Он остался один, а я с вечно пьяным отцом. Но не плачьте, мы не были несчастны, дети не бывают по-настоящему несчастны, мы вместе с другими играли на улице под платанами, и уже тогда Нино был самым красивым, самым хитрым и самым нежным со мной парнем. В тринадцать или двенадцать лет мы перестали ходить в школу, проводили время на пустырях, а вечера на улицах, спускавшихся в Шют-Лави, куда никто не совал носа с наступлением ночи. Мы занимались любовью стоя, мы мечтали. Я была на несколько месяцев моложе его, но отличалась большей решительностью. Потом болтали, что это Нино отправил меня на панель. Да я сама туда пошла, такой была моя планида, а впрочем, они были правы: Нино подтолкнул меня, ведь он хотел есть, и я тоже, нам нужна была одежда, чтобы пойти на танцы и любить друг друга в настоящей постели, как все. Может, я не очень ясно выражаюсь и вам трудно понять меня, вы девушка из другого круга, богатая. Мы не были знакомы, но мой болтун-адвокат сказал, что вы в детстве упали и случилось несчастье, так что — как знать? Я хочу сказать, что готова была зарабатывать любым способом, лишь бы мы были вместе, были счастливы, и этим мы были похожи на вас и вашего жениха. Ведь любят все одинаково, любовь приносит и счастье, и несчастье.
Мы с Нино были счастливы до 1914 года. Снимали маленькую квартирку на Национальном бульваре, на углу улицы Лубон. Я купила обстановку из грушевого дерева, постель, шкаф и комод с ракушками. У меня был и холодильник, жемчужная люстра, горшки для камина из лиможского фарфора. Для работы я снимала комнатенку напротив вокзала Аранк. Я имела дело с таможенниками, моряками, буржуа с улицы Республики. У Нино были свои заботы, его уважали в барах, все шло как по маслу до того проклятого дня, когда он ввязался из-за меня в драку с одним известным сутенером, сыном Жоссо, который облизывался на меня как кот на сметану. Но вам все равно не понять этих дрязг, так что и объяснять не стану. Нино вытащил нож, которым до этого пользовался лишь для обрезки кончика сигар, и его заперли в тюрьму Сен-Пьер на пять лет. Конечно, я ходила на свидания, он ни в чем не имел недостатка, только считал дни, которые тянулись слишком медленно. В 1916 году, когда ему предложили выбор, он предпочел присоединиться к тем, кто умирал за родину. Так, перебираясь от одного Вердена к другому, он и оказался в снегу и грязи перед траншеей Человека из Буинга.
Вечером, накануне того дня, когда его убили, он продиктовал письмо ко мне, в котором писал о своей любви и о своем горе. Крестная рассказала вам об этом, я здорово на нее за это наорала. У нас с Нино был шифр для переписки, чтобы я всегда знала, где он находится. Так что я могла его найти, когда их отводили на отдых, я имела доступ в эту зону, как все трудяги, и куда не пускали буржуазок. Но были среди них и такие, что выдавали себя за шлюх, лишь бы повидать своего мужчину.
Шифр был несложным, мы пользовались таким же до войны, когда Нино играл в карты на деньги. Смысл шифра заключался в его обращении ко мне — моя Любовь, моя Вертихвостка, моя Козочка и так далее. Если в письме слово Козочка повторялось трижды, это означало, что он на прежнем фронте Соммы, но восточнее, и что ближайший населенный пункт на букву К, мне оставалось только выбрать по карте Клери или Комбль. Если он подписывался «твой Ангел из Ада», значит, был на передовой. В письме могли быть и другие ласковые слова, они говорили, что он в опасности, что все очень плохо. Если вы, как я поняла, получили копию письма от сержанта Эсперанцы или Селестена Пу, к которому взывали о помощи в газетах и которого я так и не смогла отыскать, вы, вероятно; поняли, каким образом Нино обо всем сообщал мне. К сожалению, когда его письмо, пересланное крестной, нашло меня в Альбере, где я развлекала англичан, прошел месяц как его убили, словно собаку какую.
Я более или менее понимала, каким путем вы идете в поисках жениха. Я искала по-другому, но убеждена, что кое-где наши дорожки пересекались. В первых числах февраля 1917 года я искала свой путь в Комбле, кругом были одни томми. Однако я напала на след медчасти, которую перевели в Розьер, где я обнаружила фельдшера Жюльена Филипс, работавшего с лейтенантом медслужбы Сантини. Он и рассказал мне историю пяти осужденных, одного из которых встретил потом в Комбле в понедельник 8 января раненным в голову. Сантини приказал ему молчать в тряпочку и сказал, что их это не касается. Раненый был эвакуирован как раз перед артобстрелом. Сантини погиб. Филипс не знал дальнейшей судьбы осужденных. Я попросила его описать раненого и поняла, что это не мой Нино. Филипс вспомнил, что он пришел в медпункт вместе с другим, смертельно раненным парнем моложе его, которого тоже успели эвакуировать. Возможно, это и внушило мне напрасную надежду, но все же какую-то надежду. Однако от Филипс я получила кое-какую полезную информацию о старшем раненом: оказывается, у него на ногах были немецкие сапоги.
Оттуда я двинулась в Беллуа-ан-Сантерр, чтобы поискать там пехотинцев, которые сопровождали пятерых в субботу вечером. Их уже и след простыл. От одного уличного цветочника удалось узнать, что мне может помочь солдат по прозвищу Пруссак, он тоже был в эскорте, а сейчас находится в Каппи. Я рванула туда. Мы с ним встретились в солдатском кабачке на берегу канала, и он рассказал мне об осужденных куда больше, чем Филипс. Ведь он сопровождал их в траншею, которую назвал по имени Человека из Буинга. Он именно так называл ее, а не Бинго. В тот вечер один из солдат рассказал ему происхождение этого названия. Оказывается, какой-то канадский солдат написал картину, но это все, что я запомнила. А еще сказал, что осужденный солдат в немецких сапогах был парижанин Буке по прозвищу Эскимос. Пруссак назвал только его одного, потому что, когда они прибыли в траншею и ждали наступления, тот попросил его, коли доведется быть в Париже, рассказать обо всем некой Веронике, обратившись в бар «У Малыша Луи» на улице Амело.
От него же я узнала и о том, что осужденных не расстреляли, а выбросили к бошам со связанными руками. Но этого он сам не видел, знает со слов своего сержанта. Это сержант Даниель Эсперанца взялся отправить письмо Нино и четверых других, и Пруссак потом видел, как он их переписал и сказал: «Когда смогу, постараюсь проверить, доставлены ли они». Я стала разыскивать этого Эсперанцу, но он был где-то в Вогезах. Пруссак не знал, где точно, я уехала из прифронтовой зоны и отправилась в Париж.
«У Малыша Луи» я спросила Веронику, подругу Эскимоса. Но у хозяина — бывшего боксера — не было адреса. От него я узнала ее фамилию — Пассаван — и о том, что она работает на Менильмонтане в бутике для дам. Понадобилось два дня, чтобы ее отыскать. Был уже март, я все еще на что-то надеялась, но эта Вероника не захотела мне ничего рассказать, и я ушла несолоно хлебавши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64