Он представлялся ей таким, каким она видела его в первый раз на набережной Буколеона, привязанным к столбу, полным мужественного спокойствия, мечтательно-грустным перед надвигавшейся смертью, освещенным сиянием золотым лучей заходящего солнца.
Там он был, и она стояла перед ним. Как могли очутиться они друг перед другом, если не было на то воли Божьей? Когда Евдокия с братьями пришли за ней в ее спокойное жилище, не была ли она тогда занята своими домашними хлопотами? Не достаточно ли было какой-нибудь случайной встречи в дворцовом саду, другого направления пути, которое они могли легко принять, избирая только более удобный для ходьбы склон, чтоб никогда не увидать того, кто изменить ее судьбу? Бог, которому она ежедневно молилась, не мог отвернуться от нее в такую решительную минуту! Если Он покинул ее в слабости, то как же может теперь так осуждать?
Она жаждала опять услыхать тот голос, то пение, полное мольбы, мужественной решимости, которому отдалось ее сердце. Да, ее унесло тогда как бы ветром, подняло ввысь над видимым миром, в царство любви, где не нужно видеть, где не хочется понимать, где можно носиться как вольное, счастливое облачко.
В этом милом голосе выражалась вся душа возлюбленного, вся его нравственная сила. Он ласкал и в то же время повелевал; он сжимал, как объятия, и вдохновлял, как призыв к свободе; в нем слышалось и страстное томление, заставляющее закрывать глаза на весь мир и энергичный порыв дикой воли, влекущей к деятельности, к подвигу. Геройство и наслаждение, сладострастие и самопожертвование, радость господства и радость подчинения – все, все совмещал в себе этот чарующий голос, начало и конец, жизнь и смерть, блаженство любви и горе разлуки…
Воспоминание о счастии, испытанном на груди Дромунда, так переполнило ее душу, что даже мысль о рае без него ей стала невыносимой. За поцелуй своего возлюбленного она охотно заплатила бы вечной гибелью своей души. Но мысль о таком нечестивом желании, в котором она невольно признавалась в этой молельне, перед святой иконой, среди молитвы, вызвала в душе молодой женщины новый порыв страстного раскаяния. Сознавая глубину своего падения, она вскричала:
– Выбор! Надо сделать выбор! Боже мой! Не допустишь же Ты, чтоб из любви к нему я лишилась радости лицезреть Тебя! Что выбрать: вечное блаженство или вечную казнь? Его любовь, здесь на земле, или созерцание Твоего величия в жизни будущей!
С мольбой протянула Ирина руки к иконе, как будто находясь уже перед судом Божьим и оправдываясь в своем преступлении. Приближающиеся шаги заставили ее обернуться.
– От Евдокии, – сказал вошедший слуга, подавая Ирине записку. На самом деле, она была от Дромунда и заключала только одну строчку:
«Если ты промедлишь прийти еще один час, то я явлюсь сам».
Глава 30
Искупление
В сумерки Ирина направилась по дороге к базару.
Каждая подробность этого пути напоминала ей те волшебные эмоции, которые она испытывала в первом опьянении своей любви, беззаветно отдаваясь Дромунду. На каждом шагу вспоминалось беспокойство, тогда ее охватывавшее, тот ужасный и вместе с тем чудно-радостный страх, сквозь который просвечивало ожидающее впереди счастие.
Сегодня же она шла как сомнамбула, руководимая прежней привычкой. Возможность быть узнанной нисколько ее не заботила. Ей было бы все равно, если бы кто-нибудь указал на нее пальцем, говоря:
– Это Ирина!
Мнение людей для нее не существовало больше. Она чувствовала себя дошедшей до того поворота на жизненном пути, который скоро скроет ее от всех взоров.
Дромунд ждал Ирину, вперив глаза в землю. Они не виделись больше с того несчастного вечера, когда простились у входа во дворец Никифора – Ирина совсем потерянная от испуга, а Дромунд – взбешенный необходимость отказаться провести эту ночь, после триумфа, вместе со своей возлюбленной.
Взволнованный Дромунд не заговаривал с Ириной и даже не посмотрел на нее; она сама бросилась ему на шею, но, боясь встретить взгляд упрека, неутешно зарыдала и спрятала свое лицо на его груди.
Излив в обильных слезах свое горе, она смолкла. В объятии, которым поддерживал ее Дромунд, ей почувствовалась нежность, и ощущение это придало ей силу, которой не хватило бы для того, чтобы перенести упреки. Приподняв свое бледное лицо, Ирина, как цветок к солнцу, протянула к нему свои губы, еще мокрые от слез.
