Важно восседал повар Харлампий, оглядывая свое хозяйство.
Потом проследовали возы со святостями: алтариком из кипарисового дерева с изображением святых угодников, иконами, книгами в искусном окладе, мощами, тюленьими шкурами, спасающими от молний, и, наконец, воз с лыжами – Владимир любил зимой ходить на них. Сам Мономах со свитой двинулся к городу в десятом часу утра.
Еще издали засияли купола Софийского собора, донесся звон сотен церквей. Подавала голос матерь городов русских.
«Шутка сказать, – с гордостью думал Владимир, мерно покачиваясь в седле, – Киев ныне населением раз в восемь больше Парижа. С его высоты видны многие места… И кто знает, может быть, дам городу имя свое».
В памяти возникли расписные стены Софийского собора – сколько раз благоговейно взирал на них: посреди широкого карниза два ангела в белых хитонах осеняли трапезу. А вдоль лестницы башни – иная роспись: волк, бросающийся на всадника, охота на вепря, на дикого коня, белка-веверица на дереве, а внизу, возле охотников, беснующаяся собака.
С детства знакомые и милые сердцу картины. Скоро взойдет он на ступени Софийского собора…
…Вавакали перепела на пустошах, тревожно кричали удоды за Оболонью, повела свой счет зозуля у Перевесища. Соловей прочищал голос в белых садах возле Лядских ворот: он еще не пел, только цвиринькал, как обыкновенная птаха.
Начала свою игру, зарезвилась ранняя киевская весна! Весело клекотал, пробираясь по оврагу, Глубочицкий ручей; исходила теплым духом, как подовый пирог, дорога на Вышгород; сквозь прошлогодний лист на Вздыхальницкой горе пробивалась зеленая трава. Солнце было чистым, молодым, будто выкупалось в дождях и молниях.
Днепр подступал к избам и, оставляя кое-где зеленые островки, торопился дальше. У берега вода его белеса, спокойна, словно стоячее море, а вдали растекался Днепр темными волнами.
На весенних площадях Горы глашатаи кричали:
– Отец киян, великий Мономах – наследник Византии!
За городом Мономаха встретил митрополит – грек Никифор – с епископами. На митрополите – златотканая одежда. Певчие выводят высокие ноты, усердно кадит знаменитый дьякон Афиноген:
– Ныне и присно, и во веки веков – аминь!
У дьякона голосище силы невиданной. Укреплял он его тем, что пел по утрам, лежа на спине с камнем на груди.
Крестный ход двинулся к площади у Софийского собора.
Здесь уже собрался народ; те, кто недавно громил боярские хоромы, притаились в толпе, присматриваясь: чего ждать от новоявленного князя?
Именитые поднесли Мономаху на расшитых рушниках каравай хлеба и доверху наполненную солонку.
Евсей, стоявший на бугре, недобро усмехнулся, сказал Петру:
– Снова мимо нас пронесли.
Ивашка во все глаза глядит на площадь.
Вон, возле князя, сын его – Юрий Долгорукий, лет двадцати трех.
К ним подошли бояре, кланяются…
– Ты – наш князь. Где узрим твой стяг – там и мы с тобой, – доносится до Ивашки.
На Мономахе – синие сапоги, синее корзно, у правого плеча пряжка, над ней орел вышит.
Мономах кряжист, на непокрытой голове видны метины – будто чьи-то когти вырвали в двух местах клочья волос. Сказывают, то на охоте прыгал на него барс, лапой разодрал голову.
Князь идет медленно, торжественно, глаза его смотрят твердо, левая рука без двух пальцев – потерял в бою с половцами – покоится на груди. Вот остановился. Митрополит благословляет его крестом, читает молитву, возлагает чудо-венец, и Владимир под тяжестью его словно пригибает голову.
– Тебе, хранящему истины, творящему суд и правду посередь земли!
– Венец от Августа-кесаря! – кричат глашатаи.
До Ивашки неясно доходят слова митрополита:
– Христолюбивый… Просветил Русскую землю, аки солнце лучи пуская… Братолюбец… Страдалец за Русь… Богоизбранный… Даже сестра твоя Янка, ако медоделательница пчела, мудрая в книжном деле, открыла в монастыре училищную избу для юниц, сама учит их грамоте, шитью, пению…
«Аннуську б туда, – думает Ивашка. – Да разве примут…»
Выглянуло из-за тучи солнце, и вдруг венец вспыхнул на голове Мономаха огнями: золотыми, синими, зелеными, багряными. Марья Птаха глядит с ужасом.
Рубины выступают на венце Мономаха огромными каплями крови… набухают, вот-вот скатятся на его лоб.
– Кровью пропитан… Будь проклят навсегда! Кровью…
Пронзительный женский голос взвыл тоскливо, с отчаянием:
– Анфима убили!.. Анфима!
Ивашка со страхом оглянулся. То грохнулась наземь тетка Марья.
Тысяцкий Ратибор сквозь зубы приказывает дружиннику:
– Убери безумицу!
