Иконография изображала их такими, какими они были в действительности, — воплощенным бунтом гордого самоотречения против преуспевающего и цивилизованного мира. Босые, одетые в шкуры, обычно козлиные, с посохом в форме греческой буквы тау, знаком креста, который должен был защищать наподобие спасительного знака, упоминаемого в книге Иезекииля («…не троньте ни одного человека, на котором знак…») и в Апокалипсисе, посохом паломников и странников, наделявшимся магической силой и силой спасения, они искушающе воздействовали на умы, напоминая о св. Антонии, одержавшем победу над всеми дьявольскими соблазнами, и о св. Иоанне Крестителе, основателе отшельнического спиритуализма.
Но не могли все стать отшельниками. Тем не менее многие стремились достичь этого казавшегося гарантией спасения идеала, по крайней мере символически. Обычай облачаться в монашеское одеяние на пороге смерти, весьма распространенный среди великих мира сего, свидетельствует о желании обрести монашеское, точнее, отшельническое совершенство. Удаление рыцаря от мира в пустынь было важной темой эпических песен, особенно пострижение в монахи перед смертью, и наиболее известным произведением на эту тему является «Монашество Гильома». Этому примеру следовали и богатые купцы. Венецианский дож Себастьяно Циани, сколотивший на торговле такое состояние, что его богатство вошло в поговорку («Богат, как Циани», — говорили в Венеции), в 1178 г. удалился в монастырь Сан-Джорджо-Маджоре, то же самое сделал и его сын Пьеро Циани в 1229 г., также сложивший с себя полномочия дожа. А богатый сиенский банкир Джованни Толомеи специально основал в 1313 г. монастырь Монте-Оливето-Маджоре, чтобы перед смертью туда удалиться. Как писал в начале XI в. св. Ансельм графине Матильде Тосканской, «если вы чувствуете приближение смерти, то до того, как покинуть жизнь, предайте себя полностью воле Бога и ради этого всегда держите наготове монашеское одеяние».
Зов пустыни, пробуждавший также тягу к экзотике и приключениям, достигал иногда и людей из народа. Так случилось с матросом корабля св. Людовика, о неожиданном призвании которого на пути из Святой земли рассказал Жуанвиль. «Обеспечив себя свежей водой и другими припасами, мы покинули остров Кипр и прибыли на остров Лампедуза, где наловили много кроликов. Там среди скал мы обнаружили древний скит с садом, устроенным жившими в нем ранее отшельниками. В саду были оливковые, фиговые деревья, посадки винограда и другие растения, а посреди него протекал ручей. Мы с королем дошли до конца сада и увидели сначала первый свод, под которым была выбеленная известью молельня с крестом из красной глины. Затем мы прошли под второй свод, и перед нами предстали два совершенно истлевших человеческих тела; они лежали бок о бок со скрещенными на груди костями рук, головами, обращенными на восток, как хоронят покойников. Когда мы вернулись на корабль, то узнали, что один матрос остался на острове; командир корабле сказал, что он решил стать отшельником, и поэтому королевский мажордом Никола де Суази велел оставить для него на берегу три мешка сухарей, дабы ему было чем питаться».
Для тех же, кто не способен был на такой покаянный подвиг, церковь предусмотрела иные средства спасения души. Это дела милосердия и благотворительность, дарения церквам, а для ростовщиков и всех неправедно наживших богатство — его возвращение после смерти. Так завещание стало пропуском на небеса.
Не сознавая ясно того, сколь одержимы были люди Средневековья жаждой спасения и страхом перед адом, совершенно невозможно понять их ментальности, а без этого неразрешимой загадкой останется поразительная нехватка у них жажды жизни, энергии стремления к богатству, что вызывало чрезвычайную мобильность состояний, ибо даже наиболее алчные до земных благ в конце концов, хотя бы и на смертном одре, выражали презрение к миру, а такой умственный настрой, мешавший накоплению богатства, отнюдь не приближал средневековых людей в психологическом и материальном отношении к капитализму.
Покаянное бегство от мира было, однако, не единственным выражением устремлений средневековых людей к спасению и вечной жизни. Было и другое, столь же мощное духовное течение, увлекавшее многих страждущих людей надеждой на возможность воцарения небесного блаженства на земле, возвращения золотого века или потерянного рая. Это было милленаристское; течение, связанное с мечтой о тысячелетнем царствии Божьем на земле.
Историческая эволюция этого верования довольно сложна. Милленаризм был одной из ипостасей христианской эсхатологии, он опирался на апокалипсическую традицию и был тесно связан с мифом об Антихристе. Он формировался и обогащался за счет Апокалипсиса. Хотя эта книга возвещает страшные беды, ее трагический настрой оставляет место надежде, которая питала веру в лучшие времена. Апокалипсис утверждает неизбежность решительных перемен. «И сказал Сидящий на престоле: се творю все новое»; и должно свершиться видение автора Апокалипсиса, и небесный Иерусалим спустится на землю: «и показал мне великий город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога». Видение это сопровождается тем сиянием и блеском, которые столь завораживающе действовали на средневековых людей.
Небесный Иерусалим представал «во славе Божией; светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному». И «город этот не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего; ибо слава Божия осветила его, и светильник его — Агнец».
Однако, хотя все завершается в Апокалипсисе победой Бога и спасением человека, предшествующие этому бедствия, которые должны обрушиться на землю, постоянно владели воображением людей. Этому помогали и многие евангельские тексты, также содержащие страшные описания событий, которые должны свершиться накануне явления Сына Человеческого. Вот что возвещает, например, Матвей: «Ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения по местам; все же это начало болезней».
Эти предвестники светопреставления — войны, голод, эпидемии — казались особенно явными людям Раннего Средневековья. Разрушительные варварские нашествия, страшная чума VI в. и неурожаи непрерывной чредой своей держали людей в напряженном ожидании, в котором страх смешивался с надеждой, но наиболее сильным был все же страх, панический ужас, владевший массами людей. Средневековый Запад, пока он жил ожиданием желанного спасения, был миром, проникнутым страхом. Стоит отметить некоторые вехи истории становления этого страха с доктринальной точки зрения и процесса как бы генетической передачи его от одного поколения к другому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126