– Клянусь, я никогда не поступлю так, как отец. Я очень сожалею, что от нашего общения осталась только боль, Глориана.
– Боль не имеет к этому никакого отношения, по крайней мере с мужской точки зрения.
– Ты ошибаешься. – В ответ на ее вопросительный взгляд ему захотелось объяснить ей то, что только теперь стало с ним твориться. – Отец однажды попытался объяснить мне, что произошло между ним и моей матерью. Тогда мне едва исполнилось шестнадцать лет, и я был исполнен праведного гнева из-за того, что меня выбросили в этот мир как бастарда – незаконнорожденного ребенка. Я обвинял отца во лжи, с помощью которой он пытался представить себя в лучшем свете. Вот каким я был глупым, неоперившимся юнцом! Но отец был примерно в таком же возрасте, когда оказался наследником королевства, которое в один прекрасный день поглотило чуть ли не всю Европу. Он был слишком молод для того, чтобы мудро править, и его на каждом шагу ставила в безвыходное положение кучка советников и тщеславных вельмож, ухитрявшихся править страной через его голову. Он встретил мою мать, полюбившую Карла-мужчину, а не Карла-короля. Они провели лето любви в Италии. Всего одно лето.
– Твоя мать старалась держать тебя подальше от него?
– Наоборот. Она всегда старалась действовать в моих интересах. Ей стоило многих унижений добиться того, чтобы я находился при дворе, в поле зрения отца. Когда я вырос, отец оценил мои способности. Он хорошо мне платил – лучше, чем другим, похвалявшимся умением владеть мечом, – как я думал, для успокоения своей совести. Мать считала, что так он выражал свою любовь, никогда не признавая меня своим законным сыном.
– Мой отец всегда присылал деньги, – прошептала Глориана. – Я постоянно втайне мечтала о том, что в один прекрасный день он покажется мне, заняв место среди зрителей, посмотрит наше представление, что я увижу его и буду знать, что это мой папа. Мать говорила, что он не мог этого сделать, потому что это слишком задело бы его жену и детей.
– А моя мать всегда наставляла меня, чтобы я был более снисходителен. Она часто говорила, что порой жизнь вынуждает нас принимать решения, разрывающие наше сердце. Хотя я однажды опрометчиво сказал то же самое Елизавете, я… До нынешней ночи я не понимал настоящего смысла этих слов.
Глориана шевельнулась в его объятиях:
– Почему наши родители так обошлись с нами? Почему они пошли на это?
Данте ловил ее губы своими и целовал ее со всей страстью, которую, как он понимал, ему уже никогда не утолить снова. Она прижалась к нему, пылко отвечая на поцелуи и разбивая в прах остатки его чести.
Не помня себя, он с поспешностью сбросил купленную ему Мод одежду. С одеждой Глорианы оказалось труднее, но зато как восхитительно. Расстегивая кнопки и пуговицы, он отмечал поцелуем каждую обнажающуюся часть ее тела. Он стягивал плотно облегавшую ткань лифа платья и тонкое белье, скользя губами, языком и пальцами по каждому новому дюйму открывавшейся ему плоти.
Расстеленная на песчаной почве одежда стала для них мягким ложем. Данте навис над нею, упиваясь видом Глорианы, распростертой перед ним в лунном свете. Каждый совершенный изгиб, каждое очаровательное углубление серебрились как редкое, драгоценное сокровище, каким и была ее красота на самом деле.
Протянув к нему руки, она касалась трепетными пальцами его груди, зарывалась ими в его волосы, задерживала ладони на его коже, а луна подчеркивала изумительное сочетание молочной белизны ее тела с загаром, покрывавшим его дубленую кожу воина.
– Я… я видела тебя во сне таким, Данте. Это признание взорвало кровь в его чреслах.
– А ты мне не снилась, – хрипло проговорил он. На лицо Глорианы набежала тень.
– Нет, это не то, о чем ты думаешь. – Данте едва справился с дрожью, охватившей его, когда он попытался объяснить Глориане, как страстно он ее желал. – У меня нет слов, Глориана. Я хочу сказать, что если кому-то нужно уснуть, чтобы что-то увидеть, то я представлял тебя каждый миг наяву. Мои губы пили твое тело, а язык упивался твоей сладостью сотни, тысячи раз, но ни одно из этих мечтаний не может сравниться с тем, что я чувствую сейчас, когда ты рядом во всем великолепии своей красоты.
Охваченная трепетом, Глориана пролепетала его имя, и он забыл обо всем на свете.
У Данте, как у каждого мужчины, были женщины, но все эти встречи никогда не затрагивали самых сокровенных глубин его души.
Глориана что-то тихо шептала и вздыхала. Она была как горячий шелк, как подогретый мед. И Данте Тревани очертя голову погрузился в ее любовь, в дар ее женственности, забыв обо всем на свете.
Он понимал, что не должен давить на нее тяжестью своего веса, но ему хотелось ощущать всем телом сладостные прикосновения шелковистой кожи Глорианы, ласкавшей его грубую шкуру. Понимал, что не должен сжимать ее так крепко, но ничего не мог поделать со своим желанием еще крепче прижать ее к себе, поглотить ее всем своим существом.
Тело Глорианы, такое хрупкое и утонченное в сравнении с его собственным, поражало и покоряло его своей упругой силой. Она легко выдерживала его тяжесть, поощряя его железные объятия. Она выгибалась навстречу ему, все больше сводила его с ума нежными прикосновениями своих грудей и бедер к его напрягшейся плоти.
– Данте. – Его имя срывалось с ее губ как ласка, и у нее вырвался глубокий вздох, когда он, не в силах больше ждать, прижал свои пальцы к мягким складкам средоточия ее женской зрелости. И в тот же миг пришла очередь его глубокого вздоха – он почти задохнулся, поняв, что она отдавалась ему девственницей. Ее лоно сомкнулось вокруг его пальцев плотнее, чем ему казалось возможным, – горячее, влажное и чувственное, и он стиснул зубы, борясь с пожиравшим его желанием двигаться дальше и дальше, чтобы наконец бурно ворваться внутрь Глорианы.
В какой-то отстраненной части его существа шевельнулось чувство, достаточное для того, чтобы он упрекнул себя в готовности злоупотребить ее невинностью.
– Глориана… ты уверена?..
Она прервала его вопрос поцелуем, успокаивавшим его совесть и дававшим возможность его языку заняться более приятным делом, чем складывание слов. Она обвила ногами его бедра и обхватила руками плечи и отвечала в унисон каждому движению его тела, от едва заметного до бурного натиска, словно и сама чувствовала могучий призыв слиться с ним в одно целое.
– Возьми меня, Глориана, – прошептал он. – Люби меня.
– Да.
И тогда он взял ее так осторожно, как был способен на это мужчина, забывший о всякой осмотрительности, когда каждый его вздох подчиняется неуемному мужскому желанию. Во мраке ночи эхо разнесло его торжествующий крик, ворвавшийся в их уши, потом еще раз, а потом и третий, становясь с каждым разом все слабее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90