После прорыва блокады, когда наш полк — это был уже другой полк — ушел вперед, оторвался. Вспомнил на бетонном прусском шоссе, когда я командовал танковой ротой.
— Ополчение, — повторил интендант.
Старшим лейтенантом я понял, что он имел в виду. Ведь это был полк, — почему же не выставили охранения, дозоров, как нас могли застать врасплох, как мы могли разбежаться без боя из-за нескольких мотоциклистов? Но тогда мы с Сашей Алимовым ничего этого не понимали.
— Едут, — сказал интендант, прислушиваясь. Ревели моторы. Возможно, неподалеку была дорога и по ней двигались броневики. — Товарищи… ребятки… есть же приказ… — И он заплакал. Он пробовал поднять, повернуть к себе дрожащее дуло нагана и не мог.
Страх его передался мне:
— А как же мы? А нам куда же?
— Перестань, — сказал Саша опасным от стыда голосом. — Пошли. — И он пошел, не ожидая меня.
— Стой, — сказал интендант. — Приказываю.
— Катись-ка ты… — сказал Саша, не оборачиваясь.
— Стой, — повторил интендант. — Стрелять буду!
Саша раздвинул ельник. Интендант вдруг вскинул наган и выстрелил. Саша подпрыгнул, упал, ломая ельник. Я стоял рядом с интендантом. Мне ничего не стоило вышибить или просто отнять у него наган. Вместо этого я стоял и одурело смотрел на него — как он выстрелил, потом положил руку на сердце, сидя все так же прямоугольно. Саша выругался, я кинулся к нему, в глубь ельника. Пуля не зацепила его. Мы постояли, прислушиваясь. Странные звуки донеслись с прогалины. Не то всхлипы, не то полузадушенный стон. А может, мне это показалось? Я ни о чем не спрашивал Сашу. Мы старались не смотреть друг на друга. Потом мы шли, сохраняя азимут нашего полка, чтобы солнце оставалось справа. Иногда мы останавливались, отдыхая, прислушивались. И через час, и через два мы все еще слушали тишину за нашими спинами. К вечеру мы встретили двух солдат из нашего полка. У них был компас, и теперь мы могли двигаться точно на Ленинград. Ночевали в лесу. Я лежал, прикрытый полой алимовской шинели, и все еще прислушивался, пока не заснул.
После войны День Победы был нерабочим днем. Бывшие солдаты надевали свои ордена, медали, гвардейские значки и ходили на вечера, или просто в пивные, или культурно — в гости.
Меня пригласили на завод, посадили в президиум. В антракте я спустился в буфет. Там я увидел Сашу Алимова и с ним какого-то парня на костылях, тоже из ополчения. Мы заказали «московскую» и пиво.
— Будем вспоминать? — сказал Саша.
— А почему не вспомнить, — сказал инвалид. — По крайней мере я тогда стоящим делом занимался.
— Ты помнишь того интенданта? — спросил я Сашу.
— Какого интенданта? — спросил инвалид.
— Был такой интендант, — сказал Саша. — Героический командир. Некоторые умилялись.
— Это я, что ли, умилялся? — сказал я.
— Забыл? Забыл, как всех воодушевлял, когда по лесу шли? В пример ставил. Во исполнение приказа — живым в плен не сдаваться.
— Точно, был такой приказ, — сказал инвалид. — От такого приказа, случалось, больше драпали. Кое-кто. У нас был случай…
— Погоди, — сказал я. — Неужели я это говорил?
Я ничего такого не помнил. Удивляясь, я слушал, как Саша рассказывал про меня.
— Сознайся, когда мы в болоте застряли, ты тоже небось подумывал, — сказал Саша.
— С чего ты взял?
— А с того, что я сам об этом подумал.
— Ты? — сказал я. — Думал? Ты кричал, а не думал.
— Чего это я кричал? — спросил Саша Алимов.
— Всю дорогу ты ругался и кричал, что не желаешь больше. Что раз так, ты не желаешь.
— Естественно, — сказал инвалид.
— Странно, — сказал Саша.
И он так сказал это, что я не стал говорить, как он плакал.
— Вот тебе и шутки-баламутки, — сказал инвалид. — У командиров, у них пистолет, а солдату попробуй из винтовки, застрелись. Конечно, в общем и целом приказ помогал. Вот после войны у меня было положение…
— Такие мы тогда были мальчики, — сказал Саша. — Ладно, выпьем за них.
Мы выпили.
— Штука этот ваш интендант, — сказал инвалид. — Как его фамилия?
— Не знаю, — сказал я.
— У нас там тоже был один такой.
— Ты что, был в нетях? — спросил я.
— Вот чудила. А про что я толкую? Выясняли, почему, мол, в плен попал. А дело было так. Когда нас прижали под Старой Руссой…
И он стал рассказывать нам свою историю.
