Но я хочу тебе сказать, что вам с Эдди не о чем беспокоиться.
Сквозь потоки слез Амелия взирала на изумрудный перстень, украсивший правую руку Кэтрин.
— Я думаю, что сейчас наше будущее в руках твоего мужа, хотя, уверяю тебя, мы не так бедны, как почему-то казалось Эдмунду.
— Мой муж оставил за мной право распоряжаться состоянием и титулом Арундейла, Вы с Эдди — моя семья, и я вас обоих очень люблю.
Амелия опустила глаза, порывисто пожав руку невестки.
— Кэтрин, какая ты благородная. На твоем месте другая сжила бы нас со свету за то, что сделал мой муж. Ты — настоящий друг.
У Кэтрин тоже увлажнились глаза. Она нежно обняла подругу, но тут Доминик дотронулся до плеча жены:
— Я думаю, будет лучше, если мы побыстрее уедем.
Доминик был прав. В церкви было мало народу, и все же присутствовало достаточно посторонних — викарий, его жена, служки, кого не следовало посвящать в подробности произошедшего. Чем меньше людей услышат правду, тем будет лучше для всех.
— Вы с Эдди поедете в Лэвенхэм, — сказал Гил Амелии. — Свежий деревенский воздух поможет вам забыть о печали.
— Спасибо, ваша честь.
Только сейчас Амелия заметила перебинтованное плечо Гила.
— Господи, вы ранены! Это… это сделал Эдмунд?
— Один из его людей, — ответил Гил. — Впрочем, беспокоиться не о чем. Я собираюсь поправиться быстро.
— Я присмотрю за вами, ваша честь. Я прослежу, чтобы вы побыстрее поправились.
Гил слабо улыбнулся.
— Готова, любовь моя? — спросил Доминик.
Хотел бы он как-то облегчить долю Кэтрин, но, увы, сие не в его власти. Только время поможет ей забыть этот кошмар и снова стать счастливой.
Доминик насупился. О каком счастье речь? Едва ли можно назвать счастливым уготованное ей существование. Без детей. Без любви… Впрочем, в глазах света она должна выглядеть вполне благополучной женщиной: прекрасно обеспеченной, обладающей немалой властью.
Дом в Грэвенвольде и земли в Арундейле — этого достаточно, чтобы не скучать. А маленький Янош может занять в ее сердце место, которое могло бы принадлежать ее детям. Детям, которых не будет, потому что так решил он, Доминик. Он отказывался представить себе, что она забеременеет от другого. Именем Сары-ля-Кали клянется он, что этого не допустит! Уговор дороже денег — придется ей смириться и выполнять условия.
Оставалось молиться, чтобы он, Доминик, смог выполнить им же данный обет.
Едва ли Кэтрин могла бы связно рассказать о похоронах, осталось лишь туманное воспоминание о скорбной мессе у могилы на фамильном кладбище в Лэвенхэме. Эдмунд, сын брата ее отца, должен был быть похоронен в Нортридже или Арундейле, но об этом Кэтрин тогда не задумывалась. Эдмунд сам привел себя к столь печальному концу, но у него остались близкие — жена и сын, которые не были ей безразличны, а значит, ради них Кэтрин должна была хранить молчание.
Единственное, что она могла сейчас сделать для вдовы, — проводить с ней побольше времени, утешать ее в скорби. Вновь и вновь Амелия просила у нее прощения за зло, содеянное ее мужем, и вновь и вновь Кэтрин заверяла бедную женщину, что той не в чем себя винить. В конце концов подруги зарыдали вместе, впервые за много месяцев Кэтрин дала полную волю слезам, и слезы эти были целительными, очищающими, смывающими горечь, накопившуюся на сердце, слезы не только по предавшему ее брату, но и по собственной загубленной жизни, слезы женщины, принужденной выйти замуж за человека, который не любит ее, слезы неразделенного чувства.
Горькой была память о похоронах, но не менее болезненными стали и воспоминания о том, что должно было быть ее первой брачной ночью. Мужа не было с ней. Доминик провел ночь в комнате, смежной с холлом, внизу, объяснив присутствующим, что уважает траур супруги.
Но Кэтрин знала правду. Эта ночь была только первой в череде тысячи других, как две капли воды похожих на первую. Который раз Кэтрин спрашивала себя, о чем думал дядя, видя такое к ней отношение мужа. Она замечала и недовольно поджатые губы Гила, и тяжелые взгляды, которые тот бросал на Доминика, и его виноватые глаза, когда он смотрел на нее.
Кэтрин спрашивала себя, не пожалел ли дядя о своем решении, но что-то в его поведении говорило ей, что он еще надеется на лучшее. Она знала, что Гил продолжает верить в то, что Доминик сменит гнев на милость и станет Кэтрин настоящим мужем, таким, какой нужен ей.
