Однако большая часть клиентов, по-видимому, не находит никакого удовольствия в воспоминаниях, которыми делятся друзья; во всяком случае старуха с желтым лицом, которая вот уже полчаса как стоит у прилавка, упершись в него локтями и положив на него небольшой узелок, вдруг прерывает их разговор и обращается к приказчику с цепочкой и перстнем:
– Послушайте, мистер Генри, голубчик, нельзя ли как-нибудь поскорей? А то ведь у меня дома двое внучат сидят, запертые. Как бы пожар не случился…
Приказчик на минутку приподнимает голову, рассеянно взглядывает на старуху и снова принимается писать в своей книге, тщательно и сосредоточенно, словно гравирует на меди. Минут пять длится молчание.
– Ах, вы спешите сегодня, миссис Теттам? – удостаивает он ее, наконец, ответом.
– То-то, что спешу, мистер Генри. Так и быть уж, займитесь мной, голубчик. Ведь я бы не стала вас тревожить, да вот детки, что с ними поделаешь?
– Ну-ка, чем вы нас порадуете на этот раз? – И приказчик извлекает булавку, которой заколот узелок старухи. – Небось все то же самое: корсет да юбка. Пора бы уж свеженького чего-нибудь принести, бабушка! Нет, положительно, я вам ничего уже не могу дать за эти вещи. Ведь на них живого места не осталось! Шутка ли сказать – три раза в неделю вы их несете нам и три раза в неделю забираете обратно – как же им не износиться?
– Ох, и шутник, – отвечает старуха, смеясь вовсю, как того требует приличие. – Хотела бы я, чтобы у меня язык был так же хорошо подвешен, как у вас. Уж, верно бы, я тогда пореже наведывалась к вам! А вот и нет! Вовсе не юбка, а самое настоящее платьице, детское… Да еще платочек вот, шелковый, отличнейшего качества. Мужний. Четыре шиллинга дал за него – в тот самый распроклятый день, как он руку сломал!
– Сколько же вы хотите за все? – спрашивает мистер Генри, скользнув взглядом по товару, который, надо полагать, не представляет для него прелести новизны. – Сколько вы просите?
– Восемнадцать пенсов.
– Даю девять.
– Да уж пусть будет шиллинг круглым счетом, голубчик, а?
– Ни полпенса больше.
– Что ж делать? Видно, придется брать.
И вот выписывается билетик в двух экземплярах, один из них прикалывается к узелку, другой вручается старухе. Затем узелок небрежно зашвыривается в угол; и другой клиент уже требует, чтобы сию же минуту занялись с ним.
На этот раз выбор падает на небритого, грязного малого; он как будто с похмелья, и замасленный бумажный колпак, небрежно надвинутый на один глаз, придает отталкивающее выражение и без того не слишком привлекательной его физиономии. Не далее как четверть часа назад, очевидно для того, чтобы размять кости, ибо, будучи трактирным завсегдатаем, он ведет преимущественно сидячий образ жизни, он развлекался тем, что гонял свою жену по всему двору, поддавая ее ногой. Сюда он пришел выкупить кое-что из инструмента – верно для того, чтобы выполнить заказ, под который он уже успел получить кой-какие денежки, – об этом говорит его разгоряченное лицо и нетвердая походка. Он уже заждался и решил сорвать свое дурное настроение на ободранном мальчугане, который для того, чтобы привести свою голову вровень с прилавком, вынужден карабкаться по нему, подтягиваться на локтях и так висеть – поза не слишком удобная, недаром он уже который раз падает прямо на чьи-то ноги. На этот раз бедняге достается такая солидная затрещина, что он отлетает к самой двери; но тут же общественное мнение обрушивается на обидчика.
– Ты чего мальчишку бьешь, зверь ты этакий? кричит женщина в стоптанных башмаках, с двумя утюгами в корзиночке. – Это тебе не жена!
– Удавись! – отвечает вышеупомянутый джентльмен, глядя на нее с тупой злобой пьяного человека и замахиваясь. К счастью, кулак его даже не задевает женщину. – Поди удавись и жди, пока я приду и срежу веревку.
– Тебе бы только резать, – подхватывает женщина. – Я бы тебя всего изрезала, бездельник (возвышая голос). Да, да, бездельник ты несчастный! (Громче.) Где твоя жена, мерзавец? (Еще громче: этого сорта женщины отличаются чрезвычайной отзывчивостью и способностью довести себя в одну минуту до точки кипения.) Где она, эта бедняжка, с которой ты обращаешься хуже, чем с собакой? Бить женщину – тоже мне мужчина! (Уже на визге.) Попался бы ты мне в руки – да я бы тебя убила, пусть бы даже меня за это повесили!
– Ну-ну-ну, повежливей! – рычит в ответ мужчина.
