Наверное, приняла что-нибудь, чтобы не плакать…
Все уже на пароходе. Мы - на пристани. Ох, и завидуем же мы им! А как я завидую Вашти! Когда-то он мне завидовал, теперь я ему. А Вашти в рваном картузе стоит на пароходе и показывает мне язык. Это он дразнится: он, мол, едет, а я нет.
Мне, конечно, очень обидно. Но я креплюсь и показываю ему кукиш. «На тебе!» Это должно означать: «Врешь! Все равно я скоро буду в Америке!»
О, пожалуйста не беспокойтесь! Скоро и я буду в Америке!…
XX. ОРАВА РАСПОЛЗАЕТСЯ
1
Со дня на день орава эмигрантов становится все меньше и меньше, и Антверпен превращается в пустыню. В субботу уезжает масса эмигрантов, и все в Америку. Уезжает с ними и мой товарищ Мотл Большой, тот самый, который научил меня «показывать губернатора», говорить животом и тому подобным вещам.
Не знаю, что такого увидел в нем мой брат Эля, но он его терпеть не может. Я думаю, что виновата Броха. У моей золовки манера подслушивать, когда говорят, подсматривать, когда смеются. Ей надо знать, почему мы смеемся! А может быть, мы смеемся над тем, что Пиня все время таскает из карманов пряники и конфеты и жует? А может быть, над фельдшером Бибером, который хвастается перед эмигрантами и так врет, что можно со смеху умереть?
Однако на этот раз она была права. Мы устроили настоящую комедию, представили ее мамашу - пекарку Ривеле - с ее ротондой. Днем и ночью она только и говорит, что о своей ротонде, которую украли на границе, рта не закрывает.
Можете себе представить, что даже моя мама не выдержала и сказала:
- Ох, сватушка! Если бы я вздумала столько говорить о моей постели и подушках, украденных на границе, сколько вы о вашей ротонде…
А пекарка Ривеле отвечает своим басом:
- Сравнили тоже!…
- Что же, у меня подушки краденые, что ли? - говорит мама.
- Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
- Не понимаю, - говорит мама, - что это за разговор?
- Как аукнется, так и откликнется! - отвечает Ривеле.
- Сватушка! Я чем-нибудь задела вашу честь? - спрашивает мама.
- Кто говорит, что вы задели мою честь?
- Что же вы говорите «сравнили»?
- А разве можно сравнивать? - возмущается Ривеле. - Я говорю о своей ротонде, а вы суетесь с вашей постелью, с вашими подушками!…
- А у меня подушки краденые, что ли? - говорит мама.
- Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
И снова то же самое и опять то же самое!
Комедия да и только!
2
Разумеется, мы вдвоем, то есть я, Мотл Маленький, и мой товарищ, Мотл Большой, в тот же вечер и договорились:
- Знаешь что? Я буду пекарка Ривеле, а ты будешь твоя мама… Будем представлять… Но только говорить надо теми же словами и теми же голосами. Я буду говорить басом, как пекарка Ривеле, а ты - плаксивым голосом, как твоя мама.
И вот оба Мотла нарядились. Один надел парик, а другой - платок. Созвали всю ребятню: тринадцатилетнего Мендла, сестричку золовки - Алту, Голделе с больными глазами и других эмигрантских мальчиков и девочек.
И мы принялись за работу.
М о т л М а л е н ь к и й.( Ох, сватушка! Если бы я вздумала столько говорить о моей постели и подушках, украденных на границе, сколько вы о вашей ротонде…
М о т л Б о л ь ш о й.( Сравнили тоже!…
М о т л М а л е н ь к и й. Что же, у меня подушки краденые, что ли?
М о т л Б о л ь ш о й. Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
М о т л М а л е н ь к и й. Не понимаю, что это за разговор?
М о т л Б о л ь ш о й. Как аукнется, так и откликнется!
М о т л М а л е н ь к и й. Сватушка, я чем-нибудь задела вашу честь?
М о т л Б о л ь ш о й. Кто говорит, что вы задели мою честь?
М о т л М а л е н ь к и й. Что же вы говорите «сравнили»?
М о т л Б о л ь ш о й. А разве можно сравнивать? Я говорю о своей ротонде, а вы суетесь с вашей постелью!
М о т л М а л е н ь к и й. А у меня подушки краденые, что ли?
М о т л Б о л ь ш о й. Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
3
Но поди угадай, что как раз в эту минуту отворятся двери, и на пороге окажутся гости: моя золовка Броха с ее мамашей, пекаркой Ривеле, с отцом - пекарем Иойной, и их сыновьями, моя мама, мой брат Эля, Пиня со своей женой, желтозубый фельдшер Бибер и еще какие-то мужчины и женщины!
Первым делом моя золовка Броха доложила, что я передразниваю всех на свете. Ей хотелось, чтобы весь свет со мной разделался.
Однако весь свет разделываться со мной не пожелал. С меня было довольно одного брата Эли. Рука у него сухая и костлявая. Если он отпустит вам сегодня вечером пощечину, у вас следы на щеке будут видны и послезавтра утром.
- Надо этих обоих Мотлов разлучить! - решила Броха.