Молоко на траве
Нас осталось четверо. Саша Алимов еще хромал, раненный в ногу. Мы по очереди помогали ему идти. Оно было бы ничего, если бы Валя Ермолаев не проваливался. Он был такой грузный и большой, что кочки не держали его. А путь наш лежал через болота, и мы часто останавливались и тащили Ермолаева за ремень или протягивали ему жердины. Измученные, мы потом лежали на кочках.
— Это парадокс: ничего не жрет, а такая же туша, — злился Махотин. — Почему ты не худеешь?
— Бросьте вы меня, — ныл Ермолаев. — Не могу я больше.
— Надо было сказать это раньше, тогда б мы тебя не тащили.
Лежать долго было нельзя, кружилась голова от дурманного запаха багульника и болотных трав. Надо было подниматься и снова брести, опираясь на винтовки.
Хорошо, что ночи стояли светлые. Мы шли и ночью. На четвертую ночь мы выбрались в сухой березняк и увидели огни и услышали голоса. Голоса были женские. Мы подошли ближе. Сперва нам показалось, что это табор. Стояли телеги, плакали ребятишки. Говорили по-русски; Это были погорельцы. Бабы и старики. Деревня сгорела, и они ушли в лес. Спали в телегах. Днем хоронились, а ночью рыли землянки, варили картошку.
Когда мы вышли на свет костра, женщины испугались.
Мы стали совсем страшные на этих болотах, волосы в тине, гимнастерки, штаны — бурые от ржавой воды. Морды заросшие. Только винтовки мы держали в порядке, мы обматывали их тряпками, поднимали их над головой, когда лезли в трясину.
Мы сели погреться и сразу заснули. Проснулся я в землянке, на овчине. Это была не землянка, а какая-то нора. Не сравнить с нашими фронтовыми землянками, сделанными саперами. Низкая, без нар, стены земляные, пол земляной. Вместо двери висели два половика. Старуха и женщина лет тридцати сидели на полу и месили тесто в бадейках. Женщина заметила, что я проснулся, и дала мне печеной картошки. Я лежал, ел картошку, а она рассказывала про свое житье. Вечером они собирались пойти на пожарище поискать листы железа. Надо печки складывать. Я спросил, зачем печки. Она посмотрела на меня. Они были очень похожи, видно мать и дочь. К холодам надо готовиться. Ночи холодные скоро пойдут, а там и дождить станет.
— Что ж вы, в деревню не вернетесь?
— Пепелище там, — сказала старуха.
— Наша деревня-то у самого шоссе. От немца там замучаешься, — сказала дочь.
Был август сорок первого года. Я ни разу еще не подумал о том, сколько может продлиться война. Даже в голову не приходило. И никто у нас тогда не задумывался. Мы никогда не говорили об этом.
1 2 3 4 5 6
— Ополчение, — повторил интендант.
Старшим лейтенантом я понял, что он имел в виду. Ведь это был полк, — почему же не выставили охранения, дозоров, как нас могли застать врасплох, как мы могли разбежаться без боя из-за нескольких мотоциклистов? Но тогда мы с Сашей Алимовым ничего этого не понимали.
— Едут, — сказал интендант, прислушиваясь. Ревели моторы. Возможно, неподалеку была дорога и по ней двигались броневики. — Товарищи… ребятки… есть же приказ… — И он заплакал. Он пробовал поднять, повернуть к себе дрожащее дуло нагана и не мог.
Страх его передался мне:
— А как же мы? А нам куда же?
— Перестань, — сказал Саша опасным от стыда голосом. — Пошли. — И он пошел, не ожидая меня.
— Стой, — сказал интендант. — Приказываю.
— Катись-ка ты… — сказал Саша, не оборачиваясь.
— Стой, — повторил интендант. — Стрелять буду!
Саша раздвинул ельник. Интендант вдруг вскинул наган и выстрелил. Саша подпрыгнул, упал, ломая ельник. Я стоял рядом с интендантом. Мне ничего не стоило вышибить или просто отнять у него наган. Вместо этого я стоял и одурело смотрел на него — как он выстрелил, потом положил руку на сердце, сидя все так же прямоугольно. Саша выругался, я кинулся к нему, в глубь ельника. Пуля не зацепила его. Мы постояли, прислушиваясь. Странные звуки донеслись с прогалины. Не то всхлипы, не то полузадушенный стон. А может, мне это показалось? Я ни о чем не спрашивал Сашу. Мы старались не смотреть друг на друга. Потом мы шли, сохраняя азимут нашего полка, чтобы солнце оставалось справа. Иногда мы останавливались, отдыхая, прислушивались. И через час, и через два мы все еще слушали тишину за нашими спинами. К вечеру мы встретили двух солдат из нашего полка. У них был компас, и теперь мы могли двигаться точно на Ленинград. Ночевали в лесу. Я лежал, прикрытый полой алимовской шинели, и все еще прислушивался, пока не заснул.
После войны День Победы был нерабочим днем. Бывшие солдаты надевали свои ордена, медали, гвардейские значки и ходили на вечера, или просто в пивные, или культурно — в гости.
