— Ты увидишь Мак-Гроу, — трещал Пелиссон, — ты принесешь присягу на библии, ты увидишь Жоржа Мэри и всех остальных. А может быть, ты увидишь еще Его Высочество, настоящего рыцаря, старого хранителя адмиральского стяга.
— Он носил всегда голубой камзол, красные штаны и чулки, — произнес Мюгэ, согнувшись вдвое, чтобы защитить свою треуголку от ожесточенных порывов ветра.
— Ты увидишь… — продолжал Пелиссон. — Бог-создатель! Я ничего не вижу… и фонарь, ей-богу же, потух.
Мы остановились среди снежной тьмы, прижавшись друг к другу. Фитиль чадил в фонаре.
Море начало успокаиваться. Вдали, как нам казалось, наступило перемирие между волнами и утесами. Пелиссон дрожал всеми членами. Мюгэ лязгал зубами.
С моря неслись звуки, напоминавшие то скрип блоков, то пение гобоя. На черном небе зажглась единственная звезда.
— Южный Крест! — дружно прошептали мои спутники.
И Пелиссон, опустившись на колени, начал молитву.
Мюгэ последовал его примеру и заставил меня сделать то же.
— Да прославится имя твое, милосердный Христос, — плакался Пелиссон.
— Аминь, — вторил ему Мюгэ.
Голос Пелиссона приобрел совсем девическую нежность.
И ветер рассеял унылые звуки гобоев. Мы насторожились.
— Ты ничего не слышишь больше? — спросил Пелиссон.
Я прислушался.
— Кончилось, — произнес Мюгэ, поднимаясь.
— Тогда в путь! — объявил Пелиссон, — несчастье нас миновало. Эта молитва — самая лучшая. Когда мы плавали в открытом море на галерах Тулона, она всегда помогала нам.
— Ты напишешь ее на кусочке бумаги для мальчишки, — сказал Мюгэ.
Мы вышли на берег. Молитва успокоила бурю и снег. Вдали на мачте «Утренней Звезды» спокойно показался желтый огонь.
Пелиссон свистнул, вложив пальцы в рот. Мы направились к морю.
— Осторожнее, здесь ямы, — предупредил Мюгэ.
С корабля, черневшего на светлом фоне неба, раздался ответный свист.
На палубе показался свет, и я услышал команду на неизвестном мне языке.
— Это Жорж Мэри, — сказал мне Мюгэ.
Жорж Мэри держал фонарь в вытянутой руке. Он стоял на носу маленькой лодки, направлявшейся к берегу. И освещал путь, избранный двумя моими приятелями к покупке маленького трактира, в котором заключались все возможности счастья, рисовавшиеся моему воображению.
IV
Боцмана звали Питти. Это был старый моряк из Тулона, которого ножевая расправа привела на галеры. Он долго бороздил своим веслом воды Средиземного моря, по праздникам развлекаясь музыкой барабанов и гобоев. Каторжники умели извлекать из этих инструментов звуки, которые приятно было слушать на воде, среди ночной тьмы.
При содействии одного из товарищей, получившего за это золотой, ему удалось бежать и скрыться на африканском побережьи, а оттуда попасть на «Утреннюю Звезду», где его отменные качества сразу оценил Мэри.
Старый солдат французской гвардии, знавший Равено-де-Люссан, Нантес, Ансельм Питти и я были, как мне кажется, единственными французами на корабле. Гвардейца звали Марсо; мы были, как он говорил, четырьмя ветвями одного дерева. Тогда я не владел еще английским языком и поэтому дружил с Марсо, с Нантсем и с Питти. Позже я сделался другом Мак-Гроу. Я усвоил привычку мыслить, как Мак-Гроу, ибо он был человеком, созданным для моего обожания. Я перенимал его жесты, я стремился относиться к людям и вещам так же, как это делал он.
Питти учил меня ремеслу, он познакомил меня со сложной системой корабельных снастей. Вместе с ним мы складывали добычу в тюки, и каждый вечер я зажигал лампу над маленьким ящиком, в котором помещался компас.
Несколько раз я взбирался на главную мачту и рассматривал горизонт в направлении Нанта, следя за надувшимися парусами и предвкушая волнующее напряжение схватки. На службе у Жоржа Мэри я превратился в юного Ганимеда, преданного и скрытного.
Я знал теперь все хорошее и плохое об «Утренней Звезде», знал, какую роль суждено играть нам до самой смерти — морским разбойникам.
Море раздвинуло границы моего воображения, столь узкие вначале. Оно потрясло меня в первые дни, когда мне пришлось с ним бороться. Позже, несмотря на многие непредвиденные обстоятельства, я всегда рассматривал его как естественную арену моих поступков и замыслов. Так я отношусь к морю и сейчас, когда пишу, в комнате Нанси, и вижу, как мой зеленый попугай покусывает жердочку.
Часто, когда мы бросали якорь в Бресте, я смотрел на вечно волнующееся море и старался при помощи своего бедного воображения представить себе другой берег. Я населял его странными существами. Я видел там сказочные богатства.
Море служило для меня границей между реальным миром и царством фантазии.
Когда, переплыв океан, я познакомился с чудесами противоположного берега, и сохранил воспоминание о приятной действительности. Мне пришлось пережить много опасных и суровых приключений, пришлось попробовать горя — и все из-за любви к девушке из Вера-Круз, — любви, длившейся десять дней, окрашенной детской радостью и алкоголем.
Море! Поэты, которых я читал, сравнивают его со всем чем угодно, в зависимости от воспитания своего и от настроений, но для меня оно всегда было большой дорогой, по которой двигалась старушка «Утренняя Звезда», — дорогой, где часты перекрестки, на которых налетающие друг на друга корабли плевались картечью, и грохот пушек казался таким странным среди великого молчания бездонного неба и безграничного моря.
Никогда я не видел ничего более ничтожного, смешного, жалкого и безобразного, как сражение между двумя кораблями. Негде развернуться в этих тесных границах.
Море нередко пугало нас, когда «Утренняя Звезда», склоненная рычащими демонами бури, теряла свое гордое достоинство.
Когда море затихало, мы убирали палубу, а потом поплевывали через борт в тяжелые, рокочущие волны.
Я лизал свои ладони, разъеденные веревками, а Жорж Мэри, сдвинув свою треуголку на затылок, так что был виден черный шелковый платок, покрывавший его волосы, вынимал свою трубку и курил, как скромный башмачник, расположившийся у дверей своей мастерской.
Моря больше не было. Оно охватывало нас, но мы не обращали на него никакого внимания. О старой бабушке вспоминали только тогда, когда матрос кричал со сторожевой вышки, что показались на горизонте тяжелые испанские галеоны, груженные золотом и охраняемые бородатыми солдатами в зеленых мундирах.
О море-океан! Иные видели в тебе могилу, прозрачную, но непроницаемую для глаз, но ты, древняя, стонущая водная гладь, тропическое море, было только нашим орудием, мастерской художника, заканчивающего свой шедевр. Наше родное море, необходимое условие для деятельности людей, объединившихся под черным стягом. Море, ты хранишь тела моих друзей, убитых испуганными и ничтожными фиглярами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14