Любила она его, выделяла, будто и не начальница.
Костя Ерофеев от зависти белел.
— Да еще и мужа потеряла, — осторожно ввернула я.
— Это давным-давно случилось, развод имею в виду, — с беззаботным видом выдала Лида.
Было очевидно, что о гибели химика она представления не имела. А Евгения Альбертовна? Симонову же понесло:
— Ой, а как у нее сын загнулся, жуть, — чуть ли не запричитала она.
Коля Некорнюк страдал пороком сердца. Готовился к операции, оставалось несколько месяцев. На женщин ему и смотреть пристально запрещали. Но он влюбился.
— Безумно, безумно втрескался в какую-то вертихвостку, — даже слегка захрипела взволнованная Лида.
Первая ночь любви превратилась в последний рассвет. Коля скончался в постели любовницы.
— Можете вообразить? И романтично, и страшно. Она просыпается, а он остыл. Альбертовна набросилась на нее, орала: «Шлюха!» За волосы таскала, но ведь сына не вернешь, девочка сама могла с перепугу окочуриться, ей всего восемнадцать. Шефиня отошла, опять к ней: «Не беременна ли ты? Роди, умоляю. У меня рядом никого». Так нет же, пронесло девку. Я недавно со «спиралью» подзалетела, а этой хоть бы хны. Наверное, Коля ничего не смог. Как полагаете?
Я пожала плечами. Разговор иссяк, и мы с Лидой простились. Догадаться бы тогда, как мне пригодятся сведения о младшем Некорнюке. Но я явилась домой к Измайлову раздраженной и измотанной. На кухне Сергей Балков чем-то кормил полковника и Юрьева. Судя по насмешливым физиономиям ментовской троицы, конца моим испытаниям не предвиделось.
— Ты и впредь будешь премировать каждого, кто согласится отведать твоей стряпни? — спросил Вик. — Тогда уж рублей по пять запекай в котлеты. За десять копеек такое есть никто не отважится.
Они насладились женской ошалелостью, прежде чем объяснились. В пожаренных мной утром магазинных котлетах каким-то образом оказались мелкие монеты. Но поприкалываться не удалось. Я набросилась на еду и смолотила все до крохи.
— Поля, — возопил потрясенный Измайлов, — ты даже не жевала! А если проглотила деньги?
— Мой знакомый проглотил золотой мост. Прибежал к стоматологу, тот посоветовал купить, прошу прощения, горшок и ждать дней пять. На четвертый пациент с гордостью принес отмытую находку. Мост снова посадили на цемент. До сих пор им жует.
— Боже, — простонал Вик.
— Мы еще ужинаем, — напомнил чопорный Борис.
Только простецкий Балков посмеялся.
— Если вы такие благовоспитанные, — сказала я, — могли бы не заметить медной начинки.
И под укоризненными взглядами Измайлова и Юрьева прошествовала к двери и удалилась к себе на третий этаж. Ноги гудели, рука ныла, душа затаилась, пытаясь опровергнуть предположение о своем существовании.
— Не пойду никуда завтра, и послезавтра, и никогда, — бубнила я, будто кто-то меня гнал. — И Измайлова на порог не пущу, пусть один кукует.
Но «куковать» полковник категорически отказался. Позвал по телефону, продемонстрировал вымытую посуду, отогрел на широкой горячей груди, ладонь поцеловал. Я размякла настолько, что не полезла к нему с Колей Некорнюком. Вик тоже избегал грустных тем. Мы очень мило подурачились. Через несколько часов я твердо знала: любая боль притупляется, если не наделать глупостей сразу после ее возникновения. И малодушно собралась отдать Вику Виково, то есть отступить и дожидаться развязки Левиной истории в сторонке.
Не тут-то было. Собираясь на работу, Измайлов уронил маленький цветной календарик. Поднимать не стал, отмахнулся:
— Там даты смерти Некорнюка и Зингера, я их уже зазубрил. Выбрось, детка.
Я взяла календарь и понесла его к мусорному ведру. Сохраню имидж достойно ретирующейся дилетантки. У Измайлова целый отдел молодых умных сыскарей, да и сам полковник не промах… Но, уговаривая себя, я как завороженная разглядывала глянцевую картонку. Что-то подобное я когда-то вертела в дрожащих пальцах. Пальцы дрожали… Почему? От горя, от радости, от нетерпения? Память издевалась надо мной. Но то, что не удалось сформулировать, я вдруг бездумно, механически сделала. Схватила ручку и обвела еще одно число, день смерти Коли Некорнюка. И сразу все встало на свои места. Такой же календарик мне дала мама, когда похоронила бабушку. Мама высчитывала девятый и сороковой дни. И на интервалы между отметками я среагировала.
