покуда он разыскивает в этом хаосе свои вещи, в переднюю, отирая лоб носовым платком, входит Макс Гергезель.
– Господин профессор, – говорит он, растягивая слова на свой, гергезелевский манер, – кажется, собрались прогуляться. – И, как подобает благовоспитанному молодому человеку, бросается помогать Корнелиусу. – Ну и влип же я со своими туфлями! Жмут, не хуже Карла Великого.
Оказывается, эти штуковины мне просто не впору, и дело не только в жестской коже, они так жмут, вот здесь, на ноготь большого пальца, – произнося эту тираду, он стоит на одной ноге, держа другую обеими руками,
– что никакого терпения не хватает! Надену лучше уличные башмаки, и дело с концом… О, разрешите мне помочь вам!
– Нет, нет, благодарствуйте! – говорит Корнелиус. – Не беспокойтесь, прошу вас. Кончайте лучше со своими мучениями. Право же, вы слишком любезны, – добавляет он, когда Гергезель, опустившись на одно колено, застегивает ему пряжки на ботах.
Растроганный почтительной и простодушной услужливостью, профессор испытывает искреннюю благодарность.
– Желаю вам еще хорошенько повеселиться! Главное, скорей переобуйтесь! Когда туфли жмут, разумеется, не до танцев! Обязательно снимите их! Всего доброго, пойду немножко подышать воздухом!
– Сейчас буду опять танцевать с Лорхен! – кричит ему вдогонку Макс. – Танцорка будет – первый сорт, когда подрастет, ручаюсь головой!
– Вы полагаете? – говорит профессор уже с порога. – Ну, да вам и карты в руки. Смотрите только поосторожней, не повредите себе позвоночника, сгибаясь в три погибели! – Кивнув головой, Корнелиус уходит. «Славный мальчик, – думает он, выходя из дома. – Студент, а там, глядишь, и инженер, все ясно, все в порядке. К тому же недурен собой и умеет держать себя в обществе!» И снова отцовская зависть, тревога за своего бедного Берта одолевают его, и снова будущее чужого юноши представляется ему в розовом свете, а будущее сына – в черном.
Так начинает доктор Корнелиус свою вечернюю прогулку.
Он идет по аллее, затем, перейдя через мост, дальше по набережной до следующего моста. Погода сырая, пронизывающая, сеет снежок. Подняв воротник, зацепив рукоятку палки за плечо, Корнелиус, чтобы прочистить легкие, глубоко вдыхает холодный вечерний воздух. Как и всегда, во время прогулки он занят мыслями о своей науке, о завтрашней лекции и сейчас уже подыскивает слова, в которых будет говорить о Филиппе Втором и его борьбе с немецкой Реформацией. Грустными и справедливыми должны быть эти слова. Да, да, прежде всего справедливыми! Справедливость – душа науки, основной принцип познания, и для молодежи только ее свет должен озарять исторические события. Как ради морального их воспитания, так и по соображениям гуманно-личного характера, чтобы не оскорбить этих молодых людей, даже косвенно не задеть их политических убеждений, которые в наши дни так многоразличны и взаимно противоположны. Горючего материала здесь хоть отбавляй, и ничего не стоит вызвать шум и свист одной части аудитории, даже скандал, если возьмешь сторону тех или иных антагонизирующих исторических сил. «Но взять сторону, – думает он, – неисторично, исторична только справедливость. И, конечно, под этим углом и по здравом размышлении,.. Справедливость не юношеский пыл, не бравая, бездумная скоропалительность, а меланхолия; и потому что она – по самой своей природе – меланхолия, то и тяготеет ко всему, что отмечено меланхолией, и втихомолку держит сторону не бравой скоропалительности, а того, что не имеет перед собой будущего. Словом, она возникла из тяготения к бесперспективному и без такого тяготения была бы невозможна. Что же, справедливости вообще не существует?» – спрашивает себя профессор и так углубляется в эту мысль, что письма в почтовый ящик у следующего моста опускает уже машинально, и затем поворачивает назад.
Эта неотвязная мысль для науки разрушительна, но в то же время она и сама наука, дело ее совести, психологии, а потому должна быть взята на учет, по долгу совести и вполне без предрассудков, как бы она тебе ни мешала… Во власти этих смутных догадок профессор возвращается домой.
У парадного стоит Ксавер и, видимо, дожидается его.
– Господин профессор, – говорит он, шлепая толстыми губами, и, встряхнув головой, откидывает назад волосы. – Поживей ступайте-ка наверх к Лорхен. Ну и дела!
– Что случилось? – с испугом спрашивает Корнелиус. – Заболела?
– Не то чтоб заболела, – отвечает Ксавер, – так накатило на нее, – плачет девчоночка, прямо в три ручья разливается. А все тот господин виноват, что с ней танцевал, ну этот франт, как его… господин Гергезель.
Из гостиной никак было ее не, увести, ну нипочем, а теперь ревмя ревет.
Вот уж напасть, прямо беда!
– Вздор! – говорит профессор, входит в переднюю и швыряет как попало свою одежду. Он молча распахивает завешенную портьерой стеклянную дверь и, не глядя на танцующие пары, сворачивает направо, к лестнице. Наверх он взбегает через две ступеньки и через верхнюю прихожую, и небольшой коридорчик идет прямо в детскую, сопутствуемый Ксавером, который остается у двери.
В детской еще горит свет. По стенам тянется расписанный пестрыми картинками фриз, на большой полке в беспорядке накиданы игрушки, лошадь-качалка, с алыми лакированными ноздрями, стоит, упираясь копытами в гнутые раскрашенные полозья, а на покрытом линолеумом полу валяются дудка, кубики, вагончики…
Белые кроватки с сетками поставлены совсем близко друг от друга.
Кроватка Лорхен в углу у окна, Байсера – чуть поближе к середине комнаты.
Байсер спит. Как и всегда, он звучным голосом прочитал молитву, не без подсказки «сизой Анны», и тотчас же словно провалился в сон, в бурный, пылающий багрянцем, непробудно крепкий сон; теперь хоть пали над ним из пушек – не услышит; руки со сжатыми кулачками закинуты на подушку, волосы неловко нахлобученного «паричка» слиплись в яростном сне.
Кроватку Лорхен обступили женщины. Кроме «сизой Анны», у самой сетки стоят дамы Хинтерхефер, оживленно переговариваясь то с нею, то между собой. Когда входит профессор, они поспешно отступают в сторону, и тут он видит Лорхен: бледная, она сидит среди своих маленьких подушек и плачет так горько, как никогда еще не плакала на памяти доктора Корнелиуса.
Красивые маленькие руки беспомощно лежат на одеяле, ночная рубашка, отороченная узкимл кружевами, соскользнула с хрупкого, как у воробышка, плеча, а голова, любимая эта головка, со слегка выдавшимся вперед подбородком, точно цветок сидящая на тонком стебле шейки, запрокинута назад, так что плачущие глаза Лорхен устремлены наверх, в угол между потолком и стеной, и кажется, будто она поверяет свою великую беду кому-то невидимому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12