слева от машины суетится перепуганная пехота, кто-то бинтует Ахмедову ногу — обрывком от днища ему выхватило кусок мяса повыше колена. Хорошо еще, что на рассвете он вылез из люка и ехал на броне.
Кричу: «Где Рубан?»
Впереди люк закрыт: я и не сообразил, выбираясь из операторского отделения, взглянуть на место механика-водителя. Бросился к люку… поднимаю Сергея под руки, а сам еще думаю — что-то он легкий… и тут все понял: ног не было, лишь от левой осталась торчать, белея, короткая берцовая кость… Меня пот прошиб, неприятная прохлада внутри подступила к горлу — я растерялся, ведь кровь хлещет! Но вовремя оказался рядом Болотников, подбежавший помочь, вместе мы выволокли Рубана на броню и начали делать укол, но тут вдруг послышались выстрелы… по нам открыли огонь из строения, задняя часть которого скрывалась в пышной зелени сада.
И случилось так, что мой автомат лишь на мгновение задержался под рукой у Сергея, пока я спрыгивал вниз, и тут — ответная очередь! Истекая кровью, Рубан держал автомат и палил наугад в ту сторону, где из-за веток виднелось окно… Мы даже не сразу стащили его в укрытие.
У него не было лица: бледный, глаза запали, от боли и озноба скрипел зубами. Я отвернулся, заплакал, а он стал кричать: «Пристрели меня, брат… я прошу, пристрели!»
Он лежал на земле, рядом с машиной, в днище которой от разрыва противотанковой мины зияла огромная дыра… вырвало пару катков, внутри страшное месиво крови, костей, железа, земли… Сережа Болотников достал сигнальный патрон и отошел в сторону: в небе развернулась ленточка красноватого дыма — это сигнал для «вертушек», кружащих поблизости, что есть раненые и их надо взять на борт. Но при заходе на посадку вертолет опять обстреляли — уже из другого окна, и я кинулся через люк на свое операторское место, опустился в «сидушку», проверил сеть — аккумуляторные батареи в порядке… огонь!
Я перебрал все ругательства, плакал, стонал и скрипел зубами, обрушивая проклятья на эту страну за все причиненное нам. Я превратил глинобитное строение в прах… после чего мы с Болотниковым проползли по ручью, подобравшись вплотную к другому дому, забросали гранатами и тут же ворвались внутрь: у окна — один с буром* убитый, косматый и с волчьим оскалом зубов; и у стены — еще двое, один был жив… Продвигаться дальше было опасно, нас все-таки двое, пришлось вернуться к машинам.
Где-то в конце колонны шла интенсивная перестрелка, а Ахмедов и Рубан лежали рядом в укрытии, словно не замечая друг друга, и смотрели в ясное утреннее небо — обоим сделали по второму уколу. На сей раз «вертушка» опустилась удачно — ребят приподняли и осторожно понесли к открытому борту, лопасти над которым не переставали вращаться и лишь немного провисли. Тут же вышли на связь с комбатом и получили приказ: «Машин не покидать, занять круговую оборону, боеприпасов зря не расходовать, ждать поддержку».
Окопались: было все, как обычно, пехота — вкруговую, танки — по флангам, направили стволы в левую и правую стороны, между ними — две БМП… наша осталась стоять на месте.
Еще тогда, при живом Сереже Болотникове, мы поклялись отомстить… Помню, говорю ему: «Сергей, ведь мы троих людей убили сегодня, тебе не плохо?», а он отвечает: «Это враги. Не мы их, так они нас… на войне всегда так».
Утром на подмогу прибыла рота мотострелков, возле нас собралось много солдат, заглядывали в люки машины, расспрашивали. Некоторых подташнивало при виде отсека механика. Остатки Сережиных ног уже начали разлагаться, была жара. Расспрашивают нас солдаты, как было, а у меня слезы на глазах, ничего сказать не могу.
Уже поздно ночью пришел тягач, зацепил нашу бедолагу-машину, наш дом на колесах, и потащил к Джелалабаду…
«Боевая машина пехоты — это дом наш и наша броня». Так пел Сергей Рубан и так писал в своих стихах Сергей Болотников, который тоже погиб героически почти у меня на глазах.
Через несколько дней наш взвод вовлекли в операцию по освобождению и зачистке Джелалабада, но я не участвовал, поскольку накануне был вызван к комбату: «Повезешь своего друга на родину с прапорщиком».