Крестный ход двинулся дальше. Исступленно зазвонили колокола. Зловещим пожаром горят камни на венце Мономаха.
Анна и Фрося подбежали к Марье, стали поднимать ее с земли.
– Теть Мань, теть Мань, не надо… – с трудом сдерживая рыдания, просит Анна. – Пойдемте до дому… Не надо…
Два воя оттащили Марью подальше от площади.
Ратибор тихо говорит писцу:
– Читай новый закон!
Круглый, как бочка, писец влез на ступени дворца, прокричал трубным голосом:
– «Дан сей устав апреля двадцатого, года 6621…»
Смолкли, словно прислушиваясь, колокола, напряженно вбирала в себя каждое слово толпа.
…Остановился Мономах во дворце своего деда Ярослава Мудрого. Во второй половине дня вызвал Ратибора. Тот явился немедля, громыхнув на пороге доспехами.
– Бочки с медом на площадь выкатили? – спросил Владимир.
– Вдосталь.
– Нищим милостыню раздают?
– Как приказал.
– Для веселья даров не жалеть!
Мономах помолчал, не поднимая глаз, сказал:
– Купцы пусть соль продают мерной ценой, умалят дороговизну. – Поднял глаза, и они жестко блеснули: – А передних воров, люд злонамеренный, завтра же пореши… Без шума… Недоимки выбирай исподволь. Тут тебе боярин Нажира советчик.
Он погладил амулет на груди. Вспомнив, что Путята все еще без дела отсиживается в своем порушенном доме, распорядился:
– Путяту пошли на степную заставу ратный дух показать… То дело его… Да, чуть не забыл: закажи мне печать новую…
Было их у Мономаха уже не менее двадцати, а любил новые придумывать. И сейчас протянул пергамент, на нем собственной рукой два круга нарисовал. На одном написано: «Печать благороднейшего архонта Руси Мономаха», на другом – верно, оборотная сторона печати: «Господи, помози рабу своему, князю руському».
– Сильвестр-то в Киев прибыл? – поинтересовался Владимир.
– Токмо.
– Пришли его ко мне.
Игумен Выдубицкого монастыря Сильвестр был объявлен переяславским епископом. Так захотел Владимир, и митрополит в этом ему не отказал. Теперь пришла пора, чтобы Сильвестр по-новому перекроил прежнюю летопись.
Монах Киево-Печерского монастыря Нестор еще в прошлом году написал «Повесть временных лет» – откуда Русская земля стала есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Потом проследовали возы со святостями: алтариком из кипарисового дерева с изображением святых угодников, иконами, книгами в искусном окладе, мощами, тюленьими шкурами, спасающими от молний, и, наконец, воз с лыжами – Владимир любил зимой ходить на них. Сам Мономах со свитой двинулся к городу в десятом часу утра.
Еще издали засияли купола Софийского собора, донесся звон сотен церквей. Подавала голос матерь городов русских.
«Шутка сказать, – с гордостью думал Владимир, мерно покачиваясь в седле, – Киев ныне населением раз в восемь больше Парижа. С его высоты видны многие места… И кто знает, может быть, дам городу имя свое».
В памяти возникли расписные стены Софийского собора – сколько раз благоговейно взирал на них: посреди широкого карниза два ангела в белых хитонах осеняли трапезу. А вдоль лестницы башни – иная роспись: волк, бросающийся на всадника, охота на вепря, на дикого коня, белка-веверица на дереве, а внизу, возле охотников, беснующаяся собака.
С детства знакомые и милые сердцу картины. Скоро взойдет он на ступени Софийского собора…
…Вавакали перепела на пустошах, тревожно кричали удоды за Оболонью, повела свой счет зозуля у Перевесища. Соловей прочищал голос в белых садах возле Лядских ворот: он еще не пел, только цвиринькал, как обыкновенная птаха.
Начала свою игру, зарезвилась ранняя киевская весна! Весело клекотал, пробираясь по оврагу, Глубочицкий ручей; исходила теплым духом, как подовый пирог, дорога на Вышгород; сквозь прошлогодний лист на Вздыхальницкой горе пробивалась зеленая трава. Солнце было чистым, молодым, будто выкупалось в дождях и молниях.
Днепр подступал к избам и, оставляя кое-где зеленые островки, торопился дальше. У берега вода его белеса, спокойна, словно стоячее море, а вдали растекался Днепр темными волнами.
На весенних площадях Горы глашатаи кричали:
– Отец киян, великий Мономах – наследник Византии!
За городом Мономаха встретил митрополит – грек Никифор – с епископами. На митрополите – златотканая одежда. Певчие выводят высокие ноты, усердно кадит знаменитый дьякон Афиноген:
– Ныне и присно, и во веки веков – аминь!
У дьякона голосище силы невиданной. Укреплял он его тем, что пел по утрам, лежа на спине с камнем на груди.
Крестный ход двинулся к площади у Софийского собора.