– Это с тобой-то, с окаянным, да повежливей? презрительно восклицает женщина. – Ну, не безобразие ли? – продолжает она, обращаясь к старушке, которая выглядывает из одного из описанных нами чуланчиков и, видно, не прочь сама вступить в перебранку, тем более что она чувствует себя в надежном укрытии.
– Ну, не безобразие ли, сударыня? («Ужасно, ужасно», – отзывается старушка, не понимая, впрочем, толком, о чем идет речь.) Его жена, сударыня, катает белье, и такая-то она работящая, такая работящая, сударыня, вы себе представить не можете (очень быстро), и ее окна выходят во двор, а наши, значит, с мужем на улицу (совсем уже скороговоркой)… А он – нам-то все слышно – как придет домой пьяный, так давай ее бить. и так всю ночь напролет и дубасит ее – ладно бы если б одну ее – а то ведь собственное дитя лупит, – чтобы матери-то еще горше, значит, было, – тьфу, противный! а она, бедняжка, ни тебе в суд, ни куда, ничего не хочет – любит, вишь, дурака… Ну что ты будешь делать?
Наконец, рассказчице приходится остановиться, чтобы перевести дух, и тогда сам хозяин заведения, который только что вышел к прилавку в сером халате, воспользовавшись паузой, решил сказать свое веское слово:
– В моей лавке чтобы этого не было, слышите? Миссис Маккин, не суйте свой нос в чужие дела, а то вам не получить тут четырех пенсов под ваш утюг. А вы, Джинкинс, оставьте-ка здесь квитанцию, а сами идите проспитесь, да пусть жена придет за этими вашими двумя рубанками. И запомните: вас я ни за какие деньги не желаю видеть у себя в лавке. Так что убирайтесь отсюда подобру-поздорову.
Красноречие ростовщика, однако, производит вовсе не тот эффект, на который оно рассчитано: женщины начинают дружно браниться, мужчина размахивать кулаками, еще минута – и он завоюет себе неоспоримое право на бесплатный ночлег, но тут малодушная ярость его получает более безопасное направление, ибо в лавку входит его жена – несчастная, изможденная женщина, находящаяся по всей видимости в последней стадии чахотки; лицо ее носит следы недавних побоев, на руках у нее худенький, золотушный ребенок – не бог весть какая тяжесть, – но и эта ноша как будто ей не под силу.
– Ну, идем же домой, мой милый, – умоляет несчастная. – Ну, голубчик, ну, милый, ну, идем, тебе надо поспать.
– Сама иди домой, – отвечает разъяренный грубиян.
– Ну, идем же домой, по-хорошему, – говорит жена еще раз и разражается слезами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Послушайте, мистер Генри, голубчик, нельзя ли как-нибудь поскорей? А то ведь у меня дома двое внучат сидят, запертые. Как бы пожар не случился…
Приказчик на минутку приподнимает голову, рассеянно взглядывает на старуху и снова принимается писать в своей книге, тщательно и сосредоточенно, словно гравирует на меди. Минут пять длится молчание.
– Ах, вы спешите сегодня, миссис Теттам? – удостаивает он ее, наконец, ответом.
– То-то, что спешу, мистер Генри. Так и быть уж, займитесь мной, голубчик. Ведь я бы не стала вас тревожить, да вот детки, что с ними поделаешь?
– Ну-ка, чем вы нас порадуете на этот раз? – И приказчик извлекает булавку, которой заколот узелок старухи. – Небось все то же самое: корсет да юбка. Пора бы уж свеженького чего-нибудь принести, бабушка! Нет, положительно, я вам ничего уже не могу дать за эти вещи. Ведь на них живого места не осталось! Шутка ли сказать – три раза в неделю вы их несете нам и три раза в неделю забираете обратно – как же им не износиться?
– Ох, и шутник, – отвечает старуха, смеясь вовсю, как того требует приличие. – Хотела бы я, чтобы у меня язык был так же хорошо подвешен, как у вас. Уж, верно бы, я тогда пореже наведывалась к вам! А вот и нет! Вовсе не юбка, а самое настоящее платьице, детское… Да еще платочек вот, шелковый, отличнейшего качества. Мужний. Четыре шиллинга дал за него – в тот самый распроклятый день, как он руку сломал!
– Сколько же вы хотите за все? – спрашивает мистер Генри, скользнув взглядом по товару, который, надо полагать, не представляет для него прелести новизны. – Сколько вы просите?
– Восемнадцать пенсов.
– Даю девять.
– Да уж пусть будет шиллинг круглым счетом, голубчик, а?
– Ни полпенса больше.
– Что ж делать? Видно, придется брать.
И вот выписывается билетик в двух экземплярах, один из них прикалывается к узелку, другой вручается старухе. Затем узелок небрежно зашвыривается в угол; и другой клиент уже требует, чтобы сию же минуту занялись с ним.