И мой брат Эля сказал строго, что, если только увидит нас вдвоем, он из меня котлету сделает! Хотел бы я видеть, как он из меня котлету сделает? Он забывает, что есть на свете мама, которая скорее даст выцарапать свои больные глаза, чем допустит, чтоб из меня котлету сделали.
4
С мамиными глазами дело обстоит неважно. То есть скверно, очень скверно! Говорят, что ее не пустят на пароход ни за миллион! Надо бежать из Антверпена. Здесь врачи - злодеи! Смотрят прямо в глаза и чуть заметят у вас трахому, - кончено! Нет у них ни к кому ни уважения, ни жалости! Придется нам ехать в Америку другим путем. Каким, - еще не знаем. Путей-то много, было бы с чем ехать. Похоже на то, что в кармане у моего брата Эли уже «светает». Весь капитал, который мы выручили за нашу половину дома, ушел на врачей и фельдшеров - все из-за маминых глаз. Я подслушал однажды, как мой брат Эля сказал, обращаясь к Пине:
- Дотащиться бы нам как-нибудь до Лондона!
Я, конечно, предпочел бы ехать прямо в Америку, а не в Лондон. Наша соседка Песя-толстая со всей своей оравой давно уже в Америке. Они уже «делают жизнь». Вашти небось уже разгуливает по улицам, заложив руки в карманы, и грызет орешки. Наши родичи - пекарь Иойна с женой, с сыновьями и с моей невестой Алтой - не могли дождаться маминых глаз и уехали в Америку одни.
Ох, что творилось в тот день в Антверпене! Мы не позволили маме идти к пароходу, потому что при расставании с родственниками она будет плакать и вконец погубит свои глаза.
Но что толку? Она еще сильнее плакала. Она твердит, что мы лишаем ее единственного утешения - хотя бы выплакать свое горе, сердце облегчить!… Но кто ее слушает?
5
Знаете, кто рад отъезду наших родичей? Ни за что не угадаете, - Голделе! Та самая девочка с больными глазами, родители которой уже больше года в Америке, а она все еще лечит глаза в Антверпене. Услыхав, что наши родственники собираются уезжать, она чуть в пляс не пустилась. В чем дело? Она терпеть не может Алту, которую мне когда-то прочили в невесты. Не любит она ее за чванство. Голделе ненавидит зазнаек.
- Твою невесту с рыжими косичками я видеть не могу: она гордячка! - сказала мне однажды Голделе. При этом лицо у нее пылало как огонь.
- Откуда у Алты взялись рыжие косички, когда они вовсе черные?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Все уже на пароходе. Мы - на пристани. Ох, и завидуем же мы им! А как я завидую Вашти! Когда-то он мне завидовал, теперь я ему. А Вашти в рваном картузе стоит на пароходе и показывает мне язык. Это он дразнится: он, мол, едет, а я нет.
Мне, конечно, очень обидно. Но я креплюсь и показываю ему кукиш. «На тебе!» Это должно означать: «Врешь! Все равно я скоро буду в Америке!»
О, пожалуйста не беспокойтесь! Скоро и я буду в Америке!…
XX. ОРАВА РАСПОЛЗАЕТСЯ
1
Со дня на день орава эмигрантов становится все меньше и меньше, и Антверпен превращается в пустыню. В субботу уезжает масса эмигрантов, и все в Америку. Уезжает с ними и мой товарищ Мотл Большой, тот самый, который научил меня «показывать губернатора», говорить животом и тому подобным вещам.
Не знаю, что такого увидел в нем мой брат Эля, но он его терпеть не может. Я думаю, что виновата Броха. У моей золовки манера подслушивать, когда говорят, подсматривать, когда смеются. Ей надо знать, почему мы смеемся! А может быть, мы смеемся над тем, что Пиня все время таскает из карманов пряники и конфеты и жует? А может быть, над фельдшером Бибером, который хвастается перед эмигрантами и так врет, что можно со смеху умереть?
Однако на этот раз она была права. Мы устроили настоящую комедию, представили ее мамашу - пекарку Ривеле - с ее ротондой. Днем и ночью она только и говорит, что о своей ротонде, которую украли на границе, рта не закрывает.
Можете себе представить, что даже моя мама не выдержала и сказала:
- Ох, сватушка! Если бы я вздумала столько говорить о моей постели и подушках, украденных на границе, сколько вы о вашей ротонде…
А пекарка Ривеле отвечает своим басом:
- Сравнили тоже!…
- Что же, у меня подушки краденые, что ли? - говорит мама.
- Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
- Не понимаю, - говорит мама, - что это за разговор?
- Как аукнется, так и откликнется! - отвечает Ривеле.
- Сватушка! Я чем-нибудь задела вашу честь? - спрашивает мама.
- Кто говорит, что вы задели мою честь?
- Что же вы говорите «сравнили»?
- А разве можно сравнивать? - возмущается Ривеле. - Я говорю о своей ротонде, а вы суетесь с вашей постелью, с вашими подушками!…
- А у меня подушки краденые, что ли? - говорит мама.
- Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
И снова то же самое и опять то же самое!
