Атауальпа высоко поднимался над толпой, сидя на троне, который несли на плечах восемь знатнейших сановников; по сторонам шествовало по шестнадцати человек, наряженных в драгоценнейшие одежды.
Трон был из массивного золота; он сиял, как солнце. Справа и слева свешивались коврики, изготовленные с едва постижимым искусством из разноцветных перьев тропических птиц. Многие из нас устремили алчные взгляды на эти дивные бесценные вещи, а самыми жадными из всех, я уверен, были мои глаза. Я не имел сил оторвать их от сверкавших передо мной сокровищ, и сердце мое билось с утроенной силой.
На шее у Инки красовалось ожерелье из изумрудов изумительной величины; в его коротко подстриженные волосы был вплетен венок из искусственных цветов, сделанных из оникса, бирюзы, серебра и золота; он держался с таким спокойствием, что получалось впечатление, будто там на троне восседала фигура из бронзы.
Передние ряды шествия, вступив на площадь, расступились направо и налево, очищая место для царской свиты. При глубоком молчании своих людей Атауальпа окинул площадь недоумевающим взглядом, потому что никого из наших не было видно, — между тем из нашей засады мы могли разглядеть выражение лица каждого из них и малейшие жесты.
Тут, как это было условлено заранее, на площади появился патер Вальверде, наш походный священник. С библией в правой руке и распятием в левой приблизился он к Инке и обратился к нему с речью. Фелипильо, кравшийся за ним, как тень, роковой и неизбежный, как тень, переводил его слова отдельными предложениями так хорошо или так плохо, как только мог.
Доминиканец призывал Атауальпу покориться императору, который, будучи самым могущественным государем в мире, дал своему слуге Писарро повеление вступить во владение языческими странами.
Инка не шевелился.
Патер Вальверде обратился к нему вторично с тем же призывом, причем прибавил, что буде Инка признает себя данником императора, этот последний примет его под свою защиту как верного вассала и будет оказывать ему помощь во всякой нужде.
И на это последовало такое же молчание.
Тогда монах в третий раз возвысил голос; он обратился к Инке, во имя господа нашего и спасителя, с настойчивым увещанием принять нашу святую веру, через которую он только и мог получить надежду избежать осуждения и не очутиться в аду.
Тут бы нужны были совсем не те слова и не те представления, какими располагал наш патер. Это был человек простой, малообразованный; он не обладал ни даром слова, ни воодушевлением, необходимыми для того, чтобы тронуть сердце идолопоклонника и расположить его к учению христову, которому мы все следуем со смирением.
Инка и на этот раз ничего не ответил. Он сидел на своем троне, неподвижный, как статуя, и смотрел на монаха не то с удивлением, не то с неудовольствием. Патер растерянно уставился глазами в землю, лицо его побледнело, он напрасно подыскивал новые выражения; внезапно он обернулся и поднял распятие как знамя.
Тогда генерал рассудил, что подошло время и дальше медлить не приходится. Он махнул белой перевязью.
Грохнул выстрел из орудия, загремел боевой клич «Сантьяго», из засады хлынула конница, как поток, прорвавший запруды. Оторопевшие от неожиданности, оглушенные криками, треском мушкетов и громом обоих наших орудий, ослепленные и задыхающиеся в серном дыму, окутавшем всю площадь, люди Инки не знали, что делать, куда спасаться. В своем бурном налете всадники топтали всех без разбора — и знатных и простых, все перемешалось: перед моими глазами был клубок, в котором мелькали красные, синие и желтые пятна. Никому не приходила мысль оказать сопротивление, да у них и не было необходимого для того оружия. В какие-нибудь четверть часа все пути к отступлению были забиты трупами.
Жертв неожиданного нападения охватила такая паника, что многие из них, ища спасения, со сверхчеловеческой силой голыми руками проломили окружавшие площадь стены, сложенные из пережженной глины.
Я не могу дать себе даже приблизительного отчета, сколько времени продолжалась эта ужасная бойня. Ум мой был помрачен видом золотого трона, на котором все еще сидел Инка. Я хотел завладеть им во что бы то ни стало, сверхъестественная сила тянула меня в круг, осиянный его лучами, и я сшибал все, что стояло на моем пути. Верноподданные Инки кидались толпами, чтобы загородить дорогу мне и другим всадникам, стащили несколько человек с седел, подставляли свою грудь под удары, лишь бы спасти обожаемого повелителя. В предсмертных судорогах они все еще цеплялись за наших лошадей, и я все время тащил за собой три-четыре полумертвых тела; как только один из них падал мертвым, его место мгновенно занимал другой.
