Еле выволокешь.
- Все тина одна, - насмешливо подсказал дед.
- Тина... как же... - обиделся солдат и, помолчавши, добавил: - Дичи тоже по болотам чертова бездна... Здесь куды, здесь и звания того нет... Из города из Кирсанова охотники приезжали. Палят, бывало, палят, суток по три... страсть набьют!
- Вот придешь со службы, сам палить будешь, - ввернул дед.
- Я-то? Нет! Бог с ней, с охотой... Не люблю я это, птицу стрелять, пущай гомозится...
- У вас что же счас, праздник все считается? - перебил дед.
- Ну да, праздник... ученья нет, слобода... Я и говорю: другие по улицам пошли, а мне надоело, ну их совсем!
- Та-ак... - согласился дед.
- А мальчонка это што, твой помощник? - кивнул солдат на Саньку, сидевшего в прежней изучающей позе.
- Это? Мнук мой названый... сиротка... Помощник-то из него, положим, как из тюля пуля, - только картошку есть умеет... Что сидишь, глаза упулил? Поди коров отгони! - вспомнил вдруг дед.
Санька не сразу поднялся. Он долго выискивал глазами виновных коров, считал их и взвешивал, стоит ли из-за них беспокоиться; но новый оклик деда показал, что он не шутит. Санька обмотал кнут кренделем около шеи, медленно поднялся, медленно отошел, потом вдруг взбрыкнул ногами и во всю прыть помчался к стаду.
Через минуту со стороны опушки донесся его звонкий негодующий крик:
- А куды!.. А куды, штоб ты сдохла, окаянная твоя душа!.. А куды!
И щелканье гибкого кнута было похоже на пистолетный выстрел.
Со стороны стада пахло теплым парным молоком и навозом, со стороны леса - молодыми глянцевитыми листьями, цветами, мелкими болотцами.
На низине, за опушкой, кричали чибисы, точно плакали маленькие дети.
Иногда они вылетали на поляну и тогда в чистом, синем воздухе казались то черными, то белыми, яркими, кривыми лоскутами.
Высоко над поляной вились жаворонки, и трели их напоминали и трепетанье их крыльев, и тихое сверканье листьев, омытых дождем, и запах фиалок.
Вдали струился воздух; вблизи на всем лежала дымка, тонкая, светлая, нежная, нежнее утреннего тумана, и в этой дымке как-то непостижимо растворялись зеленые тени и светлые пятна, тонкие запахи цветов и раскаты зябликов, прозрачные крылья мохнатых желтых шмелей и красненькие, черноточечные спинки божьих коровок.
Из-за леса тонкими струями лился колокольный звон...
Когда Санька вернулся к костру, солдат говорил деду горячо и убежденно:
- Убить ее, суку, за это мало, а не то что по головке гладить! - и тыкал в деда засаленным письмом с часто насаженными каракулями.
- Тоже ты мудрен больно - убить! Не живой она человек, что ль? приподнявшись на локте, говорил дед.
Солдат был краснее, чем прежде, и клочок серой бумаги плаксиво дрожал в его руке.
- Как взводный, земляк мой, читал, кругом ребята стоят, смеются, зубы скалят: "С прибавлением семейства, говорят, тебя, Монаков! Зови в крестные!.." Нешто мне это приятно, скажи, пожалуйста?.. Подрался я там за это с одним... - хмуро добавил солдат.
- Это все от глупости, - невозмутимо и серьезно объяснил дед. - Спасибо должен бы сказать, что не зевает... Это третий, говоришь?
- Ну да, третий.
- И все мальчишки?
- Все мальчишки... Иван, Петра, а этот - Семен.
- Ну вот те и помощники... Приедешь, а они уж готовые.
- Да ведь чудак ты тоже, - чьи они? Шут их знает!.. Ведь в отпуска-то я не ездил. Вот что обидно! - с сердцем плюнул наземь солдат.