На этот раз выбор падает на небритого, грязного малого; он как будто с похмелья, и замасленный бумажный колпак, небрежно надвинутый на один глаз, придает отталкивающее выражение и без того не слишком привлекательной его физиономии. Не далее как четверть часа назад, очевидно для того, чтобы размять кости, ибо, будучи трактирным завсегдатаем, он ведет преимущественно сидячий образ жизни, он развлекался тем, что гонял свою жену по всему двору, поддавая ее ногой. Сюда он пришел выкупить кое-что из инструмента – верно для того, чтобы выполнить заказ, под который он уже успел получить кой-какие денежки, – об этом говорит его разгоряченное лицо и нетвердая походка. Он уже заждался и решил сорвать свое дурное настроение на ободранном мальчугане, который для того, чтобы привести свою голову вровень с прилавком, вынужден карабкаться по нему, подтягиваться на локтях и так висеть – поза не слишком удобная, недаром он уже который раз падает прямо на чьи-то ноги. На этот раз бедняге достается такая солидная затрещина, что он отлетает к самой двери; но тут же общественное мнение обрушивается на обидчика.
– Ты чего мальчишку бьешь, зверь ты этакий? кричит женщина в стоптанных башмаках, с двумя утюгами в корзиночке. – Это тебе не жена!
– Удавись! – отвечает вышеупомянутый джентльмен, глядя на нее с тупой злобой пьяного человека и замахиваясь. К счастью, кулак его даже не задевает женщину. – Поди удавись и жди, пока я приду и срежу веревку.
– Тебе бы только резать, – подхватывает женщина. – Я бы тебя всего изрезала, бездельник (возвышая голос). Да, да, бездельник ты несчастный! (Громче.) Где твоя жена, мерзавец? (Еще громче: этого сорта женщины отличаются чрезвычайной отзывчивостью и способностью довести себя в одну минуту до точки кипения.) Где она, эта бедняжка, с которой ты обращаешься хуже, чем с собакой? Бить женщину – тоже мне мужчина! (Уже на визге.) Попался бы ты мне в руки – да я бы тебя убила, пусть бы даже меня за это повесили!
– Ну-ну-ну, повежливей! – рычит в ответ мужчина.
– Это с тобой-то, с окаянным, да повежливей? презрительно восклицает женщина. – Ну, не безобразие ли? – продолжает она, обращаясь к старушке, которая выглядывает из одного из описанных нами чуланчиков и, видно, не прочь сама вступить в перебранку, тем более что она чувствует себя в надежном укрытии.
– Ну, не безобразие ли, сударыня? («Ужасно, ужасно», – отзывается старушка, не понимая, впрочем, толком, о чем идет речь.) Его жена, сударыня, катает белье, и такая-то она работящая, такая работящая, сударыня, вы себе представить не можете (очень быстро), и ее окна выходят во двор, а наши, значит, с мужем на улицу (совсем уже скороговоркой)… А он – нам-то все слышно – как придет домой пьяный, так давай ее бить. и так всю ночь напролет и дубасит ее – ладно бы если б одну ее – а то ведь собственное дитя лупит, – чтобы матери-то еще горше, значит, было, – тьфу, противный! а она, бедняжка, ни тебе в суд, ни куда, ничего не хочет – любит, вишь, дурака… Ну что ты будешь делать?
Наконец, рассказчице приходится остановиться, чтобы перевести дух, и тогда сам хозяин заведения, который только что вышел к прилавку в сером халате, воспользовавшись паузой, решил сказать свое веское слово:
– В моей лавке чтобы этого не было, слышите? Миссис Маккин, не суйте свой нос в чужие дела, а то вам не получить тут четырех пенсов под ваш утюг. А вы, Джинкинс, оставьте-ка здесь квитанцию, а сами идите проспитесь, да пусть жена придет за этими вашими двумя рубанками. И запомните: вас я ни за какие деньги не желаю видеть у себя в лавке. Так что убирайтесь отсюда подобру-поздорову.
Красноречие ростовщика, однако, производит вовсе не тот эффект, на который оно рассчитано: женщины начинают дружно браниться, мужчина размахивать кулаками, еще минута – и он завоюет себе неоспоримое право на бесплатный ночлег, но тут малодушная ярость его получает более безопасное направление, ибо в лавку входит его жена – несчастная, изможденная женщина, находящаяся по всей видимости в последней стадии чахотки; лицо ее носит следы недавних побоев, на руках у нее худенький, золотушный ребенок – не бог весть какая тяжесть, – но и эта ноша как будто ей не под силу.
– Ну, идем же домой, мой милый, – умоляет несчастная. – Ну, голубчик, ну, милый, ну, идем, тебе надо поспать.
– Сама иди домой, – отвечает разъяренный грубиян.
– Ну, идем же домой, по-хорошему, – говорит жена еще раз и разражается слезами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53