Прибыли в Кабул вертолетом, переночевали у десантников в палатке. Располагались они временно на территории медсанбата: проснулись от стонов, проклятий, ругани, — перед рассветом доставили тяжелораненных и убитых… Тогда это был единственный санбат, остальных раненых отправляли в Союз.
Утром заводят в палатку, где внутри морозильные камеры, показывают цинковый гроб с табличкой: «Рубан Сергей», а это не он. Пришлось для опознания чуть ли не все гробы проверять, пока нашли. Вечером погрузили в транспортный самолет Сережку и еще нескольких ребят в «цинках», запаянных наглухо, а нас — обратно в Джелалабад. Так хотелось присутствовать на похоронах, но приказ есть приказ.
Вот как это было.
Как сложилась моя жизнь? В общем неплохо. Женился в восемьдесят пятом году, два сына растут: старшему Сереже — девять с половиной лет и другому Сереже, младшему, — семь лет. Назвал их в честь друзей, погибших в Афгане. Если еще будет сын, назову Виктором, а девочек пусть Алла сама называет.
Живем дружно, растим и воспитываем сыновей. Работаю в машинно-тракторной мастерской слесарем, а до этого был оператором по откорму крупного рогатого скота, за что награжден Памятным знаком ЦК ВЛКСМ.
Так и живем — ничего, в общем. Сарая, жаль, нет, и здоровья уже такого железного… обидно. Обращался за помощью в сельсовет — бесполезно, к председателю поселкового комитета — тоже… Теперь хочу съездить в военкомат — давно не был там, но вряд ли помогут.
Короче, не знаю, что делать.
Если в ваших силах, то я прошу вас, напишите директору письмо, хотя бы письмо, и «большое ему спасибо» за отношение не только ко мне, а ко всем воинам-интернационалистам, живым и павшим.
Каждый год 9 Мая я езжу в район на кладбище — тринадцать километров от нас. Там — памятник погибшим в Великую Отечественную. После митинга вся молодежь и специалисты идут к могилам Мухи Сергея и Марченко Саши, так наш товарищ Шнайдер А.А. даже не соизволит зайти и посмотреть на могилы солдат.
____________________
Мы живые еще!
1 2
Кричу: «Где Рубан?»
Впереди люк закрыт: я и не сообразил, выбираясь из операторского отделения, взглянуть на место механика-водителя. Бросился к люку… поднимаю Сергея под руки, а сам еще думаю — что-то он легкий… и тут все понял: ног не было, лишь от левой осталась торчать, белея, короткая берцовая кость… Меня пот прошиб, неприятная прохлада внутри подступила к горлу — я растерялся, ведь кровь хлещет! Но вовремя оказался рядом Болотников, подбежавший помочь, вместе мы выволокли Рубана на броню и начали делать укол, но тут вдруг послышались выстрелы… по нам открыли огонь из строения, задняя часть которого скрывалась в пышной зелени сада.
И случилось так, что мой автомат лишь на мгновение задержался под рукой у Сергея, пока я спрыгивал вниз, и тут — ответная очередь! Истекая кровью, Рубан держал автомат и палил наугад в ту сторону, где из-за веток виднелось окно… Мы даже не сразу стащили его в укрытие.
У него не было лица: бледный, глаза запали, от боли и озноба скрипел зубами. Я отвернулся, заплакал, а он стал кричать: «Пристрели меня, брат… я прошу, пристрели!»
Он лежал на земле, рядом с машиной, в днище которой от разрыва противотанковой мины зияла огромная дыра… вырвало пару катков, внутри страшное месиво крови, костей, железа, земли… Сережа Болотников достал сигнальный патрон и отошел в сторону: в небе развернулась ленточка красноватого дыма — это сигнал для «вертушек», кружащих поблизости, что есть раненые и их надо взять на борт. Но при заходе на посадку вертолет опять обстреляли — уже из другого окна, и я кинулся через люк на свое операторское место, опустился в «сидушку», проверил сеть — аккумуляторные батареи в порядке… огонь!