Кэтрин от всей души хотела бы найти в себе веру, чтобы разделить убеждения дяди. Но она знала Доминика гораздо лучше, чем Гил, знала его желчность и его решимость.
Он поступит так, как решил, и никогда себе не изменит.
Сразу после похорон Доминик посадил Кэтрин в свой экипаж и увез из Лэвенхэма к себе — туда, где отныне ей придется жить. Путешествие никак нельзя было назвать приятным. Они говорили мало, лишь изредка обмениваясь короткими репликами, и напряжение росло с каждым днем. Ночи в дороге проходили именно так, как представляла себе Кэтрин — Доминик делал все необходимое, чтобы она чувствовала себя комфортно, и не более того.
Атмосфера отчужденности между ними усиливалась. Такого никогда раньше не было. Проявления формальной вежливости доходили до абсурда.
— Вам не холодно, мадам? — спрашивал он время от времени, или: — Вы не голодны, миледи?
Он подавал ей руку, изредка улыбался, но глаза его оставались холодными и далекими. Безупречность его манер злила Кэтрин, доводила до бешенства. Ей хотелось залепить ему пощечину, схватить его и трясти, пока не рассыплется в прах стена холодной отчужденности, которой он окружил себя. Какими бы ни были его чувства к ней, им предстояло прожить вместе до конца дней, и эту жизнь надо было сделать по меньшей мере выносимой.
Но она молчала, невольно подыгрывала ему и вела себя, как положено леди.
На третий день пути они достигли Грэвенвольда — огромного поместья в холмистой долине Бакингемшира. Дом из серого камня высотой в четыре этажа выглядел впечатляюще снаружи, но внутри оказался холодным и затхлым. Что за хозяин жил в нем? Был ли он столь же угрюм и мрачен, как и его жилище? Станет ли таким же и Доминик?
Привратник взял ее плащ, и Доминик представил Кэтрин прислуге. Кажется, все были приятно удивлены появлением столь обаятельной хозяйки.
Вперед вышел весьма пожилой слуга:
— Добро пожаловать домой, миледи.
Слуга, весь в старческих пятнах и вздувшихся венах, едва держался на узловатых ногах. Казалось чудом, что он еще способен передвигаться.
— Это Персиваль Нельсон, — сказал Доминик, — мой слуга и друг.
Возможно, из уст другого такое представление прислуги показалось бы удивительным — маркиз признается в дружбе со слугой, — но Кэтрин нисколько не удивилась. Для цыгана не существовало человека ниже его, разве что им мог оказаться аристократ гаджио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Сквозь потоки слез Амелия взирала на изумрудный перстень, украсивший правую руку Кэтрин.
— Я думаю, что сейчас наше будущее в руках твоего мужа, хотя, уверяю тебя, мы не так бедны, как почему-то казалось Эдмунду.
— Мой муж оставил за мной право распоряжаться состоянием и титулом Арундейла, Вы с Эдди — моя семья, и я вас обоих очень люблю.
Амелия опустила глаза, порывисто пожав руку невестки.
— Кэтрин, какая ты благородная. На твоем месте другая сжила бы нас со свету за то, что сделал мой муж. Ты — настоящий друг.
У Кэтрин тоже увлажнились глаза. Она нежно обняла подругу, но тут Доминик дотронулся до плеча жены:
— Я думаю, будет лучше, если мы побыстрее уедем.
Доминик был прав. В церкви было мало народу, и все же присутствовало достаточно посторонних — викарий, его жена, служки, кого не следовало посвящать в подробности произошедшего. Чем меньше людей услышат правду, тем будет лучше для всех.
— Вы с Эдди поедете в Лэвенхэм, — сказал Гил Амелии. — Свежий деревенский воздух поможет вам забыть о печали.
— Спасибо, ваша честь.
Только сейчас Амелия заметила перебинтованное плечо Гила.
— Господи, вы ранены! Это… это сделал Эдмунд?
— Один из его людей, — ответил Гил. — Впрочем, беспокоиться не о чем. Я собираюсь поправиться быстро.
— Я присмотрю за вами, ваша честь. Я прослежу, чтобы вы побыстрее поправились.
Гил слабо улыбнулся.
— Готова, любовь моя? — спросил Доминик.
Хотел бы он как-то облегчить долю Кэтрин, но, увы, сие не в его власти. Только время поможет ей забыть этот кошмар и снова стать счастливой.
Доминик насупился. О каком счастье речь? Едва ли можно назвать счастливым уготованное ей существование. Без детей. Без любви… Впрочем, в глазах света она должна выглядеть вполне благополучной женщиной: прекрасно обеспеченной, обладающей немалой властью.
Дом в Грэвенвольде и земли в Арундейле — этого достаточно, чтобы не скучать. А маленький Янош может занять в ее сердце место, которое могло бы принадлежать ее детям. Детям, которых не будет, потому что так решил он, Доминик. Он отказывался представить себе, что она забеременеет от другого. Именем Сары-ля-Кали клянется он, что этого не допустит! Уговор дороже денег — придется ей смириться и выполнять условия.
