..
- Ян? - догадался он, маленький, и слез с лавки. - Ян? - и крикнул громко: - Это ты, Ян?
- Шш!.. шш!.. шш!..
Зашикали на него кругом испуганно, но рука Яна нашла его, и он, маленький, тут же влез к нему на колени и прижался губами к его губам и зашептал ему на ухо, весь в слезах:
- Я им покажу, постой!.. Я им покажу!
Он был и тогда крепко сбитый бутуз, и Ян, спуская его с колен на земляной пол, потрепал его по тугой щеке и проговорил тихо:
- Покажи, покажи!
Скоро он ушел, боясь рассвета, и ушел навсегда. Никто потом, сколько ни ждали они трое, не пришел сказать, где убили его драгуны или казаки, и нашелся ли и для него, как для Карла, порядочный унтер, чтобы убить с одной пули в сердце.
Как долго, упорно, упорнее отца, даже матери, ждал он письма от Яна из Англии, Франции, Америки, - мало ли свободных стран, куда он мог уехать, - и когда он начал учиться, он подолгу мечтал над картами обоих полушарий о том, где и кем теперь может быть Ян. И читал ли он об охоте на китов в океане, он представлял себе ловким гарпунщиком, опытным морским волком Яна; читал ли он о бое быков в Севилье, Ян представлялся ему пикадором или матадором... Но и золотоискателем в Клондайке мог быть Ян, - а письма... письма просто не пропускают русские жандармы.
Учился он в Тальсене, жил на квартире у фрау Шмидт, неизменно кормившей его вкусной и сытной рыбой - штреммингами и супом из телячьих костей, за что отец, опять уже взявший в аренду мызу в приходе Рысиня, привозил ей масла, кур и ржаной муки.
Была какая-то торжественность во всем укладе жизни этого маленького заштатного городка, где все улицы были чистенько мощены, все дома с мезонинами и под черепицей, в чинном немецком стиле; где по одной стороне улицы гуляли девицы, а по другой молодые люди, и если появлялась какая-нибудь парочка, то все знали, что это - жених и невеста... Где вывески были или строго-немецкие, или мило-латышские, и только две были по-русски: на воротах постоялого двора охрой по белому было наляпано на одной половине "ночь", на другой - "лех", что вместе означало "ночлег", да над одной грязной бакалейной лавчонкой на окраине было начертано: "Продажа овса, дехтя, керосину и продчих лакомств".
И в училище, где преподавали по-русски, псалом перед учением пели хором под руководством пастора Казина, так как все были протестанты.
Он поступил было на почту, когда окончил школу, но скоро началась война. Что война эта кончится для России революцией по примеру японской, стало видно уже на второй год, но многие говорили об этом еще и раньше, когда немцы взяли Либаву. Он терпеливо ждал и дождался. Он сбросил тогда с себя форму почтаря, расправил плечи и, уезжая в Москву, писал отцу: "Я сказал тогда Яну, что покажу им, и я покажу!.."
После октябрьских дней он стал чекистом и при всей молодости своей был исключительно работоспособен, хладнокровен, методичен, неподкупен и совершенно неумолим.
Не раз слышал он, что учреждение, в котором он служил, - грозный, стальной оплот революции, и он точно рожден был именно для этой роли - быть грозным и стальным оплотом. Он действовал спокойно, как автомат, как гильотина на двух сильных ногах. И теперь, когда началась эвакуация из Крыма, он отстал от своего отряда только потому, что был слишком уверенно-спокоен.
Четвертое лицо было с небольшими, несколько запавшими, ласково веселыми карими глазами, при довольно дюжем носе с широким переносьем и загорелых щеках, собранных подвижными комочками близко к носу.
Этот, прежде, чем что-нибудь сказать, подмигивал лукаво и проводил языком по губам. Очень живо впитывал впечатления и отбрасывал их другим, непременно обернувши в шутку. Казалось так, что и не было ничего в жизни, что бы мог он принять всерьез.
Он родился в селе Засулье, в трех верстах от Ромен, где с хорошие решета бывают шапки подсолнухов, а гарбузы пуда по два, где серые волы не меньше хваленых зубров, а борова в сажа, как бегемоты, и где так звонко и занозисто хохочут дивчата на вечорницах, что аж дух занимает у хлопцев.
- Тату, - говорил он маленький, когда отец собирался везти на волах солому в Ромны. - Купить мене бубон, - я буду грать!
А грузный, с широчайшим очкуром, отец отвечал:
- Ты, хлопчик, и без бубона граешь, хочь з хаты тикай!.. Бу-бон!
И когда тот приставал, идя и канюча за возом, то даже гнался за ним с батогом.
Однако привозил ему глиняную свистульку или пищалку и ждал, когда она провалится в дыру его кармана и пропадет бесследно.