– Не будем омрачать, – сказала она, – упреками и досадой этот последний луч нашего счастия. Я пришла, чтобы сказать тебе «прости» навсегда…
Вместе того чтоб взглянуть в лицо Ирины и лучше понять то, что она сказала, Дромунд порывисто оттолкнул ее от своей груди:
– Что ты сказала?
У Ирины опять не хватило силы выдержать этот взрыв гнева, и она поникла, как птичка, готовая испустить дыхание.
– Отвечай же! – бросив ее на софу, добавил он. Распростершись у его ног и положив руку к нему на колени, она сказала:
– О мой возлюбленный, не увеличивай моих страданий своим гневом. Между мной и тобой те, которых я ненавижу, придумали поставить Бога! Они знали, что я пожертвую всем на свете ради тебя, что для меня перестала существовать разница между справедливостью и несправедливостью, между правдой и ложью; чтоб тебя сохранить, я сделала бы все, что только было бы нужно; я могла бы унижаться и возмущаться, могла быть покорной слугой или показывать когти как львица. Вот и решили они поставить меня перед лицом Божьим! В присутствии священников и народа я должна буду поклясться, что не принадлежу тебе больше!
– Ну, что ж… поклянись!..
Он приподнялся и потянулся к ней.
Ирина изумленно глядела на него, так как в улыбке на этом дорогом ей лице промелькнуло выражение чего-то страшного, непонятного, но что между тем больно кольнуло ее. Дикий варвар не отступил бы, конечно, перед ложью, как только эта ложь оказывалась нужной.
– Сами асы, – воскликнул Дромунд, – учили людей обманывать своих врагов! Я тебе скажу, какими словами поклясться.
Любя, она не могла его осуждать.
Только в печальных глазах возлюбленной Дромунд мог бы прочесть еще большую грусть.
– О Дромунд! – сказала Ирина. – Все счастие, какое отпущено на мою долю в земной жизни, я отдала тебе. Остальное принадлежит моей душе. Снисходя к нашей любви, она принесла себя в жертву. Она согласилась страдать из-за нашего счастья, надеясь искупить этим все, что было в нем нечистого. Но принесение ложной клятвы, как ты требуешь, нельзя ни искупить, ни очистить страданиями; оно прямо низвергнет виновную в огонь вечный. Против этого душа возмущается и протестует; отделяясь и от меня и от тебя; она оставляет в твоих объятиях, Дромунд, лишь одну только мертвую оболочку нашей любви!
Часто Дромунд страдал от мысли, что эта христианка заставляет его нарушать верования, всосанные с молоком матери и от которых он отказаться не мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Там он был, и она стояла перед ним. Как могли очутиться они друг перед другом, если не было на то воли Божьей? Когда Евдокия с братьями пришли за ней в ее спокойное жилище, не была ли она тогда занята своими домашними хлопотами? Не достаточно ли было какой-нибудь случайной встречи в дворцовом саду, другого направления пути, которое они могли легко принять, избирая только более удобный для ходьбы склон, чтоб никогда не увидать того, кто изменить ее судьбу? Бог, которому она ежедневно молилась, не мог отвернуться от нее в такую решительную минуту! Если Он покинул ее в слабости, то как же может теперь так осуждать?
Она жаждала опять услыхать тот голос, то пение, полное мольбы, мужественной решимости, которому отдалось ее сердце. Да, ее унесло тогда как бы ветром, подняло ввысь над видимым миром, в царство любви, где не нужно видеть, где не хочется понимать, где можно носиться как вольное, счастливое облачко.
В этом милом голосе выражалась вся душа возлюбленного, вся его нравственная сила. Он ласкал и в то же время повелевал; он сжимал, как объятия, и вдохновлял, как призыв к свободе; в нем слышалось и страстное томление, заставляющее закрывать глаза на весь мир и энергичный порыв дикой воли, влекущей к деятельности, к подвигу. Геройство и наслаждение, сладострастие и самопожертвование, радость господства и радость подчинения – все, все совмещал в себе этот чарующий голос, начало и конец, жизнь и смерть, блаженство любви и горе разлуки…
Воспоминание о счастии, испытанном на груди Дромунда, так переполнило ее душу, что даже мысль о рае без него ей стала невыносимой. За поцелуй своего возлюбленного она охотно заплатила бы вечной гибелью своей души. Но мысль о таком нечестивом желании, в котором она невольно признавалась в этой молельне, перед святой иконой, среди молитвы, вызвала в душе молодой женщины новый порыв страстного раскаяния. Сознавая глубину своего падения, она вскричала:
– Выбор! Надо сделать выбор! Боже мой! Не допустишь же Ты, чтоб из любви к нему я лишилась радости лицезреть Тебя! Что выбрать: вечное блаженство или вечную казнь? Его любовь, здесь на земле, или созерцание Твоего величия в жизни будущей!
