Ты видел, что я отошел в сторону, как будто ничего не слышал. Ты понял, что командир не имел права думать о личном деле, когда родина доверила ему свое дело, когда сражаются, да! Тогда ты подумал за меня о моем деле, ты взял свой револьвер, ты прицелился, ты выстрелил, – чтобы отомстить за меня. То есть – не для того, чтобы за меня отомстить, а чтобы покарать… Да! К несчастью, ты думал, что имеешь право карать, помимо судей, и помимо того, который судит судей.
Человек, находящийся передо мною, кажется мне теперь похожим на дерево, пораженное грозою. Он не говорил, пока думал, что я не знаю, потому что хотел спасти меня от этого знания. Он не говорил, когда увидел, что я знаю… потому что ему нечего было сказать… Что мог бы он сказать?.. А теперь он не будет говорить, потому что не может больше говорить.
– Амлэн, ты все это сделал, и я не сержусь на тебя. Сознаешь ли ты, что я на тебя не сержусь, да? Мой бедный, старый друг! Но ты убил, чтобы покарать, а ты не палач и не судья. А люди, которые не будучи ни палачами, ни судьями, убивают, что они такое?..
Я задал вопрос, вопрос ужасный, но я боюсь, что у меня не хватит мужества ответить на него. Я умолкаю на мгновение, чтобы вздохнуть.
И вот сразу Амлэн вновь обретает дар слова, чтобы вместо меня ответить на заданный вопрос. И он отвечает ясным, отчетливым и таким спокойным голосом:
– Ну, конечно! другого ответа быть не может, командир: люди, о которых вы говорите, – убийцы, совершившие убийство, простое или с заранее обдуманным намерением.
4. Приговор
Мы все сидим рядом, спиной к скату укрывающей нас траншеи. Но вдруг я испытываю несомненное ощущение, что меня там нет и Амлэна тоже там нет. Он не сидит рядом со мною в траншее: он стоит лицом ко мне посреди большой залы с голыми стенами, опираясь обеими руками на спинку соломенного стула… стула, который в военно-полевом суде предоставляется обвиняемому…
«Обвиняемый»… я уже должен был произнести эти пять слогов. И вот теперь мне нужно произнести их тихонько для себя одного: мне нужно к ним привыкнуть, привыкнуть к словам, привыкнуть к слову, привыкнуть к его значению.
Ах! крестный путь все идет в гору…
Обвиняемый. Обвиняемый в простом убийстве или в убийстве с заранее обдуманным намерением. Это Амлэн определил, когда я сам не осмелился. Он определил очень просто, очень спокойно, без рисовки, без страха и без раскаяния.
Мне нужно лишь продолжать.
– Ты знаешь, что делают с убийцами, простыми и совершившими преступление с заранее обдуманным намерением? Ты знаешь наказание, установленное сводом законов, военных и гражданских?
Амлэн, по-прежнему спокойным, немедленно отвечает:
– Разумеется, знаю, командир. Это – смертная казнь! Мне остается только продолжать. Нужно продолжать.
Уже вся рука втянута между зубчатыми колесами.
– Если бы тебя судил военно-полевой суд… гм… сначала еще нужно было бы ознакомить суд с твоим делом… нужно было бы там рассказать, – объяснить… ну, конечно, ты вынужден был бы на суде объяснить… все объяснить. Мысли, которые у тебя являются, – их, бедняга, не было бы достаточно, чтобы избавить тебя от разжалования…
Разжалования? Это слово не производит никакого впечатления на того, кто ждет смертного приговора. Амлэн высоко поднимает плечи, затем хохочет.
– Разжалование меня не слишком бы унизило, как вы полагаете, командир?
Да, я полагаю, что не слишком… и я изо всех сил пожимаю ему обе руки. Но я все-таки продолжаю: нужно продолжать!
– Сначала нужно, чтобы на тебя был подан донос. Он тотчас, почти наивно отвечает мне:
– Командир, если вы мне это приказываете, я сам заявлю о себе.
– Нет!
Я скорее выкрикнул, чем сказал это «нет».
И вот я вижу, как этот человек, Амлэн, все вырастает при каждом слове, которое он произносит: он мне кажется все более и более, невероятно, чрезмерно возвышенным, в то время, как он принимается вместе со мною придумывать, что нам обоим делать, мне – чтобы осудить, ему – чтобы быть осужденным, чтобы состоялся приговор, смертный приговор, и затем – казнь!
Надо пройти крестный путь до конца, до креста.
– О, командир, все-таки невозможно вам на меня донести! Офицеры не доносят. Им не полагается. Офицер может только заявить о себе самом, потому что заявить о себе – это не донос, не правда ли? Это скорее наоборот, и тогда это даже почетно. Подумаем же немного, потому что ведь это ваша мысль, что я должен пройти через суд… и это хорошая мысль… да! мне кажется лучше мне самому прямо туда пойти. В суде, ну, конечно, я ничего не стану объяснять, но когда там увидят, что я не раскаиваюсь… и что вы, вы огорчены?..