Тем не менее проверила себя. Точно. Ивана Савельевича Некорнюка задушили и утопили на девятый, а Леву убили на сороковой день после нелепой и трагической гибели больного парня. Но если смерть Левы каким-то образом связана с кончиной сына и отца Некорнюков, значит, Измайлов опять прав. И деньги тут ни при чем. Лежат себе в банке, в автоматической камере хранения или у прикарманившего их «ближайшего друга». А Леву шарахнули по голове малахитовым пресс-папье в приступе ярости. Я упорно отметала причину бешенства преступника, на которой настаивали милиционеры и сослуживцы Левушки. Тут пахло чем-то личным. Воняло. Леву подставляли, хотели опозорить. И запятнали, выгорело. Только дверь изнутри он запереть не мог. Как ни крути, необходима еще пара ключей. Сговор против человека. Звучит отвратительно. Кто же сговорился? И предполагает ли сговор приступ ярости?
Я совсем запуталась.
Положила календарь на стол Вика и поднялась в свою подзапущенную из-за беготни квартиру. Там голосил телефон. Кто бы ни желал перемолвиться со мной словечком, сдаваться в его намерения не входило.
Глава 8
Разгневанный редактор газеты, которую я опрометчиво одарила своим сотрудничеством, несколько минут шерстил меня за отсутствие дома сутками. Наконец редактор выпустил пар, выдохнул для верности и призвал:
— Слушай, Полина.
— Слушаю, — подобострастно заверила я, лишь бы перешел к делу.
— «Я не почувствовал удара, встряски, боли, хотя меня швырнуло на руль и ребра спрессовались вопреки нормам анатомии. Зато я видел, как сверкнул осколок стекла и рассек лоб моей юной жены… И, уже покрасневший, осколок плюхнулся ей на колени. А второй вонзился острием в щеку и долго подрагивал… Подумал: „Хорошо бы не выжить“. Но кому из нас двоих — не уточнил».
Редактор сделал многозначительную паузу.
— Жарко, мозги — точно сырки плавятся, — дипломатично заметила я.
Он красноречиво безмолвствовал. Боясь ненароком обидеть творческую личность, я вкрадчиво проговорила:
— Это ты написал? Все-таки обидела.
— За кого ты меня принимаешь?! — раскричался он. — Я профессиональный журналист. Я работаю и тебя, передовую доярку, пытаюсь заставить. Конечно, с рекламы надои рекордные. А свободным художницам — и житье свободное. Купаешься, по лесу бродишь, прохладными вечерами трудишься — одна рука на компьютере, в другой банка холодного пива.
Не мужик, а мечта психотерапевта:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Костя Ерофеев от зависти белел.
— Да еще и мужа потеряла, — осторожно ввернула я.
— Это давным-давно случилось, развод имею в виду, — с беззаботным видом выдала Лида.
Было очевидно, что о гибели химика она представления не имела. А Евгения Альбертовна? Симонову же понесло:
— Ой, а как у нее сын загнулся, жуть, — чуть ли не запричитала она.
Коля Некорнюк страдал пороком сердца. Готовился к операции, оставалось несколько месяцев. На женщин ему и смотреть пристально запрещали. Но он влюбился.
— Безумно, безумно втрескался в какую-то вертихвостку, — даже слегка захрипела взволнованная Лида.
Первая ночь любви превратилась в последний рассвет. Коля скончался в постели любовницы.
— Можете вообразить? И романтично, и страшно. Она просыпается, а он остыл. Альбертовна набросилась на нее, орала: «Шлюха!» За волосы таскала, но ведь сына не вернешь, девочка сама могла с перепугу окочуриться, ей всего восемнадцать. Шефиня отошла, опять к ней: «Не беременна ли ты? Роди, умоляю. У меня рядом никого». Так нет же, пронесло девку. Я недавно со «спиралью» подзалетела, а этой хоть бы хны. Наверное, Коля ничего не смог. Как полагаете?
Я пожала плечами. Разговор иссяк, и мы с Лидой простились. Догадаться бы тогда, как мне пригодятся сведения о младшем Некорнюке. Но я явилась домой к Измайлову раздраженной и измотанной. На кухне Сергей Балков чем-то кормил полковника и Юрьева. Судя по насмешливым физиономиям ментовской троицы, конца моим испытаниям не предвиделось.
— Ты и впредь будешь премировать каждого, кто согласится отведать твоей стряпни? — спросил Вик. — Тогда уж рублей по пять запекай в котлеты. За десять копеек такое есть никто не отважится.
Они насладились женской ошалелостью, прежде чем объяснились. В пожаренных мной утром магазинных котлетах каким-то образом оказались мелкие монеты. Но поприкалываться не удалось. Я набросилась на еду и смолотила все до крохи.
— Поля, — возопил потрясенный Измайлов, — ты даже не жевала! А если проглотила деньги?
— Мой знакомый проглотил золотой мост. Прибежал к стоматологу, тот посоветовал купить, прошу прощения, горшок и ждать дней пять. На четвертый пациент с гордостью принес отмытую находку. Мост снова посадили на цемент. До сих пор им жует.
