— Благодарю вас, матушка; в тех преувеличениях, что я от вас сейчас только услышал, есть и доля истины. Да, мне было трудно, да, я провел довольно… тяжелую ночь и потому встал на два часа позже обычного.
— О! — воскликнула Екатерина преисполненным печали голосом.
— Однако, — продолжал Франциск II, — сейчас я чувствую себя совершенно нормально и готов работать с вами, если таково ваше желание.
— Но почему, дорогое мое дитя, — продолжала Екатерина, взяв руку Франциска в свою и прижав ее к сердцу, а свободной рукой гладя его волосы, — почему вы провели тяжелую ночь? Разве я не приняла на себя груз государственных дел, оставив на вашу долю лишь радости королевского звания? Неужели кто-то осмелился утомить вас тем, что должно было бы выпасть на мою долю? Я предполагаю, что вас взволновали интересы государства.
— Да, мадам, — согласился Франциск II так поспешно, что Екатерина все равно догадалась бы об обмане, даже если бы она и не знала заранее об истинных причинах волнений этой ночи, действительно столь беспокойной.
Но она постаралась не проявить ни малейшего сомнения и, напротив, сделала вид, будто безоговорочно верит словам сына.
— Требовалось принять весьма важное решение, не так ли? — продолжала Екатерина, явно готовая сбить сына с толку окончательно. — Повергнуть ниц какого-либо врага, исправить какую-либо несправедливость, облегчить какой-либо налог, утвердить своей властью чей-либо смертный приговор?
При этих словах Франциск II вспомнил, что и в самом деле накануне у него запрашивали разрешения назначить на сегодняшний вечер казнь советника Анн Дюбура.
И он живо ухватился за поданную реплику.
— Вот именно, матушка, вы совершенно правы, — ответил он. — Речь шла о смертном приговоре, что должен быть вынесен одним человеком, пусть даже этот человек и король, другому человеку. Смертный приговор — наказание до того само по себе тяжкое, что мысли о нем стали причиной беспокойства, испытываемого мною со вчерашнего дня.
— Вы боитесь, что своей подписью обречете на смерть невинного, не так ли?
— Вот именно, матушка, господина Дюбура.
— У вас прекрасное французское сердце, и вы достойный сын своей матери. Но в данном случае, клянусь честью, вы не совершите ошибки. Советник Дюбур признан виновным в ереси тремя независимыми друг от друга юридическими инстанциями, и ваша подпись, которая требуется для свершения казни сегодня вечером, является чистейшей формальностью.
— Вот это и ужасно, матушка, — произнес Франциск, — достаточно одной чистейшей формальности, чтобы оборвать человеческую жизнь.
— У вас золотое сердце, сын мой, — продолжала Екатерина, — и я так горжусь вами! Тем не менее, смею вас разуверить, благополучие государства стоит превыше одной человеческой жизни и при данных обстоятельствах вам нечего терзать себя сомнениями: нужно, чтобы советник был мертв, во-первых, потому что эта смерть справедлива, во-вторых, потому что она необходима.
— Не забывайте, моя дорогая матушка, — заявил юноша после непродолжительных раздумий, бледный от одолевавших его сомнений, — что я получил два угрожающих письма.
«Обманщик и трус!» — процедила Екатерина сквозь зубы. Затем она улыбнулась и громко произнесла:
— Сын мой, как раз потому, что вы получили два угрожающих письма по поводу господина Дюбура, его обязательно следует приговорить к смерти, иначе подумают, что вы поддались угрозам и ваше милосердие объясняется страхом.
— А вы так считаете? — спросил Франциск.
— Да, я так считаю, сын мой, — отвечала Екатерина, — и если вы, напротив, громогласно обнародуете оба эти письма, а после них последует приговор, то это обернется величайшей славой для вас и величайшим позором для господина Дюбура. Те, кто сейчас ни за, ни против него, станут его противниками.
Франциск, казалось, задумался.
— Судя по содержанию этих двух писем, — продолжала Екатерина, — меня бы не удивило, если бы оказалось, что эти письма написал друг, а вовсе не враг.
— Друг, мадам?
— Да, — настаивала Екатерина, — друг, заботящийся о благе короля и одновременно о славе королевства.
Молодой человек отвел свой тусклый взгляд от пронзительного взгляда матери.
Затем, помолчав, поднял голову и спросил:
— Так это вы написали мне оба эти письма, не так ли, мадам?
— О! — произнесла Екатерина многозначительным тоном, ставящим под сомнение дальнейшие ее слова, — я этого не говорила, сын мой.
У Екатерины были две причины заставить сына поверить, будто письма исходили от нее: во-первых, это стало бы для него побудительным мотивом устыдиться собственной трусости; во-вторых, это сняло бы опасения, порожденные письмами.
Молодой человек, жесточайшим образом выведенный этими письмами из равновесия, в глубине души все еще таивший сомнения, бросил на мать быстрый взгляд, полный гнева и ненависти.
Екатерина улыбнулась.
«Если бы он мог меня придушить, — сказала она себе, — он бы сделал это именно сейчас. Но, к счастью, он этого не может».
Таким образом, сердце Франциска не тронули ни показные проявления материнской нежности, ни заверения в безоговорочной преданности, ни кошачьи ласки Екатерины. Королева-мать видела: сейчас произойдет то, чего она боялась, и, если немедленно не принять меры, рухнет ее власть над сыном.
Она мгновенно и полностью изменила план атаки.
Вздохнув и покачав головой, она придала лицу выражение величайшей печали.
— Ах, сын мой! — воскликнула она. — Теперь я убедилась в том, во что никак не могла поверить, но, тем не менее, у меня не остается на этот счет ни малейших сомнений.
— В чем же, мадам? — спросил Франциск.
— Сын мой, сын мой, — промолвила Екатерина, пытаясь выдавить из глаз помощницу-слезу, — вы более не доверяете собственной матери!
— Что вы хотите этим сказать? — нетерпеливо и мрачно произнес в ответ молодой человек. — Я вас не понимаю.
— Я хочу сказать, Франсуа, что вы в один миг забыли о пятнадцати годах смертельного беспокойства, пятнадцати годах бдения у вашего изголовья; я хочу вам сказать, что вы забыли страхи, порожденные во мне вашим болезненным детством, непрестанные заботы, которыми я окружила вас еще с колыбели.
— Все равно не понимаю вас, мадам; но мне не привыкать к терпению — я жду и слушаю.
Однако сжатая рука молодого человека опровергала нарочитое смирение: она сжимала, лихорадочно подергиваясь, портрет мадемуазель де Сент-Андре.
— Что ж, — заявила Екатерина, — сейчас вы меня поймете. Я говорю о том, что, благодаря той заботе, какой я окружила своего сына, я знаю его так же хорошо, как себя. Да, этой ночью у вас было превеликое множество тревог, я это знаю, но вовсе не потому, что вы размышляли о государственном благе, не потому, что вы колебались между суровостью и милосердием, но потому, что стала известна тайна ваших любовных отношений с мадемуазель де Сент-Андре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89