В некотором отношении он прав: мне тоже кажется, что лучше прямо пойти туда… Я туда и иду:
– Нет, Амлэн, я не хочу, чтобы ты на себя донес… Не ради тебя или меня: но ради одной особы… я не хочу, чтобы о ней упоминали…
Он сейчас же, словно ножом отрезал:
– Что я за гнусная скотина!.. ведь я об этом не подумал, вам пришлось мне об этом сказать!.. Вы говорите, что это дело неподходящее, тогда решено: я не донесу на себя. Но все-таки, что же нам делать?
Гнусная скотина?..
Я не грешу чрезмерным благочестием, полагая, что Богу лицом к лицу с преступниками, которых он судит, не часто приходится чувствовать себя униженным. Но я-то напрасно разыгрываю роль судьи, я не на надлежащей высоте… И я чувствую себя маленьким, маленьким, маленьким… По совести я должен отнести на свой счет эти два слова…
– Что нам делать, Амлэн? Дорогой мой, сделаем самое простое. Мы в траншее, неприятель нас обстреливает. Невозможно нам обратиться к военному суду, заседающему в Тулоне, не правда ли? Но вот здесь четверо твоих канониров, которые все заслужили бы сегодня военный крест, если бы уже не носили его. Эти четыре молодца, конечно, стоят четырех судей… Я буду пятым. Думаю, что здесь я буду судить лучше, чем в другом месте. Дело обойдется без разглагольствований: пушки бошей помешали бы их расслышать. И так как они помешают также судьям совещаться, не нужно судьям знать причину. Так вот, если ты соглашаешься, чтобы я был председателем, – знать будем только мы с тобой…
Он не только соглашается, – он просит, он умоляет. Может быть он вспоминает, что уже заранее выслушал свой приговор когда-то… на Мальте.
– Ах, командир, это будет мне так приятно, если вы снимете с меня эту заботу.
«Так приятно»? Но… Разве он не совсем понял?.. Не совсем понял, что через нас он умрет… И что это я его убью…
– Боже мой!.. ты будешь расстрелян, бедняга.
– Ей Богу, я это знаю. Я прочту молитву. Что же мне еще сказать? Потому что если это ваша мысль, командир… конечно, это мысль хорошая… притом я вам скажу: мертвый честный человек лучше живой паршивой свиньи. Расстреляйте меня, если я должен быть расстрелян.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Человек, находящийся передо мною, кажется мне теперь похожим на дерево, пораженное грозою. Он не говорил, пока думал, что я не знаю, потому что хотел спасти меня от этого знания. Он не говорил, когда увидел, что я знаю… потому что ему нечего было сказать… Что мог бы он сказать?.. А теперь он не будет говорить, потому что не может больше говорить.
– Амлэн, ты все это сделал, и я не сержусь на тебя. Сознаешь ли ты, что я на тебя не сержусь, да? Мой бедный, старый друг! Но ты убил, чтобы покарать, а ты не палач и не судья. А люди, которые не будучи ни палачами, ни судьями, убивают, что они такое?..
Я задал вопрос, вопрос ужасный, но я боюсь, что у меня не хватит мужества ответить на него. Я умолкаю на мгновение, чтобы вздохнуть.
И вот сразу Амлэн вновь обретает дар слова, чтобы вместо меня ответить на заданный вопрос. И он отвечает ясным, отчетливым и таким спокойным голосом:
– Ну, конечно! другого ответа быть не может, командир: люди, о которых вы говорите, – убийцы, совершившие убийство, простое или с заранее обдуманным намерением.
4. Приговор
Мы все сидим рядом, спиной к скату укрывающей нас траншеи. Но вдруг я испытываю несомненное ощущение, что меня там нет и Амлэна тоже там нет. Он не сидит рядом со мною в траншее: он стоит лицом ко мне посреди большой залы с голыми стенами, опираясь обеими руками на спинку соломенного стула… стула, который в военно-полевом суде предоставляется обвиняемому…
«Обвиняемый»… я уже должен был произнести эти пять слогов. И вот теперь мне нужно произнести их тихонько для себя одного: мне нужно к ним привыкнуть, привыкнуть к словам, привыкнуть к слову, привыкнуть к его значению.
Ах! крестный путь все идет в гору…
Обвиняемый. Обвиняемый в простом убийстве или в убийстве с заранее обдуманным намерением. Это Амлэн определил, когда я сам не осмелился. Он определил очень просто, очень спокойно, без рисовки, без страха и без раскаяния.
