метрах в двухстах — справа. Не наши — неумело — длинными очередями. В ответ заклокотали «Калашниковы». За мной! Перемахнув забор, через зелень небольшого садика, я пробрался на выстрелы. Открылся дом, он выше остальных, убогих. Выглядит больше, добротнее. Перед ним залегло Алешкино отделение. Удачно установленный на крыше пулемет прижал ребят к земле, Кто-то шустро ползает из стороны в сторону— ищет укрытия, кто-то поспешно окапывается. Лешка за плотной стеной виноградной лозы, поднял ствол, стреляет с колена. Между сериями очередей ныряет в кусты. Неожиданно появляясь в другом месте, командует боем: пронзительно свистит, выкрикивает, дает отмашки рукой. Снова ныряет, выныривает и открывает огонь. Я пробрался к нему:
— Надо отходить, Леха! Голыми руками не взять. Передадим на МП — ствольникам — пусть бомбят!
— Из-за одного подонка — весь кишлак?! Ты же знаешь пушкарей. У тебя есть граната?
— Не добросить.
— Давай. Попробую зайти сзади. Вон, видишь крышу сарая? Будь здесь. Где граната?
Он принял увесистую лимонку, сунул ее за пазуху и махнул в сад. Я ничего не успел сообразить. Подскочил командир взвода: «Какого он туда полез?! Я связался с танкистами…»
В промежутке между стрельбой прорвался рев дизеля и скрежет траков*. Из-за деревьев выдвинулась перевернутая бронированная чаша. Она расперла проулок, неуклюже развернулась, подняла тучу дыма и пыли… Вдруг — вспышка, я бросился на землю — ухнул взрыв, дуплетом отозвался второй.
То, что я захватил взглядом, падая, прокручивается в памяти кадрами замедленной съемки.
Вот мощный огненный столп подхватил крышу, находящийся там человек вспрянул, разбросав руки, потянулся грудью к небу и, растерзанный десятками осколков, боком направился вниз. Крыша повернулась в воздухе, покачалась и опустилась на то место, где прежде были стены.
Ломти земли и глины пробарабанили градом, стало тихо, только оттянутые перепонки продолжали звучать вскриками уносящейся «скорой помощи».
— Не успели танкисты, Лехина работа, — выдохнул я, встал и пошел к развалинам дома, на ходу сплевывая сгустки слюны и пыли и пытаясь отряхиваться.
Лешка стоял возле перекошенной, с торчащими ребрами, крыши и нетвердой правой рукой прилаживал на левом плече оторванный рукав маскировочной куртки. Он опустил голову и нахмурился, его покачивало. Прямо из-под ног на него глазело лицо молодого афганца с застывшим выражением идиотского восхищения. Лешка оставил его так, убедившись, что мертв.
— Это ты, командир? Шваркнул. Ну и дела-а…— пропел подошедший ефрейтор Шарапов. Он с ненавистью взглянул на душмана: — Вот сволочь! — Отвернулся, поднял голову и, прищурившись» посмотрел на солнце, словно призывая его в свидетели. Потом засмеялся: — Здорово!
— Зубы закрой — кишки простудишь! — ответил
Лешка.
Он что-то заметил, шагнул и нагнулся. Потянул за ремень, перекинул его через голову и взвалил на себя американский ручной пулемет, тот, из которого стрелял афганец. Нам уже попадался такой: с широким, напоминающим хвост рыбы прикладом и рогообразным магазином. Лешка надвинул на глаза обтянутую мешковиной каску, сделал свирепое лицо и навел пулемет на воображаемого душмана. Качнулся на широко разбросанных согнутых ногах — изображая расстрел. На выдвинутом вперед плече из-под оторванного рукава показалась наколка: герб Виттенберга с башней Лютера и надпись под ним: ГСВГ. Такие наколки были у многих.
— Похож! Бросай, хорош дурачиться, у них там целый склад — иначе зачем ему было так упираться? Попробуем отодвинуть крышу, — предложил я.
— А что? Ну-ка давай все сюда! — скомандовал Леха. — Взяли!
Человек десять вцепились в край крыши, подняли и, скантовав, отбросили в сторону, будто открыли
огромную шкатулку,
То, что было внутри, перемешалось с рыжей землей и не сразу впилось в сознание. Несколько минут мы стояли, не веря глазам. Сердце заколотилось вдруг так, что в моменты гулких тупых ударов темная диафрагма затемняла взор.
В центре комнаты, в мятом алюминиевом тазу, сжался смуглый младенец — только что тлевший и еще теплый уголек. Рядом, поджав под себя костлявые ноги и неестественно вывернув в нашу сторону желтую ладонь, замерла старуха. Может быть, в момент взрыва она собиралась купать новорожденного, а сейчас, казалось, молилась, уронив зачем-то голову в таз. Ее старая кровь, собирая в пучки редкие волосы, лениво стекала на дно и, смешиваясь там с младенческой юшкой, через рваное отверстие в тазу выхо-
дила наружу. В дальнем углу, под белой с пятнами простыней, вздрагивало тело молодой матери. Еще не растворившийся румянец блуждал по ее усталому лицу.
Отвернуться, отвернуться! Но невидимая сильная рука сдавила затылок и тыкала внутрь развалин, как слепого щенка в миску. И сердце выкрикивало в такт: смотри! смотри! смотри!
Никто не решился искать там оружия. Взводный приказал продолжить чистку.
Битумные скалы отсмеялись в лучах заходящего солнца. Их морщины отяжелели и приняли страдальческие очертания, а ночь все не торопилась прикрывать ущелье. От земли исходило парное молочное свечение, и хотя вверху уже проступили звезды-внизу было смутно, но еще светло.
Мы поужинали всем отделением, подогрев на костре гречневую кашу с тушенкой, Ели молча, молча пили чай. Потом, посапывая и перебрасываясь негромкими фразами, стали укладываться: кто на панцирях БТРов, кто на тентах машин. Заняло свои места боевое охранение. Как обычно, я разбросал на броне масксеть, снял тяжелый ремень с подсумком и лег Ладони — под затылок, под правый бок — автомат. Где-то совсем близко свиркал сверчок, а издали с болотным ознобом доносилось бульканье жабы. Прямо на меня смотрела Большая Медведица. Малая. Мысленно соединяя прямыми другие звезды, я не заметил, как уласкал ночной бархат — все поплыло, и фигуры, которые я создал, рассыпались от черного блеска глаз. Так может смотреть только Юлька!
— Э, ты не спишь? — Я вздрогнул, повернулся: внизу стоял Лешка. — Поговорим?
— Ходишь тут… Залазь. — Я сел и достал сигарету. — Чего не ложишься?
— Дом из головы не выходит. Это я их…
— Ты ведь не знал. На твоем месте мог быть
любой.
— Любой. Не знал. — Лешка словно пробовал на вкус эти слова. — А что мы знаем?! Что если бы не мы, то американцы, что мы друзья. Нет, что-то не то мы делаем…
— Не развозись. Помнишь, как ты говорил мне? Это такой, самый трудный момент. Завтра будет уж легче. До дембеля всего чуть больше ста дней.
— Нет. Легче не будет. Ни завтра, ни потом. Я пойду к этим людям.
— Это волчья стая. Они тебя растерзают.
— Люди не могут жить по волчьим законам.
— Иди. Я не смогу тебя удержать. Только знай: ты мне не друг, если уйдешь, и все будут считать тебя дезертиром.
— Спи.
1 2 3