1960й год. Новый творческий подьем. Рассказы, пошле до крайности.
Тема -- одиночество. Неизменный антураж -- вечеринка. Вот примерный
образчик фактуры:
" -- А ты славный малый!
-- Правда?
-- Да, ты славный малый!
-- Я разный.
-- Нет, ты славный малый. Просто замечательный.
-- Ты меня любишь?
-- Нет.."
Выпирающие ребра подтекста.
Я был одержим героическими лагерными воспоминаниями. Я произносил
тосты в честь умерщвленных надзирателей и конвоиров. Я рассказывал
о таких ужасах, которе в своей чрезмерности были лишены
правдоподобия. Я всем надоел.
Мне стало ясно, за что высмеивал Тургенев недавнего каторжанина
Достоевского.
Когда я творю для газеты, у меня изменяется почерк.
-- Прочел с удовольствием. Рассказы замечательне. Плохие, но
замечательне. Вы становитесь прогрессивным молодым автором.
-- [...] Пишу ночами. И достигаю таких вершин, о которых не
мечтал!..
Повторяю, я хотел бы этому верить. Но в сумеречне озарения
поверить трудно. Ночь -- опасное время. Во мраке так легко потерять
ориентиры.
Гранин сказал:
-- Вы преувеличиваете. Литератор должен публиковаться. Разумеется,
не в ущерб своему таланту. Есть такая щель между совестью
и подлостью. В эту щель необходимо проникнуть.
С резкой критикой выступил лишь один человек -- писатель Борис
Иванов. Через несколько месяцев его выгнали из партии. Я тут ни
при чем. Видно, он критиковал не только меня...
...Может, у тебя есть что-нибудь про завод? Про завод, говорю...
А вот материться не обязательно! Я же по-товарищески спросил...
[помощь Риду Грачеву -- Л.Д.]
Звоню богачу Н. Предлагаю ему такой же вариант. Еду на
Петроградскую. Незнакомая дама выносит три рубля. Зайти не предлагает.
Мы стояли в прихожей. Я сильно покраснел. Взгляд ее говорил,
казалось:
-- Смотри, не пропей!
А мой, казалось, отвечал:
-- Не извольте сумлеваться, ваше благородие...
Я дал в "Неву" замечательный исповедальный роман "Одержимость",
а Лерман мне пишет, что это "гипертрофированная служебная
характеристика".
Официальный неуспэ компенсировался болезненным тщеславием.
Строжайшая установка на гениальность мешала овладению ремеслом,
выбивала из будничной жизненной колеи.
Эткинд: Большие художники не имели возможности печатать
оригинальне стихи. Чтобы заработать на хлеб, они становились
переводчиками. Уровень перевода возрос за счет качества литературы
в целом.
Сценарием они были вполне довольны. Попыткуи "Ленфильма" навязать
им соавтора восприняли мужественно. Это взятка, решили они,
которую необходимо дать студии.
Эстонскую культуру называют внешцней. [...] А ругают внешнюю
культуру, я думаю, именно потому, что ее так заметно не хватает
гостям эстонской столицы.
Среди эстонских писателей есть очень талантливе. Например, --
Ветемаа, Унт, Каплинский, Ардер.
Мне даже как-то неловко стало. Чего это мы все разговариваем?
Так ведь и обидеть женщину недолго...:
Я начал понимать их стратегию. Каждый раз выходит новый
человек. Каждый раз я обьясняю, в чем дело. То есть отношения
не развиваются. И дальше приемной мне хода не будет.
Г.Туронок:
-- Мне кажется, Довлатов ненавидит простых людей!..
И это он -- мне! Тысячу раз отмечалось, что я единственный
говорю "спасибо" машинисткам. Единственный убираю за собой...
Я хотел выявить конкретное лицо, распорядившееся моей
судьбой. Обнаружить реальный первоисточник моей неудачи.
-- А вам приходилось каяться?
-- Еще бы. Сколько угодно. Это мое обычное состояние.
На первой же стадии внушал молодому автору:
-- Старик, это безнадежно! Не пойдет...
-- Но ведь печатаете же бог знает что!..
Да, мы печатали бог знает что! Не мог же я увольняться из-за
каждого бездарного рассказа, появлявшегося в "Костре"!..
Потом им дают на рецензию современного автора. Да еще и не
вполне официального. И тогда наши критики закатывают рукава.
Мобилизуют весь свой талант, весь ум, всю обьективность. И с этой
вершины голодными ястребами кидаются на добычу.
Им скомандовали -- можно!
Им разрешили показать весь свой ум, весь талант, всю меру
безопасной обьекривности.
[ЛД: цф.Разин]
Урбан написал справедливую рецензию. Написал ее так, будто моя
книга уже вышла. И лежит на прилавке. И вокруг лежат еще более
замечательне сочинения, на которе я должен равняться.
То есть Урбан написал рецензию как страстный борец за вечне
истины.
[...]
Урбан страшно оживился:
-- Знаете, интересная рукопись побуждает к высоким требованиям.
А бездарная -- наоборот...
Ясно, думаю. Бездарная рукопись побуждает к низким требованиям.
В силу этих требований ее надо одобрить, издать. Интересная --
побуждае к высоким требованиям. С высоты этих требований ее
надлежит уничтожить.
На досуге я пытался уяснить, кто же имеет реальне шансы
опубликоваться. Выявил семь категорий:
1. Знаменитый автор, видный литературный чиновник, само имя которого
является пропуском. (Шансы -- сто процентов).
2. Рядовой официальный профессионал, личный друг Сахарнова.
(Шансы -- семь из десяти).
3. Чиновник параллельного ведомства, с которым необходимо жить
дружно. (Пять из десяти).
4. Неизвесный автор, чудом создавший произведение, одновременно
талантливое и конььюнктурное. (Четыре из десяти).
5. Неизвестный автор, создавший бездарное конььюнктурное
произведение (Три из десяти).
6. Прост талантливый автор. (Шансы близки к нулю). Случай почти
уникальный. Чреват обкомовскими санкциями.)
7. Бездарный автор, при этом еще и далекий от конььюнктуры.
(Этот вариант я не рассматриваю. Шансы здесь измеряются
отрицательными величинами.)
Вот и закончена книга, плохая, хорошая... Дерево не может
быть плохим или хорошим. Расти, моя корявая сосенка!
II
Собрали около тысячи фактов загадочного поведения властей.
Заложили данне в кибернетическую машину. Попросили ее дать
оценку случившемуся. Машина вывела заключение: намеренный
алогизм.
Коренных жителей мы называем иностранцами.
Лишь немногие действовали разумно, то есть -- постигали
английский, учились водить машину.
Излюбленным нашим занятием было -- ругать американцев.
Американцы наивне, черстве, бессердечне. Дружить с
американцами невозможно. Водку пьют мицроскопическими дозами.
Потом с еще большим трагизмом редактор добавил:
-- И все же, не падайте духом! Религиозное возрождение ширится!
Волна протестов нарастает! Советская идеология мертва! Тоталитаризм
обречен!..
Казалось бы, редактор говорил нормальне вещи. Однако слушать
его почему-то не хотелось...
Редактору было за восемьдесят. Маленький, толстый, подвижный,
он напоминал безмерно истаскавшегося гимназиста.
Пережив знаменитых сверстников, Боголюбов автоматически
возвысился.
1 2