Меня пригласили на завод, посадили в президиум. В антракте я спустился в буфет. Там я увидел Сашу Алимова и с ним какого-то парня на костылях, тоже из ополчения. Мы заказали «московскую» и пиво.
— Будем вспоминать? — сказал Саша.
— А почему не вспомнить, — сказал инвалид. — По крайней мере я тогда стоящим делом занимался.
— Ты помнишь того интенданта? — спросил я Сашу.
— Какого интенданта? — спросил инвалид.
— Был такой интендант, — сказал Саша. — Героический командир. Некоторые умилялись.
— Это я, что ли, умилялся? — сказал я.
— Забыл? Забыл, как всех воодушевлял, когда по лесу шли? В пример ставил. Во исполнение приказа — живым в плен не сдаваться.
— Точно, был такой приказ, — сказал инвалид. — От такого приказа, случалось, больше драпали. Кое-кто. У нас был случай…
— Погоди, — сказал я. — Неужели я это говорил?
Я ничего такого не помнил. Удивляясь, я слушал, как Саша рассказывал про меня.
— Сознайся, когда мы в болоте застряли, ты тоже небось подумывал, — сказал Саша.
— С чего ты взял?
— А с того, что я сам об этом подумал.
— Ты? — сказал я. — Думал? Ты кричал, а не думал.
— Чего это я кричал? — спросил Саша Алимов.
— Всю дорогу ты ругался и кричал, что не желаешь больше. Что раз так, ты не желаешь.
— Естественно, — сказал инвалид.
— Странно, — сказал Саша.
И он так сказал это, что я не стал говорить, как он плакал.
— Вот тебе и шутки-баламутки, — сказал инвалид. — У командиров, у них пистолет, а солдату попробуй из винтовки, застрелись. Конечно, в общем и целом приказ помогал. Вот после войны у меня было положение…
— Такие мы тогда были мальчики, — сказал Саша. — Ладно, выпьем за них.
Мы выпили.
— Штука этот ваш интендант, — сказал инвалид. — Как его фамилия?
— Не знаю, — сказал я.
— У нас там тоже был один такой.
— Ты что, был в нетях? — спросил я.
— Вот чудила. А про что я толкую? Выясняли, почему, мол, в плен попал. А дело было так. Когда нас прижали под Старой Руссой…
И он стал рассказывать нам свою историю.
Молоко на траве
Нас осталось четверо. Саша Алимов еще хромал, раненный в ногу. Мы по очереди помогали ему идти. Оно было бы ничего, если бы Валя Ермолаев не проваливался. Он был такой грузный и большой, что кочки не держали его. А путь наш лежал через болота, и мы часто останавливались и тащили Ермолаева за ремень или протягивали ему жердины. Измученные, мы потом лежали на кочках.
— Это парадокс: ничего не жрет, а такая же туша, — злился Махотин. — Почему ты не худеешь?
— Бросьте вы меня, — ныл Ермолаев. — Не могу я больше.
— Надо было сказать это раньше, тогда б мы тебя не тащили.
Лежать долго было нельзя, кружилась голова от дурманного запаха багульника и болотных трав. Надо было подниматься и снова брести, опираясь на винтовки.
Хорошо, что ночи стояли светлые. Мы шли и ночью. На четвертую ночь мы выбрались в сухой березняк и увидели огни и услышали голоса. Голоса были женские. Мы подошли ближе. Сперва нам показалось, что это табор. Стояли телеги, плакали ребятишки. Говорили по-русски; Это были погорельцы. Бабы и старики. Деревня сгорела, и они ушли в лес. Спали в телегах. Днем хоронились, а ночью рыли землянки, варили картошку.
Когда мы вышли на свет костра, женщины испугались.
Мы стали совсем страшные на этих болотах, волосы в тине, гимнастерки, штаны — бурые от ржавой воды. Морды заросшие. Только винтовки мы держали в порядке, мы обматывали их тряпками, поднимали их над головой, когда лезли в трясину.
Мы сели погреться и сразу заснули. Проснулся я в землянке, на овчине. Это была не землянка, а какая-то нора. Не сравнить с нашими фронтовыми землянками, сделанными саперами. Низкая, без нар, стены земляные, пол земляной. Вместо двери висели два половика. Старуха и женщина лет тридцати сидели на полу и месили тесто в бадейках. Женщина заметила, что я проснулся, и дала мне печеной картошки. Я лежал, ел картошку, а она рассказывала про свое житье. Вечером они собирались пойти на пожарище поискать листы железа. Надо печки складывать. Я спросил, зачем печки. Она посмотрела на меня. Они были очень похожи, видно мать и дочь. К холодам надо готовиться. Ночи холодные скоро пойдут, а там и дождить станет.
— Что ж вы, в деревню не вернетесь?
— Пепелище там, — сказала старуха.
— Наша деревня-то у самого шоссе. От немца там замучаешься, — сказала дочь.
Был август сорок первого года. Я ни разу еще не подумал о том, сколько может продлиться война. Даже в голову не приходило. И никто у нас тогда не задумывался. Мы никогда не говорили об этом.
1 2 3 4 5 6