С мольбой протянула Ирина руки к иконе, как будто находясь уже перед судом Божьим и оправдываясь в своем преступлении. Приближающиеся шаги заставили ее обернуться.
– От Евдокии, – сказал вошедший слуга, подавая Ирине записку. На самом деле, она была от Дромунда и заключала только одну строчку:
«Если ты промедлишь прийти еще один час, то я явлюсь сам».
Глава 30
Искупление
В сумерки Ирина направилась по дороге к базару.
Каждая подробность этого пути напоминала ей те волшебные эмоции, которые она испытывала в первом опьянении своей любви, беззаветно отдаваясь Дромунду. На каждом шагу вспоминалось беспокойство, тогда ее охватывавшее, тот ужасный и вместе с тем чудно-радостный страх, сквозь который просвечивало ожидающее впереди счастие.
Сегодня же она шла как сомнамбула, руководимая прежней привычкой. Возможность быть узнанной нисколько ее не заботила. Ей было бы все равно, если бы кто-нибудь указал на нее пальцем, говоря:
– Это Ирина!
Мнение людей для нее не существовало больше. Она чувствовала себя дошедшей до того поворота на жизненном пути, который скоро скроет ее от всех взоров.
Дромунд ждал Ирину, вперив глаза в землю. Они не виделись больше с того несчастного вечера, когда простились у входа во дворец Никифора – Ирина совсем потерянная от испуга, а Дромунд – взбешенный необходимость отказаться провести эту ночь, после триумфа, вместе со своей возлюбленной.
Взволнованный Дромунд не заговаривал с Ириной и даже не посмотрел на нее; она сама бросилась ему на шею, но, боясь встретить взгляд упрека, неутешно зарыдала и спрятала свое лицо на его груди.
Излив в обильных слезах свое горе, она смолкла. В объятии, которым поддерживал ее Дромунд, ей почувствовалась нежность, и ощущение это придало ей силу, которой не хватило бы для того, чтобы перенести упреки. Приподняв свое бледное лицо, Ирина, как цветок к солнцу, протянула к нему свои губы, еще мокрые от слез.
– Не будем омрачать, – сказала она, – упреками и досадой этот последний луч нашего счастия. Я пришла, чтобы сказать тебе «прости» навсегда…
Вместе того чтоб взглянуть в лицо Ирины и лучше понять то, что она сказала, Дромунд порывисто оттолкнул ее от своей груди:
– Что ты сказала?
У Ирины опять не хватило силы выдержать этот взрыв гнева, и она поникла, как птичка, готовая испустить дыхание.
– Отвечай же! – бросив ее на софу, добавил он. Распростершись у его ног и положив руку к нему на колени, она сказала:
– О мой возлюбленный, не увеличивай моих страданий своим гневом. Между мной и тобой те, которых я ненавижу, придумали поставить Бога! Они знали, что я пожертвую всем на свете ради тебя, что для меня перестала существовать разница между справедливостью и несправедливостью, между правдой и ложью; чтоб тебя сохранить, я сделала бы все, что только было бы нужно; я могла бы унижаться и возмущаться, могла быть покорной слугой или показывать когти как львица. Вот и решили они поставить меня перед лицом Божьим! В присутствии священников и народа я должна буду поклясться, что не принадлежу тебе больше!
– Ну, что ж… поклянись!..
Он приподнялся и потянулся к ней.
Ирина изумленно глядела на него, так как в улыбке на этом дорогом ей лице промелькнуло выражение чего-то страшного, непонятного, но что между тем больно кольнуло ее. Дикий варвар не отступил бы, конечно, перед ложью, как только эта ложь оказывалась нужной.
– Сами асы, – воскликнул Дромунд, – учили людей обманывать своих врагов! Я тебе скажу, какими словами поклясться.
Любя, она не могла его осуждать.
Только в печальных глазах возлюбленной Дромунд мог бы прочесть еще большую грусть.
– О Дромунд! – сказала Ирина. – Все счастие, какое отпущено на мою долю в земной жизни, я отдала тебе. Остальное принадлежит моей душе. Снисходя к нашей любви, она принесла себя в жертву. Она согласилась страдать из-за нашего счастья, надеясь искупить этим все, что было в нем нечистого. Но принесение ложной клятвы, как ты требуешь, нельзя ни искупить, ни очистить страданиями; оно прямо низвергнет виновную в огонь вечный. Против этого душа возмущается и протестует; отделяясь и от меня и от тебя; она оставляет в твоих объятиях, Дромунд, лишь одну только мертвую оболочку нашей любви!
Часто Дромунд страдал от мысли, что эта христианка заставляет его нарушать верования, всосанные с молоком матери и от которых он отказаться не мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32