Оставалось молиться, чтобы он, Доминик, смог выполнить им же данный обет.
Едва ли Кэтрин могла бы связно рассказать о похоронах, осталось лишь туманное воспоминание о скорбной мессе у могилы на фамильном кладбище в Лэвенхэме. Эдмунд, сын брата ее отца, должен был быть похоронен в Нортридже или Арундейле, но об этом Кэтрин тогда не задумывалась. Эдмунд сам привел себя к столь печальному концу, но у него остались близкие — жена и сын, которые не были ей безразличны, а значит, ради них Кэтрин должна была хранить молчание.
Единственное, что она могла сейчас сделать для вдовы, — проводить с ней побольше времени, утешать ее в скорби. Вновь и вновь Амелия просила у нее прощения за зло, содеянное ее мужем, и вновь и вновь Кэтрин заверяла бедную женщину, что той не в чем себя винить. В конце концов подруги зарыдали вместе, впервые за много месяцев Кэтрин дала полную волю слезам, и слезы эти были целительными, очищающими, смывающими горечь, накопившуюся на сердце, слезы не только по предавшему ее брату, но и по собственной загубленной жизни, слезы женщины, принужденной выйти замуж за человека, который не любит ее, слезы неразделенного чувства.
Горькой была память о похоронах, но не менее болезненными стали и воспоминания о том, что должно было быть ее первой брачной ночью. Мужа не было с ней. Доминик провел ночь в комнате, смежной с холлом, внизу, объяснив присутствующим, что уважает траур супруги.
Но Кэтрин знала правду. Эта ночь была только первой в череде тысячи других, как две капли воды похожих на первую. Который раз Кэтрин спрашивала себя, о чем думал дядя, видя такое к ней отношение мужа. Она замечала и недовольно поджатые губы Гила, и тяжелые взгляды, которые тот бросал на Доминика, и его виноватые глаза, когда он смотрел на нее.
Кэтрин спрашивала себя, не пожалел ли дядя о своем решении, но что-то в его поведении говорило ей, что он еще надеется на лучшее. Она знала, что Гил продолжает верить в то, что Доминик сменит гнев на милость и станет Кэтрин настоящим мужем, таким, какой нужен ей.
Кэтрин от всей души хотела бы найти в себе веру, чтобы разделить убеждения дяди. Но она знала Доминика гораздо лучше, чем Гил, знала его желчность и его решимость.
Он поступит так, как решил, и никогда себе не изменит.
Сразу после похорон Доминик посадил Кэтрин в свой экипаж и увез из Лэвенхэма к себе — туда, где отныне ей придется жить. Путешествие никак нельзя было назвать приятным. Они говорили мало, лишь изредка обмениваясь короткими репликами, и напряжение росло с каждым днем. Ночи в дороге проходили именно так, как представляла себе Кэтрин — Доминик делал все необходимое, чтобы она чувствовала себя комфортно, и не более того.
Атмосфера отчужденности между ними усиливалась. Такого никогда раньше не было. Проявления формальной вежливости доходили до абсурда.
— Вам не холодно, мадам? — спрашивал он время от времени, или: — Вы не голодны, миледи?
Он подавал ей руку, изредка улыбался, но глаза его оставались холодными и далекими. Безупречность его манер злила Кэтрин, доводила до бешенства. Ей хотелось залепить ему пощечину, схватить его и трясти, пока не рассыплется в прах стена холодной отчужденности, которой он окружил себя. Какими бы ни были его чувства к ней, им предстояло прожить вместе до конца дней, и эту жизнь надо было сделать по меньшей мере выносимой.
Но она молчала, невольно подыгрывала ему и вела себя, как положено леди.
На третий день пути они достигли Грэвенвольда — огромного поместья в холмистой долине Бакингемшира. Дом из серого камня высотой в четыре этажа выглядел впечатляюще снаружи, но внутри оказался холодным и затхлым. Что за хозяин жил в нем? Был ли он столь же угрюм и мрачен, как и его жилище? Станет ли таким же и Доминик?
Привратник взял ее плащ, и Доминик представил Кэтрин прислуге. Кажется, все были приятно удивлены появлением столь обаятельной хозяйки.
Вперед вышел весьма пожилой слуга:
— Добро пожаловать домой, миледи.
Слуга, весь в старческих пятнах и вздувшихся венах, едва держался на узловатых ногах. Казалось чудом, что он еще способен передвигаться.
— Это Персиваль Нельсон, — сказал Доминик, — мой слуга и друг.
Возможно, из уст другого такое представление прислуги показалось бы удивительным — маркиз признается в дружбе со слугой, — но Кэтрин нисколько не удивилась. Для цыгана не существовало человека ниже его, разве что им мог оказаться аристократ гаджио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87