В нем словно жили две души. Одну он привез из родной Польши, другая родилась здесь, на чужбине, и более сорока лет властно диктовала ему свою волю. Но вот теперь неожиданно проснулась та прежняя, молодая душа с ворохом воспоминаний и желаний. Ей было тесно в Лионе, тошно в Париже, она скучала в театре, томилась в поезде. Днем тоска мешала думать, а по ночам полковнику казалось, будто кто-то тащит его с кровати, гонит из комнаты, кто-то плачет в нем и кричит раздирающим голосом:
— Вези меня туда, к своим!
И старик покинул Париж, даже не простившись со многими. Днем и ночью ехал он на родину. Его военная выправка, сказывавшаяся и в осанке и в движениях, обратила на себя внимание немцев, и они, приглядываясь к его смуглому, сухощавому лицу, подстриженным седым усам и бородке, предположили, что это, должно быть, какой-то генерал, а то и маршал Франции.
— Едет, наверное, с важной миссией в Петербург! — шушукались немцы.
А так как старик все время смотрел в окно, они решили, что он обследует немецкие железные дороги, — и пророчили войну на двух фронтах.
К границе поезд подошел перед рассветом. Проверка паспортов длилась несколько часов. Пассажиры ели или дремали, а полковник не мог ни есть, ни уснуть. И вышел за станцию прогуляться.
Он прошел по шпалам с версту или больше. Начинало светать. На востоке ширилась светлая полоса, и скоро все небо стало стеклянно-зеленым, усеянным серыми, белыми и бледно-розовыми облачками.
После духоты в буфете холодный ветер освежил его, но беспокойство не утихало. Полковнику казалось, что когда он очутится в открытом поле, родном поле, тоска в его сердце не выдержит, вырвется на волю и улетит куда-то, как выпущенный из клетки голубь. Но вышло иначе: вместо успокоения он испытывал только удивление. Горизонт, в его воспоминаниях такой широкий, показался ему сейчас тесен. Лесов нигде не было видно, только там и сям торчали дымящие заводские трубы. Нет больше хат, окруженных садами, — лишь кирпичные дома унылого вида маячат на заснеженных холмах. Даже ветер, вместо того чтобы шелестеть в ветвях молодых верб, бьется о бесконечный ряд телеграфных столбов и, налетая на их чашки, плачет, как заблудившийся в поле сирота.
Нет, это уже не та страна, которую он покинул полвека назад!
С вокзала донесся звонок. Полковник едва успел забраться в вагон, как поезд тронулся.
Всю дорогу старик озирал местность, пытаясь как-то связать действительность со своими воспоминаниями. Напрасные усилия! На дне его души сохранился другой край, не тот, что проплывал сейчас перед глазами. Мужики без сукманов, евреи без шапок из лисьего меха, дома без деревьев, земля без лесов! Полковник не был даже уверен, что птицы сохранили свои голоса.
В Варшаву он приехал поздно вечером и остановился во второразрядной гостинице, с виду напоминавшей прежние «заезжие дворы». Но и тут его постигло разочарование. Вместо простых стульев и кресел с кожаной или волосяной обивкой, как это было в его время, — модная мебель, на стенах фотографии дам полусвета, испорченные электрические звонки, лакеи в засаленных фраках. Нет, это был уже не старый «заезжий двор», а точь-в-точь маленькая заграничная гостиница самого плохого сорта.
Кое-как проспав ночь, полковник утром вышел в город. Наняв пролетку, велел провезти себя по всем знакомым когда-то улицам. Какие удивительные перемены повсюду!.. Исчезли высокие фонарные столбы, расписанные белыми и красными полосами, исчезли дворики и обширные сады, их место заняли ряды огромных домов, большей частью безвкусных и нескладных. Даже там, где в старые времена охотились на диких уток, теперь — город, большой, шумный и тоже какой-то новый, иной…
Людей полковник совершенно не узнавал — другие костюмы, другие физиономии… А еще больше поражало его временами то, что нигде не слышно французской речи, к которой за полвека привыкло его ухо.
После этой поездки по городу он ощутил в душе еще большую пустоту, чем та, которую ощущал на чужбине, и решил, что надо общаться с людьми. У него в Варшаве были знакомые, — некоторых он встречал в Париже, других — на водах.
Он записал несколько фамилий и попросил швейцара гостиницы узнать адреса этих людей. На другой день ему принесли только адрес одного состоятельного господина, с которым они познакомились в Виши десять лет назад.
Полковник немедленно отправился по этому адресу и, к своему удовольствию, застал хозяина дома. Тот сперва его не узнал, а, узнав, явно опешил. Горячо обняв гостя, он стал заботливо расспрашивать, легко ли ему было выхлопотать паспорт. А когда ответ полковника его успокоил, осведомился еще, как долго полковник намерен пробыть в Варшаве.
— Да хотелось бы здесь остаться — разумеется, если удастся завязать знакомства… — отвечал полковник.
— О, знакомства у нас завязываются легко. Быть может, вы здесь встретите даже одного своего товарища…
— Кого это? — стремительно перебил полковник.
— Тоже бывший офицер французской армии. Бедняга приехал без гроша в кармане и с трудом нашел себе какую-то незавидную службу… Теперь жалеет, что уехал из Франции. Ох, трудно, очень трудно у нас найти работу… Тысячи молодых ищут ее напрасно…
— А мне она не нужна, — возразил гость, засмеявшись впервые за последние месяцы. — У меня есть небольшие сбережения и пенсия полковника.
Улыбка, видно, так смягчила его суровое лицо, что хозяин, встретивший старика довольно холодно, неожиданно проявил восторженное радушие. Он обнял гостя, раз десять, обращаясь к нему, назвал его полковником, напомнил ему множество проведенных вместе в Виши приятных минут, познакомил его со своим семейством и заклинал всеми святыми чувствовать себя здесь как дома и завтра вечером снова оказать ему честь своим посещением.
— У нас соберется несколько человек, — сказал он с жаром, — которые будут рады приветствовать героя…
— Отставного! — поправил его полковник.
Несмотря на столь своеобразный прием, полковник пришел на вечер. В передней его встретил хозяин. Он, кажется, готов был сам снять ему калоши и с большой помпой проводил его в гостиную.
Здесь сегодня был танцевальный вечер, поэтому собралось несколько десятков человек. Полковник быстро перезнакомился со всеми дамами. Одна даже уверяла, что помнит итальянскую кампанию (впрочем, она могла бы помнить и венгерскую). Другая удивлялась тому, что он покинул «этот дивный Париж», а самая молодая робко осведомилась, танцует ли еще пан полковник хотя бы кадриль. Но, так как наш ветеран, которому уже перевалило за семьдесят, не танцевал, она, при всем почтении к нему, забыла о нем с той минуты, как в зале зазвучала музыка. И участник битв при Сольферино и Гравелоте вынужден был уступить дорогу чемпионам вальса и кадрили.
1 2 3