Трон, поддерживаемый восемью знатными людьми, качался, как челн среди волнующегося моря, подаваясь то вперед, то назад.
Атауальпа смотрел, не двигаясь, на кровавое побоище, с мрачным фатализмом сознавая свое бессилие предотвратить его. За короткими сумерками тропиков спустился вечер. Утомленные бойней, мы опасались одного: как бы Инка не ушел от нас. Андрес де ла Торре и Кристоваль де Перральта стали пробиваться к нему, намереваясь пронзить его грудь мечом. Генерал рванулся как ураган им наперерез: весь его план был построен на сохранении жизни государя. В тот момент, когда он протянул руку, прикрывая Инку, Кристоваль де Перральта нанес ему довольно серьезную рану в сгиб руки. В тот же миг пали сразу четверо из людей, поддерживавших трон; для оставшихся в живых ноша оказалась не по силам: они упали на колени возле целой груды трупов; Инка непременно свалился бы на землю, если бы Писарро и Торре не подхватили его на руки. Солдат Мигель де Эстете сорвал с его головы царскую повязку, а мы с Перральтой ухватились за трон, он с одной стороны, я с другой: в продолжение десятка ужасных секунд мы глядели друг на друга налившимися кровью глазами, как два смертельных врага.
Атауальпа был отведен пленником в близлежащее здание, и охрана его была вверена караулу из двенадцати человек.
Зловещая тишина воцарилась на площади и на улицах города. А издали, с окрестных гор, с наступлением ночи стали доноситься к нам звуки печальных песен: то перуанцы оплакивали своего божественного царя, и эти звуки то нарастали, то замирали, и с каждым часом все больше слышались в них тоска и отчаяние, — и так продолжалось до самого рассвета.
8
Солдатам было дано разрешение отправиться за добычей: они притащили из стана Инки множество золотых и серебряных вещей, а также немало кусков различных тканей. Эти ткани отличались необыкновенным совершенством выработки и изумительно красивым подбором красок — нам никогда еще не случалось видеть ничего подобного.
Все награбленное добро было сложено в отведенном для этой цели здании, чтобы к назначенному сроку, по выделе королевской пятины, приступить к ее разделу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Трон был из массивного золота; он сиял, как солнце. Справа и слева свешивались коврики, изготовленные с едва постижимым искусством из разноцветных перьев тропических птиц. Многие из нас устремили алчные взгляды на эти дивные бесценные вещи, а самыми жадными из всех, я уверен, были мои глаза. Я не имел сил оторвать их от сверкавших передо мной сокровищ, и сердце мое билось с утроенной силой.
На шее у Инки красовалось ожерелье из изумрудов изумительной величины; в его коротко подстриженные волосы был вплетен венок из искусственных цветов, сделанных из оникса, бирюзы, серебра и золота; он держался с таким спокойствием, что получалось впечатление, будто там на троне восседала фигура из бронзы.
Передние ряды шествия, вступив на площадь, расступились направо и налево, очищая место для царской свиты. При глубоком молчании своих людей Атауальпа окинул площадь недоумевающим взглядом, потому что никого из наших не было видно, — между тем из нашей засады мы могли разглядеть выражение лица каждого из них и малейшие жесты.
Тут, как это было условлено заранее, на площади появился патер Вальверде, наш походный священник. С библией в правой руке и распятием в левой приблизился он к Инке и обратился к нему с речью. Фелипильо, кравшийся за ним, как тень, роковой и неизбежный, как тень, переводил его слова отдельными предложениями так хорошо или так плохо, как только мог.
Доминиканец призывал Атауальпу покориться императору, который, будучи самым могущественным государем в мире, дал своему слуге Писарро повеление вступить во владение языческими странами.
Инка не шевелился.
Патер Вальверде обратился к нему вторично с тем же призывом, причем прибавил, что буде Инка признает себя данником императора, этот последний примет его под свою защиту как верного вассала и будет оказывать ему помощь во всякой нужде.
И на это последовало такое же молчание.
Тогда монах в третий раз возвысил голос; он обратился к Инке, во имя господа нашего и спасителя, с настойчивым увещанием принять нашу святую веру, через которую он только и мог получить надежду избежать осуждения и не очутиться в аду.