Была скрюченная трясучая бабка, как все бабки, возившаяся и воевавшая с поросятами, и часто привередливый пацюк опрокидывал ее кислое корыто с помоями, а бабка ворчала сокрушенно:
- У-у, подлюга!.. Ему як бы кору, як бы вуголя, то вiн бы iв, а як шо доброе, то ты не йiсы, полiщук триклятый!.. Це ж люди iлы!
Был дед, который зимою больше лежал на печи, укутавшись кожухом, а летом выходил греться на солнышко, и дома и на солнышке все сосал люльку.
И уже плохо различал он глазом и ухом и, слыша чириканье кругом в летний день, спрашивал его, внучка:
- Шо ж це таке усе свиринчить, га?
Внучек только махал досадливо и важно рукой:
- Одчепись!
Перед сном он молился за них обоих, за бабку и деда. Но в хате жила еще под печью рябая жаба, и иногда она выползала и шлепала животом по полу. Не то, чтобы он ее боялся, но была она ему очень противна, и, молясь на сон грядущий, в углу, перед иконой, на коленях, он бормотал:
- Помилуй, господи, дiдусю и бабусю... а жабу не треба!
Бабка пугалась.
- Шо це ты, неслух!.. Хиба ж от так можно?
А он оправдывался глухим шепотом:
- А на шо вона кому здалась, та жаба?
Это неторопливо, в полутемном углу, когда батько за столом возле каганца чинил свои чоботы, а мать большой деревянной гребенкой чесала волосы его старшей сестре, невесте Стешке.
Пятилетним мальчишкой он "продавал" Стешку ее жениху. Он стоял на столе, а жених, парень чужой, из Вербок, покупал и давал деньги. Около стола столпились девки, - это были приставлены к нему такие будто бы няньки, чтобы он не продешевил сестру: он пытливо глядел на них, когда принимал деньги.
В первый раз дал жених деньги, - посмотрел он на них, и девки потянулись смотреть, и ахнули, и головами закачали:
- О-от то ж жених! Скупый який!..
- Мало! - сказал он, насупясь. - Не треба!..
Вынул еще из кишени пачку бумажек жених и передал ему.
Поглядел он на девок, - опять те головами закивали:
- От скупый який!.. Як бондарь Опалько.
Был такой в Засулье старик-бондарь Опалько.
- Не треба! - рявкнул он обиженно. - Не дам Стешки!
И только в третий раз, когда еще добавил жених, девкам показалось, что довольно, и он сказал важно:
- Это грошi!
И принял деньги, а жених взял Стешку за руку и вывел из круга.
Но зачем же девки запели около него укоризненно и заунывно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
- Ян? - догадался он, маленький, и слез с лавки. - Ян? - и крикнул громко: - Это ты, Ян?
- Шш!.. шш!.. шш!..
Зашикали на него кругом испуганно, но рука Яна нашла его, и он, маленький, тут же влез к нему на колени и прижался губами к его губам и зашептал ему на ухо, весь в слезах:
- Я им покажу, постой!.. Я им покажу!
Он был и тогда крепко сбитый бутуз, и Ян, спуская его с колен на земляной пол, потрепал его по тугой щеке и проговорил тихо:
- Покажи, покажи!
Скоро он ушел, боясь рассвета, и ушел навсегда. Никто потом, сколько ни ждали они трое, не пришел сказать, где убили его драгуны или казаки, и нашелся ли и для него, как для Карла, порядочный унтер, чтобы убить с одной пули в сердце.
Как долго, упорно, упорнее отца, даже матери, ждал он письма от Яна из Англии, Франции, Америки, - мало ли свободных стран, куда он мог уехать, - и когда он начал учиться, он подолгу мечтал над картами обоих полушарий о том, где и кем теперь может быть Ян. И читал ли он об охоте на китов в океане, он представлял себе ловким гарпунщиком, опытным морским волком Яна; читал ли он о бое быков в Севилье, Ян представлялся ему пикадором или матадором... Но и золотоискателем в Клондайке мог быть Ян, - а письма... письма просто не пропускают русские жандармы.
Учился он в Тальсене, жил на квартире у фрау Шмидт, неизменно кормившей его вкусной и сытной рыбой - штреммингами и супом из телячьих костей, за что отец, опять уже взявший в аренду мызу в приходе Рысиня, привозил ей масла, кур и ржаной муки.
Была какая-то торжественность во всем укладе жизни этого маленького заштатного городка, где все улицы были чистенько мощены, все дома с мезонинами и под черепицей, в чинном немецком стиле; где по одной стороне улицы гуляли девицы, а по другой молодые люди, и если появлялась какая-нибудь парочка, то все знали, что это - жених и невеста... Где вывески были или строго-немецкие, или мило-латышские, и только две были по-русски: на воротах постоялого двора охрой по белому было наляпано на одной половине "ночь", на другой - "лех", что вместе означало "ночлег", да над одной грязной бакалейной лавчонкой на окраине было начертано: "Продажа овса, дехтя, керосину и продчих лакомств".
И в училище, где преподавали по-русски, псалом перед учением пели хором под руководством пастора Казина, так как все были протестанты.