Мне нужно лишь продолжать.
– Ты знаешь, что делают с убийцами, простыми и совершившими преступление с заранее обдуманным намерением? Ты знаешь наказание, установленное сводом законов, военных и гражданских?
Амлэн, по-прежнему спокойным, немедленно отвечает:
– Разумеется, знаю, командир. Это – смертная казнь! Мне остается только продолжать. Нужно продолжать.
Уже вся рука втянута между зубчатыми колесами.
– Если бы тебя судил военно-полевой суд… гм… сначала еще нужно было бы ознакомить суд с твоим делом… нужно было бы там рассказать, – объяснить… ну, конечно, ты вынужден был бы на суде объяснить… все объяснить. Мысли, которые у тебя являются, – их, бедняга, не было бы достаточно, чтобы избавить тебя от разжалования…
Разжалования? Это слово не производит никакого впечатления на того, кто ждет смертного приговора. Амлэн высоко поднимает плечи, затем хохочет.
– Разжалование меня не слишком бы унизило, как вы полагаете, командир?
Да, я полагаю, что не слишком… и я изо всех сил пожимаю ему обе руки. Но я все-таки продолжаю: нужно продолжать!
– Сначала нужно, чтобы на тебя был подан донос. Он тотчас, почти наивно отвечает мне:
– Командир, если вы мне это приказываете, я сам заявлю о себе.
– Нет!
Я скорее выкрикнул, чем сказал это «нет».
И вот я вижу, как этот человек, Амлэн, все вырастает при каждом слове, которое он произносит: он мне кажется все более и более, невероятно, чрезмерно возвышенным, в то время, как он принимается вместе со мною придумывать, что нам обоим делать, мне – чтобы осудить, ему – чтобы быть осужденным, чтобы состоялся приговор, смертный приговор, и затем – казнь!
Надо пройти крестный путь до конца, до креста.
– О, командир, все-таки невозможно вам на меня донести! Офицеры не доносят. Им не полагается. Офицер может только заявить о себе самом, потому что заявить о себе – это не донос, не правда ли? Это скорее наоборот, и тогда это даже почетно. Подумаем же немного, потому что ведь это ваша мысль, что я должен пройти через суд… и это хорошая мысль… да! мне кажется лучше мне самому прямо туда пойти. В суде, ну, конечно, я ничего не стану объяснять, но когда там увидят, что я не раскаиваюсь… и что вы, вы огорчены?..
В некотором отношении он прав: мне тоже кажется, что лучше прямо пойти туда… Я туда и иду:
– Нет, Амлэн, я не хочу, чтобы ты на себя донес… Не ради тебя или меня: но ради одной особы… я не хочу, чтобы о ней упоминали…
Он сейчас же, словно ножом отрезал:
– Что я за гнусная скотина!.. ведь я об этом не подумал, вам пришлось мне об этом сказать!.. Вы говорите, что это дело неподходящее, тогда решено: я не донесу на себя. Но все-таки, что же нам делать?
Гнусная скотина?..
Я не грешу чрезмерным благочестием, полагая, что Богу лицом к лицу с преступниками, которых он судит, не часто приходится чувствовать себя униженным. Но я-то напрасно разыгрываю роль судьи, я не на надлежащей высоте… И я чувствую себя маленьким, маленьким, маленьким… По совести я должен отнести на свой счет эти два слова…
– Что нам делать, Амлэн? Дорогой мой, сделаем самое простое. Мы в траншее, неприятель нас обстреливает. Невозможно нам обратиться к военному суду, заседающему в Тулоне, не правда ли? Но вот здесь четверо твоих канониров, которые все заслужили бы сегодня военный крест, если бы уже не носили его. Эти четыре молодца, конечно, стоят четырех судей… Я буду пятым. Думаю, что здесь я буду судить лучше, чем в другом месте. Дело обойдется без разглагольствований: пушки бошей помешали бы их расслышать. И так как они помешают также судьям совещаться, не нужно судьям знать причину. Так вот, если ты соглашаешься, чтобы я был председателем, – знать будем только мы с тобой…
Он не только соглашается, – он просит, он умоляет. Может быть он вспоминает, что уже заранее выслушал свой приговор когда-то… на Мальте.
– Ах, командир, это будет мне так приятно, если вы снимете с меня эту заботу.
«Так приятно»? Но… Разве он не совсем понял?.. Не совсем понял, что через нас он умрет… И что это я его убью…
– Боже мой!.. ты будешь расстрелян, бедняга.
– Ей Богу, я это знаю. Я прочту молитву. Что же мне еще сказать? Потому что если это ваша мысль, командир… конечно, это мысль хорошая… притом я вам скажу: мертвый честный человек лучше живой паршивой свиньи. Расстреляйте меня, если я должен быть расстрелян.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45