- Чьи, чьи!.. Божьи, вот те и чьи!.. Подумаешь, важное дело какое: чьи?.. Отцом будут кликать, и ладно. Главное, что помощники... Я вот лет шесть, как сюда в Панино-то пришел... Приехал, скажем, назад с Кавказа, в Батуме служил, и схватил я, брат, там лихорадку... Трясла и трясла подлая; так с ней и приехал. Время летнее, все на поле, как есть некому за мной походить... Лежу на печке, - пить хочется смерть, а подать некому... Вижу, вот этот самый Санька по полу путешествует... Я к нему: "Санька, мол, дай воды, сделай милость!.." Шел ему тогда третий год, не говорил еще ни аза, так, мамакал... И что ж ты думаешь? Ведь понял! Гляжу, тащит кружку больше себя ростом, вон оно как!
Санька, услышав про этот основательно забытый им подвиг, просиял и сконфузился.
- Это ты верно, - согласился солдат, - это ты диствительно: помощники... Хозяйство у нас порядочное... Пахать выедут со времем... Это ты правильно... Только вот ребята смеются.
- А ты наплюй!.. Небось живо отлипнут.
- Это так... Если не злиться, - отлипнут... Ну, и в селе у нас тоже не помилуют, как приедешь: в отделку засмеют.
- За-сме-ют... А ты возьми да сам смейся.
- Как это - смейся?
- Так, очень просто: смейся да и все... Вот, мол, так жена у меня хват! Целых трех наследников мне приготовила... Главное, не злись, а смейся!
- И в сам деле правда.
- Жену поучи, потому что не по закону. Ну, тоже не очень учи: баба молодая, кругом народ, соблаз... А с мужиками смейся... Вот те и все.
- Мозговитый ты, дед, оказался, ей-богу мозговитый! - повеселел солдат. - Давай-ка мы с тобой водочки выпьем за хорошее знакомство. - Он достал из широкого кармана начатую бутылку.
- Значит, на солдат наплевать?
- Ну да, наплевать.
- А с мужиками смеяться?
- Конешно.
- А жену за хвост, - не балуйся?
- Само собою.
- Ладно... А закусить у тебя есть что?
- Найдем... Авось не паны, закусим.
Солдат улыбался весело и довольно, устанавливая на траве бутылку; дед выкатывал палкой из костра печеные картошки, сильно пахнущие дымом и с обгорелыми боками; Санька жадно смотрел на обоих.
Солнце лениво ползло по небу, чуть заметно опускаясь к горизонту.
Из легкого тумана выступил белый железнодорожный мост с открытой темной, глубокой пастью, мост далекий и оттого казавшийся призрачным. К нему приближался, свистя и дымя, длинный товарный поезд. В колыхавшейся внизу дымке ясно отражались его вагоны с бегущими колесами, и казалось, что идут два поезда - один вверху, другой внизу, а колеса у них общие.
Дед рассказывал солдату о Кавказе и Сибири, которую он прошел до Иркутска, и Саньке очень хотелось слушать, но помешали коровы. Ими густо расцветилась вся опушка, и от их движений дрожали кусты.
Когда Санька снова подошел к огоньку, бутылка была почти пуста. Глаза у солдата потускнели, и усы обвисли, а у деда отяжелели и опустились густые брови.
- Так-то оно так, - говорил солдат, - и баба молодая и я на службе, а все-таки это нехорошо она поступает, - грех!
- Вот грех! - ухмыльнулся дед. - Грех в орех, а зернышко в рот... Какой там грех!..
- Нет, это ты напрасно, - обиделся солдат, - попу на духу все ведь придется отвечать, не скроешься.
- Попу! Скажешь тоже! Сам-то он чем лучше?
- Что это ты, дед, все врешь? Право, ей-богу, тошно слушать! Старый ты человек, а все врешь!
На лице солдата выступили одновременно изумление, негодование и жалость.
- Нет, ты постой, ты не тоскуй, парень, - ухмыльнулся дед. - Ведь сказано в Писании, что человек от земли произошел?
1 2 3 4