Здесь уже собрался народ; те, кто недавно громил боярские хоромы, притаились в толпе, присматриваясь: чего ждать от новоявленного князя?
Именитые поднесли Мономаху на расшитых рушниках каравай хлеба и доверху наполненную солонку.
Евсей, стоявший на бугре, недобро усмехнулся, сказал Петру:
– Снова мимо нас пронесли.
Ивашка во все глаза глядит на площадь.
Вон, возле князя, сын его – Юрий Долгорукий, лет двадцати трех.
К ним подошли бояре, кланяются…
– Ты – наш князь. Где узрим твой стяг – там и мы с тобой, – доносится до Ивашки.
На Мономахе – синие сапоги, синее корзно, у правого плеча пряжка, над ней орел вышит.
Мономах кряжист, на непокрытой голове видны метины – будто чьи-то когти вырвали в двух местах клочья волос. Сказывают, то на охоте прыгал на него барс, лапой разодрал голову.
Князь идет медленно, торжественно, глаза его смотрят твердо, левая рука без двух пальцев – потерял в бою с половцами – покоится на груди. Вот остановился. Митрополит благословляет его крестом, читает молитву, возлагает чудо-венец, и Владимир под тяжестью его словно пригибает голову.
– Тебе, хранящему истины, творящему суд и правду посередь земли!
– Венец от Августа-кесаря! – кричат глашатаи.
До Ивашки неясно доходят слова митрополита:
– Христолюбивый… Просветил Русскую землю, аки солнце лучи пуская… Братолюбец… Страдалец за Русь… Богоизбранный… Даже сестра твоя Янка, ако медоделательница пчела, мудрая в книжном деле, открыла в монастыре училищную избу для юниц, сама учит их грамоте, шитью, пению…
«Аннуську б туда, – думает Ивашка. – Да разве примут…»
Выглянуло из-за тучи солнце, и вдруг венец вспыхнул на голове Мономаха огнями: золотыми, синими, зелеными, багряными. Марья Птаха глядит с ужасом.
Рубины выступают на венце Мономаха огромными каплями крови… набухают, вот-вот скатятся на его лоб.
– Кровью пропитан… Будь проклят навсегда! Кровью…
Пронзительный женский голос взвыл тоскливо, с отчаянием:
– Анфима убили!.. Анфима!
Ивашка со страхом оглянулся. То грохнулась наземь тетка Марья.
Тысяцкий Ратибор сквозь зубы приказывает дружиннику:
– Убери безумицу!
Крестный ход двинулся дальше. Исступленно зазвонили колокола. Зловещим пожаром горят камни на венце Мономаха.
Анна и Фрося подбежали к Марье, стали поднимать ее с земли.
– Теть Мань, теть Мань, не надо… – с трудом сдерживая рыдания, просит Анна. – Пойдемте до дому… Не надо…
Два воя оттащили Марью подальше от площади.
Ратибор тихо говорит писцу:
– Читай новый закон!
Круглый, как бочка, писец влез на ступени дворца, прокричал трубным голосом:
– «Дан сей устав апреля двадцатого, года 6621…»
Смолкли, словно прислушиваясь, колокола, напряженно вбирала в себя каждое слово толпа.
…Остановился Мономах во дворце своего деда Ярослава Мудрого. Во второй половине дня вызвал Ратибора. Тот явился немедля, громыхнув на пороге доспехами.
– Бочки с медом на площадь выкатили? – спросил Владимир.
– Вдосталь.
– Нищим милостыню раздают?
– Как приказал.
– Для веселья даров не жалеть!
Мономах помолчал, не поднимая глаз, сказал:
– Купцы пусть соль продают мерной ценой, умалят дороговизну. – Поднял глаза, и они жестко блеснули: – А передних воров, люд злонамеренный, завтра же пореши… Без шума… Недоимки выбирай исподволь. Тут тебе боярин Нажира советчик.
Он погладил амулет на груди. Вспомнив, что Путята все еще без дела отсиживается в своем порушенном доме, распорядился:
– Путяту пошли на степную заставу ратный дух показать… То дело его… Да, чуть не забыл: закажи мне печать новую…
Было их у Мономаха уже не менее двадцати, а любил новые придумывать. И сейчас протянул пергамент, на нем собственной рукой два круга нарисовал. На одном написано: «Печать благороднейшего архонта Руси Мономаха», на другом – верно, оборотная сторона печати: «Господи, помози рабу своему, князю руському».
– Сильвестр-то в Киев прибыл? – поинтересовался Владимир.
– Токмо.
– Пришли его ко мне.
Игумен Выдубицкого монастыря Сильвестр был объявлен переяславским епископом. Так захотел Владимир, и митрополит в этом ему не отказал. Теперь пришла пора, чтобы Сильвестр по-новому перекроил прежнюю летопись.
Монах Киево-Печерского монастыря Нестор еще в прошлом году написал «Повесть временных лет» – откуда Русская земля стала есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22