— Боже, — простонал Вик.
— Мы еще ужинаем, — напомнил чопорный Борис.
Только простецкий Балков посмеялся.
— Если вы такие благовоспитанные, — сказала я, — могли бы не заметить медной начинки.
И под укоризненными взглядами Измайлова и Юрьева прошествовала к двери и удалилась к себе на третий этаж. Ноги гудели, рука ныла, душа затаилась, пытаясь опровергнуть предположение о своем существовании.
— Не пойду никуда завтра, и послезавтра, и никогда, — бубнила я, будто кто-то меня гнал. — И Измайлова на порог не пущу, пусть один кукует.
Но «куковать» полковник категорически отказался. Позвал по телефону, продемонстрировал вымытую посуду, отогрел на широкой горячей груди, ладонь поцеловал. Я размякла настолько, что не полезла к нему с Колей Некорнюком. Вик тоже избегал грустных тем. Мы очень мило подурачились. Через несколько часов я твердо знала: любая боль притупляется, если не наделать глупостей сразу после ее возникновения. И малодушно собралась отдать Вику Виково, то есть отступить и дожидаться развязки Левиной истории в сторонке.
Не тут-то было. Собираясь на работу, Измайлов уронил маленький цветной календарик. Поднимать не стал, отмахнулся:
— Там даты смерти Некорнюка и Зингера, я их уже зазубрил. Выбрось, детка.
Я взяла календарь и понесла его к мусорному ведру. Сохраню имидж достойно ретирующейся дилетантки. У Измайлова целый отдел молодых умных сыскарей, да и сам полковник не промах… Но, уговаривая себя, я как завороженная разглядывала глянцевую картонку. Что-то подобное я когда-то вертела в дрожащих пальцах. Пальцы дрожали… Почему? От горя, от радости, от нетерпения? Память издевалась надо мной. Но то, что не удалось сформулировать, я вдруг бездумно, механически сделала. Схватила ручку и обвела еще одно число, день смерти Коли Некорнюка. И сразу все встало на свои места. Такой же календарик мне дала мама, когда похоронила бабушку. Мама высчитывала девятый и сороковой дни. И на интервалы между отметками я среагировала.
Тем не менее проверила себя. Точно. Ивана Савельевича Некорнюка задушили и утопили на девятый, а Леву убили на сороковой день после нелепой и трагической гибели больного парня. Но если смерть Левы каким-то образом связана с кончиной сына и отца Некорнюков, значит, Измайлов опять прав. И деньги тут ни при чем. Лежат себе в банке, в автоматической камере хранения или у прикарманившего их «ближайшего друга». А Леву шарахнули по голове малахитовым пресс-папье в приступе ярости. Я упорно отметала причину бешенства преступника, на которой настаивали милиционеры и сослуживцы Левушки. Тут пахло чем-то личным. Воняло. Леву подставляли, хотели опозорить. И запятнали, выгорело. Только дверь изнутри он запереть не мог. Как ни крути, необходима еще пара ключей. Сговор против человека. Звучит отвратительно. Кто же сговорился? И предполагает ли сговор приступ ярости?
Я совсем запуталась.
Положила календарь на стол Вика и поднялась в свою подзапущенную из-за беготни квартиру. Там голосил телефон. Кто бы ни желал перемолвиться со мной словечком, сдаваться в его намерения не входило.
Глава 8
Разгневанный редактор газеты, которую я опрометчиво одарила своим сотрудничеством, несколько минут шерстил меня за отсутствие дома сутками. Наконец редактор выпустил пар, выдохнул для верности и призвал:
— Слушай, Полина.
— Слушаю, — подобострастно заверила я, лишь бы перешел к делу.
— «Я не почувствовал удара, встряски, боли, хотя меня швырнуло на руль и ребра спрессовались вопреки нормам анатомии. Зато я видел, как сверкнул осколок стекла и рассек лоб моей юной жены… И, уже покрасневший, осколок плюхнулся ей на колени. А второй вонзился острием в щеку и долго подрагивал… Подумал: „Хорошо бы не выжить“. Но кому из нас двоих — не уточнил».
Редактор сделал многозначительную паузу.
— Жарко, мозги — точно сырки плавятся, — дипломатично заметила я.
Он красноречиво безмолвствовал. Боясь ненароком обидеть творческую личность, я вкрадчиво проговорила:
— Это ты написал? Все-таки обидела.
— За кого ты меня принимаешь?! — раскричался он. — Я профессиональный журналист. Я работаю и тебя, передовую доярку, пытаюсь заставить. Конечно, с рекламы надои рекордные. А свободным художницам — и житье свободное. Купаешься, по лесу бродишь, прохладными вечерами трудишься — одна рука на компьютере, в другой банка холодного пива.
Не мужик, а мечта психотерапевта:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35