Он поступил было на почту, когда окончил школу, но скоро началась война. Что война эта кончится для России революцией по примеру японской, стало видно уже на второй год, но многие говорили об этом еще и раньше, когда немцы взяли Либаву. Он терпеливо ждал и дождался. Он сбросил тогда с себя форму почтаря, расправил плечи и, уезжая в Москву, писал отцу: "Я сказал тогда Яну, что покажу им, и я покажу!.."
После октябрьских дней он стал чекистом и при всей молодости своей был исключительно работоспособен, хладнокровен, методичен, неподкупен и совершенно неумолим.
Не раз слышал он, что учреждение, в котором он служил, - грозный, стальной оплот революции, и он точно рожден был именно для этой роли - быть грозным и стальным оплотом. Он действовал спокойно, как автомат, как гильотина на двух сильных ногах. И теперь, когда началась эвакуация из Крыма, он отстал от своего отряда только потому, что был слишком уверенно-спокоен.
Четвертое лицо было с небольшими, несколько запавшими, ласково веселыми карими глазами, при довольно дюжем носе с широким переносьем и загорелых щеках, собранных подвижными комочками близко к носу.
Этот, прежде, чем что-нибудь сказать, подмигивал лукаво и проводил языком по губам. Очень живо впитывал впечатления и отбрасывал их другим, непременно обернувши в шутку. Казалось так, что и не было ничего в жизни, что бы мог он принять всерьез.
Он родился в селе Засулье, в трех верстах от Ромен, где с хорошие решета бывают шапки подсолнухов, а гарбузы пуда по два, где серые волы не меньше хваленых зубров, а борова в сажа, как бегемоты, и где так звонко и занозисто хохочут дивчата на вечорницах, что аж дух занимает у хлопцев.
- Тату, - говорил он маленький, когда отец собирался везти на волах солому в Ромны. - Купить мене бубон, - я буду грать!
А грузный, с широчайшим очкуром, отец отвечал:
- Ты, хлопчик, и без бубона граешь, хочь з хаты тикай!.. Бу-бон!
И когда тот приставал, идя и канюча за возом, то даже гнался за ним с батогом.
Однако привозил ему глиняную свистульку или пищалку и ждал, когда она провалится в дыру его кармана и пропадет бесследно.
Была скрюченная трясучая бабка, как все бабки, возившаяся и воевавшая с поросятами, и часто привередливый пацюк опрокидывал ее кислое корыто с помоями, а бабка ворчала сокрушенно:
- У-у, подлюга!.. Ему як бы кору, як бы вуголя, то вiн бы iв, а як шо доброе, то ты не йiсы, полiщук триклятый!.. Це ж люди iлы!
Был дед, который зимою больше лежал на печи, укутавшись кожухом, а летом выходил греться на солнышко, и дома и на солнышке все сосал люльку.
И уже плохо различал он глазом и ухом и, слыша чириканье кругом в летний день, спрашивал его, внучка:
- Шо ж це таке усе свиринчить, га?
Внучек только махал досадливо и важно рукой:
- Одчепись!
Перед сном он молился за них обоих, за бабку и деда. Но в хате жила еще под печью рябая жаба, и иногда она выползала и шлепала животом по полу. Не то, чтобы он ее боялся, но была она ему очень противна, и, молясь на сон грядущий, в углу, перед иконой, на коленях, он бормотал:
- Помилуй, господи, дiдусю и бабусю... а жабу не треба!
Бабка пугалась.
- Шо це ты, неслух!.. Хиба ж от так можно?
А он оправдывался глухим шепотом:
- А на шо вона кому здалась, та жаба?
Это неторопливо, в полутемном углу, когда батько за столом возле каганца чинил свои чоботы, а мать большой деревянной гребенкой чесала волосы его старшей сестре, невесте Стешке.
Пятилетним мальчишкой он "продавал" Стешку ее жениху. Он стоял на столе, а жених, парень чужой, из Вербок, покупал и давал деньги. Около стола столпились девки, - это были приставлены к нему такие будто бы няньки, чтобы он не продешевил сестру: он пытливо глядел на них, когда принимал деньги.
В первый раз дал жених деньги, - посмотрел он на них, и девки потянулись смотреть, и ахнули, и головами закачали:
- О-от то ж жених! Скупый який!..
- Мало! - сказал он, насупясь. - Не треба!..
Вынул еще из кишени пачку бумажек жених и передал ему.
Поглядел он на девок, - опять те головами закивали:
- От скупый який!.. Як бондарь Опалько.
Был такой в Засулье старик-бондарь Опалько.
- Не треба! - рявкнул он обиженно. - Не дам Стешки!
И только в третий раз, когда еще добавил жених, девкам показалось, что довольно, и он сказал важно:
- Это грошi!
И принял деньги, а жених взял Стешку за руку и вывел из круга.
Но зачем же девки запели около него укоризненно и заунывно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20