Тут бы нужны были совсем не те слова и не те представления, какими располагал наш патер. Это был человек простой, малообразованный; он не обладал ни даром слова, ни воодушевлением, необходимыми для того, чтобы тронуть сердце идолопоклонника и расположить его к учению христову, которому мы все следуем со смирением.
Инка и на этот раз ничего не ответил. Он сидел на своем троне, неподвижный, как статуя, и смотрел на монаха не то с удивлением, не то с неудовольствием. Патер растерянно уставился глазами в землю, лицо его побледнело, он напрасно подыскивал новые выражения; внезапно он обернулся и поднял распятие как знамя.
Тогда генерал рассудил, что подошло время и дальше медлить не приходится. Он махнул белой перевязью.
Грохнул выстрел из орудия, загремел боевой клич «Сантьяго», из засады хлынула конница, как поток, прорвавший запруды. Оторопевшие от неожиданности, оглушенные криками, треском мушкетов и громом обоих наших орудий, ослепленные и задыхающиеся в серном дыму, окутавшем всю площадь, люди Инки не знали, что делать, куда спасаться. В своем бурном налете всадники топтали всех без разбора — и знатных и простых, все перемешалось: перед моими глазами был клубок, в котором мелькали красные, синие и желтые пятна. Никому не приходила мысль оказать сопротивление, да у них и не было необходимого для того оружия. В какие-нибудь четверть часа все пути к отступлению были забиты трупами.
Жертв неожиданного нападения охватила такая паника, что многие из них, ища спасения, со сверхчеловеческой силой голыми руками проломили окружавшие площадь стены, сложенные из пережженной глины.
Я не могу дать себе даже приблизительного отчета, сколько времени продолжалась эта ужасная бойня. Ум мой был помрачен видом золотого трона, на котором все еще сидел Инка. Я хотел завладеть им во что бы то ни стало, сверхъестественная сила тянула меня в круг, осиянный его лучами, и я сшибал все, что стояло на моем пути. Верноподданные Инки кидались толпами, чтобы загородить дорогу мне и другим всадникам, стащили несколько человек с седел, подставляли свою грудь под удары, лишь бы спасти обожаемого повелителя. В предсмертных судорогах они все еще цеплялись за наших лошадей, и я все время тащил за собой три-четыре полумертвых тела; как только один из них падал мертвым, его место мгновенно занимал другой.
Трон, поддерживаемый восемью знатными людьми, качался, как челн среди волнующегося моря, подаваясь то вперед, то назад.
Атауальпа смотрел, не двигаясь, на кровавое побоище, с мрачным фатализмом сознавая свое бессилие предотвратить его. За короткими сумерками тропиков спустился вечер. Утомленные бойней, мы опасались одного: как бы Инка не ушел от нас. Андрес де ла Торре и Кристоваль де Перральта стали пробиваться к нему, намереваясь пронзить его грудь мечом. Генерал рванулся как ураган им наперерез: весь его план был построен на сохранении жизни государя. В тот момент, когда он протянул руку, прикрывая Инку, Кристоваль де Перральта нанес ему довольно серьезную рану в сгиб руки. В тот же миг пали сразу четверо из людей, поддерживавших трон; для оставшихся в живых ноша оказалась не по силам: они упали на колени возле целой груды трупов; Инка непременно свалился бы на землю, если бы Писарро и Торре не подхватили его на руки. Солдат Мигель де Эстете сорвал с его головы царскую повязку, а мы с Перральтой ухватились за трон, он с одной стороны, я с другой: в продолжение десятка ужасных секунд мы глядели друг на друга налившимися кровью глазами, как два смертельных врага.
Атауальпа был отведен пленником в близлежащее здание, и охрана его была вверена караулу из двенадцати человек.
Зловещая тишина воцарилась на площади и на улицах города. А издали, с окрестных гор, с наступлением ночи стали доноситься к нам звуки печальных песен: то перуанцы оплакивали своего божественного царя, и эти звуки то нарастали, то замирали, и с каждым часом все больше слышались в них тоска и отчаяние, — и так продолжалось до самого рассвета.
8
Солдатам было дано разрешение отправиться за добычей: они притащили из стана Инки множество золотых и серебряных вещей, а также немало кусков различных тканей. Эти ткани отличались необыкновенным совершенством выработки и изумительно красивым подбором красок — нам никогда еще не случалось видеть ничего подобного.
Все награбленное добро было сложено в отведенном для этой цели здании, чтобы к назначенному сроку, по выделе королевской пятины, приступить к ее разделу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13