Я перебрал все ругательства, плакал, стонал и скрипел зубами, обрушивая проклятья на эту страну за все причиненное нам. Я превратил глинобитное строение в прах… после чего мы с Болотниковым проползли по ручью, подобравшись вплотную к другому дому, забросали гранатами и тут же ворвались внутрь: у окна — один с буром* убитый, косматый и с волчьим оскалом зубов; и у стены — еще двое, один был жив… Продвигаться дальше было опасно, нас все-таки двое, пришлось вернуться к машинам.
Где-то в конце колонны шла интенсивная перестрелка, а Ахмедов и Рубан лежали рядом в укрытии, словно не замечая друг друга, и смотрели в ясное утреннее небо — обоим сделали по второму уколу. На сей раз «вертушка» опустилась удачно — ребят приподняли и осторожно понесли к открытому борту, лопасти над которым не переставали вращаться и лишь немного провисли. Тут же вышли на связь с комбатом и получили приказ: «Машин не покидать, занять круговую оборону, боеприпасов зря не расходовать, ждать поддержку».
Окопались: было все, как обычно, пехота — вкруговую, танки — по флангам, направили стволы в левую и правую стороны, между ними — две БМП… наша осталась стоять на месте.
Еще тогда, при живом Сереже Болотникове, мы поклялись отомстить… Помню, говорю ему: «Сергей, ведь мы троих людей убили сегодня, тебе не плохо?», а он отвечает: «Это враги. Не мы их, так они нас… на войне всегда так».
Утром на подмогу прибыла рота мотострелков, возле нас собралось много солдат, заглядывали в люки машины, расспрашивали. Некоторых подташнивало при виде отсека механика. Остатки Сережиных ног уже начали разлагаться, была жара. Расспрашивают нас солдаты, как было, а у меня слезы на глазах, ничего сказать не могу.
Уже поздно ночью пришел тягач, зацепил нашу бедолагу-машину, наш дом на колесах, и потащил к Джелалабаду…
«Боевая машина пехоты — это дом наш и наша броня». Так пел Сергей Рубан и так писал в своих стихах Сергей Болотников, который тоже погиб героически почти у меня на глазах.
Через несколько дней наш взвод вовлекли в операцию по освобождению и зачистке Джелалабада, но я не участвовал, поскольку накануне был вызван к комбату: «Повезешь своего друга на родину с прапорщиком».
Прибыли в Кабул вертолетом, переночевали у десантников в палатке. Располагались они временно на территории медсанбата: проснулись от стонов, проклятий, ругани, — перед рассветом доставили тяжелораненных и убитых… Тогда это был единственный санбат, остальных раненых отправляли в Союз.
Утром заводят в палатку, где внутри морозильные камеры, показывают цинковый гроб с табличкой: «Рубан Сергей», а это не он. Пришлось для опознания чуть ли не все гробы проверять, пока нашли. Вечером погрузили в транспортный самолет Сережку и еще нескольких ребят в «цинках», запаянных наглухо, а нас — обратно в Джелалабад. Так хотелось присутствовать на похоронах, но приказ есть приказ.
Вот как это было.
Как сложилась моя жизнь? В общем неплохо. Женился в восемьдесят пятом году, два сына растут: старшему Сереже — девять с половиной лет и другому Сереже, младшему, — семь лет. Назвал их в честь друзей, погибших в Афгане. Если еще будет сын, назову Виктором, а девочек пусть Алла сама называет.
Живем дружно, растим и воспитываем сыновей. Работаю в машинно-тракторной мастерской слесарем, а до этого был оператором по откорму крупного рогатого скота, за что награжден Памятным знаком ЦК ВЛКСМ.
Так и живем — ничего, в общем. Сарая, жаль, нет, и здоровья уже такого железного… обидно. Обращался за помощью в сельсовет — бесполезно, к председателю поселкового комитета — тоже… Теперь хочу съездить в военкомат — давно не был там, но вряд ли помогут.
Короче, не знаю, что делать.
Если в ваших силах, то я прошу вас, напишите директору письмо, хотя бы письмо, и «большое ему спасибо» за отношение не только ко мне, а ко всем воинам-интернационалистам, живым и павшим.
Каждый год 9 Мая я езжу в район на кладбище — тринадцать километров от нас. Там — памятник погибшим в Великую Отечественную. После митинга вся молодежь и специалисты идут к могилам Мухи Сергея и Марченко Саши, так наш товарищ Шнайдер А.А. даже не соизволит зайти и посмотреть на могилы солдат.
____________________
Мы живые еще!
1 2