Комедия да и только!
2
Разумеется, мы вдвоем, то есть я, Мотл Маленький, и мой товарищ, Мотл Большой, в тот же вечер и договорились:
- Знаешь что? Я буду пекарка Ривеле, а ты будешь твоя мама… Будем представлять… Но только говорить надо теми же словами и теми же голосами. Я буду говорить басом, как пекарка Ривеле, а ты - плаксивым голосом, как твоя мама.
И вот оба Мотла нарядились. Один надел парик, а другой - платок. Созвали всю ребятню: тринадцатилетнего Мендла, сестричку золовки - Алту, Голделе с больными глазами и других эмигрантских мальчиков и девочек.
И мы принялись за работу.
М о т л М а л е н ь к и й.( Ох, сватушка! Если бы я вздумала столько говорить о моей постели и подушках, украденных на границе, сколько вы о вашей ротонде…
М о т л Б о л ь ш о й.( Сравнили тоже!…
М о т л М а л е н ь к и й. Что же, у меня подушки краденые, что ли?
М о т л Б о л ь ш о й. Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
М о т л М а л е н ь к и й. Не понимаю, что это за разговор?
М о т л Б о л ь ш о й. Как аукнется, так и откликнется!
М о т л М а л е н ь к и й. Сватушка, я чем-нибудь задела вашу честь?
М о т л Б о л ь ш о й. Кто говорит, что вы задели мою честь?
М о т л М а л е н ь к и й. Что же вы говорите «сравнили»?
М о т л Б о л ь ш о й. А разве можно сравнивать? Я говорю о своей ротонде, а вы суетесь с вашей постелью!
М о т л М а л е н ь к и й. А у меня подушки краденые, что ли?
М о т л Б о л ь ш о й. Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
3
Но поди угадай, что как раз в эту минуту отворятся двери, и на пороге окажутся гости: моя золовка Броха с ее мамашей, пекаркой Ривеле, с отцом - пекарем Иойной, и их сыновьями, моя мама, мой брат Эля, Пиня со своей женой, желтозубый фельдшер Бибер и еще какие-то мужчины и женщины!
Первым делом моя золовка Броха доложила, что я передразниваю всех на свете. Ей хотелось, чтобы весь свет со мной разделался.
Однако весь свет разделываться со мной не пожелал. С меня было довольно одного брата Эли. Рука у него сухая и костлявая. Если он отпустит вам сегодня вечером пощечину, у вас следы на щеке будут видны и послезавтра утром.
- Надо этих обоих Мотлов разлучить! - решила Броха.
И мой брат Эля сказал строго, что, если только увидит нас вдвоем, он из меня котлету сделает! Хотел бы я видеть, как он из меня котлету сделает? Он забывает, что есть на свете мама, которая скорее даст выцарапать свои больные глаза, чем допустит, чтоб из меня котлету сделали.
4
С мамиными глазами дело обстоит неважно. То есть скверно, очень скверно! Говорят, что ее не пустят на пароход ни за миллион! Надо бежать из Антверпена. Здесь врачи - злодеи! Смотрят прямо в глаза и чуть заметят у вас трахому, - кончено! Нет у них ни к кому ни уважения, ни жалости! Придется нам ехать в Америку другим путем. Каким, - еще не знаем. Путей-то много, было бы с чем ехать. Похоже на то, что в кармане у моего брата Эли уже «светает». Весь капитал, который мы выручили за нашу половину дома, ушел на врачей и фельдшеров - все из-за маминых глаз. Я подслушал однажды, как мой брат Эля сказал, обращаясь к Пине:
- Дотащиться бы нам как-нибудь до Лондона!
Я, конечно, предпочел бы ехать прямо в Америку, а не в Лондон. Наша соседка Песя-толстая со всей своей оравой давно уже в Америке. Они уже «делают жизнь». Вашти небось уже разгуливает по улицам, заложив руки в карманы, и грызет орешки. Наши родичи - пекарь Иойна с женой, с сыновьями и с моей невестой Алтой - не могли дождаться маминых глаз и уехали в Америку одни.
Ох, что творилось в тот день в Антверпене! Мы не позволили маме идти к пароходу, потому что при расставании с родственниками она будет плакать и вконец погубит свои глаза.
Но что толку? Она еще сильнее плакала. Она твердит, что мы лишаем ее единственного утешения - хотя бы выплакать свое горе, сердце облегчить!… Но кто ее слушает?
5
Знаете, кто рад отъезду наших родичей? Ни за что не угадаете, - Голделе! Та самая девочка с больными глазами, родители которой уже больше года в Америке, а она все еще лечит глаза в Антверпене. Услыхав, что наши родственники собираются уезжать, она чуть в пляс не пустилась. В чем дело? Она терпеть не может Алту, которую мне когда-то прочили в невесты. Не любит она ее за чванство. Голделе ненавидит зазнаек.
- Твою невесту с рыжими косичками я видеть не могу: она гордячка! - сказала мне однажды Голделе. При этом лицо у нее пылало как огонь.
- Откуда у Алты взялись рыжие косички, когда они вовсе черные?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63