Я знал, что у Маши и Юры «режим»: после пяти часов и до ужина они повторяют пройденное в прошлом учебном году, потому что нахватали троек. Я заглянул было к Игнату, но увидел, что он пилит с дедом дрова. Я повернул обратно, а егоза продолжала семенить рядом и говорить:
– Дима, я думаю, знаешь, где самое страшное место? Где бригадир перевернутый лежит.
Я промолчал, а сам удивился, что тоже боюсь этой могилы. Ведь похоронен был заживо совершенно другой человек, а я уже представлял себе именно этого бригадира перевернувшимся в гробу.
Чтобы отделаться от Нюшки, я ушел домой, снова лег, сделал вид, что читаю и пролежал до самого ужина, убеждая себя, что ничего страшного со мной произойти не может, стараясь нарисовать в своем воображении мое торжество и всеобщее удивление, когда я принесу записку, но последнее мне плохо удавалось.
За ужином мама снова спрашивала меня, почему я такой понурый, а я отвечал, что ей это лишь кажется. Только мы поужинали, как на ступеньках веранды появились Фая и Нюшка, обе с удочками из тонких прутьев.
– Дим! Ну, ты как, на рыбалку идешь?
– Пойдет, – ответила за меня мама. – Только оденется потеплей.
Я переоделся в шерстяной тренировочный костюм, взял маленькую бамбуковую удочку и сказал маме, что вернусь сегодня позднее обычного, потому что ребята собираются удить и после захода солнца.
– Надеюсь, к утру ты все-таки вернешься? – пошутила мама.
В начале девятого мы все были в сборе возле игнатовой лодки.
– Ну, как настроение? – спросил меня Юра.
– Нормальное, – ответил я равнодушным тоном.
Спросила и Маша, глядя мне в лицо:
– Дима, ты не раздумал?
– Нисколечко, – твердо ответил я. Присутствие Маши взбодрило меня, но ненадолго.
Обычно мы переправлялись к тому берегу и удили почти напротив наших домов, потому что там рыба брала очень хорошо, но теперь, как предложила днем Маша, мы поднялись против течения далеко за церковь на краю села и причалили рядом с большим ракитовым кустом. Игнат привязал цепь к нижней ветке этого куста, и течение поставило плоскодонку боком к берегу.
– Кто хочет – вылазьте, а кто хочет – может с лодки удить, – сказал Игнат. Он взял из жестяной банки червя, насадил его на крючок и удивленно посмотрел на нас. – Ну а вы чего?
Оказалось, что никто не принес наживки. Все, кроме Игната, считали, что сегодня рыбалка только для вида, для отвода глаз родителям.
Игнат обозвал нас чудаками и предложил своих червей. Он протянул банку Фае, но та отмахнулась.
– Ну тебя! Я за Димку переживаю.
Нюша тоже отказалась удить. Я взял червяка, чтобы показать, как я спокоен. Взяли наживку и Юра с Машей. Ей было противно насаживать червей, и это сделал для нее Игнат. Плоскодонка Игнатова отца была очень большая. В ней были два широких поперечных сиденья да два на носу и на корме. Мы четверо закинули удочки прямо с лодки. Игнат удил, стоя возле кормы, я – сидя на носу, Маша и Юра – на поперечных скамьях, а Фая с Нюшкой – у них за спиной. На рыбалке не принято говорить, и все молчали.
Я почти не смотрел на поплавок. Я поглядывал то на небо, где солнце, уже покрасневшее, очень быстро, как мне казалось, опускалось к горизонту, то на Машу. Одетая в джинсы и синий свитер, она сидела лицом ко мне. Одной рукой она держалась за свою русую метелочку, опущенную на грудь, другой придерживала лежащий у нее на коленях конец удилища и тоже мало интересовалась своим поплавком. Я заметил, что она в свою очередь часто поглядывает на меня, а когда отворачивается, то смотрит не на поплавок, а куда-то вдаль, покусывая нижнюю губу и о чем-то думая. Смотрели на меня и Фая с Нюшкой. Смотрели, молчали и только Нюшка громко, чтобы все слышали вздыхала.
Место для рыбалки оказалось неудачным. За сорок или пятьдесят минут один только Юра вытащил плотвичку, потом Игнат вдруг громко крикнул мне:
– Димка! Поплавок!
Оказалось, что мой поплавок совсем скрылся под водой. Я поднял удилище и вытащил довольно крупного окуня. Я снял его с крючка и бросил Игнату, который насадил его на кукан. Это было тогда, когда солнце уже совсем зашло, и только далеко за селом горело красное зарево.
– Ну, хватит, может быть, поедем? – сказала Маша.
Игнат возмутился.
– Да ты что?! Сейчас самая зорька, сейчас самый клев начинается. Видала, какого Димка вытащил?
Но клева не было. Мы напрасно просидели в молчании еще очень долго, и лишь, когда совсем стемнело, Игнат сказал:
– Все! Сматываем удочки. Уже луна поднимается.
И правда: над лесом за поворотом реки вставала большая розоватая немножко кособокая луна.
– Примерно четверть десятого, – сказал Юра.
Его спросили, почему он так думает, он ответил, что заглянул в календарь, а там написано, что сегодня восход луны в двадцать один час тринадцать минут.
Мы двинулись в обратный путь, и я совсем скис. Я опять представил себе темную аллею, потом ворота, где повесилась Климова, потом себя самого на пустынном освещенном луной кладбище, и я почувствовал, что уже сейчас по спине у меня ползут мурашки. Несколько раз я собирался объявить, что сдаюсь, что у меня не хватит духа совершить эту прогулку, но тут же вспоминал, что Маша поспорила из-за меня с Юрой, и мне становилось ясно, с каким презрением она будет смотреть на меня до самого отъезда в Москву. И каждый раз, подумав об этом, я решал, что все-таки придется идти по темной аллее к страшным воротам.
Пока мы доплыли до церкви, луна поднялась уже довольно высоко, и река под ней блестела уже не розоватым, а голубым цветом. Вдруг этот блеск исчез, и все кругом потемнело. Я поднял голову. Весь день высоко в небе плавали небольшие плоские облака, но до сих пор я не обращал на них внимания. Теперь эти облака были не белыми, а черными, и я увидел, что их довольно много. Значит, время от времени они будут закрывать луну и, чего доброго, это произойдет, когда я буду на кладбище. Минуты через две все кругом снова осветилось, но мне от этого не стало легче.
Вот и церковь. Игнат привязал лодку к тому же колу, что и днем. Всем надоело сидеть, все выбрались на узкую полоску низкого берега под бугром и стали полукругом передо мной. При свете луны ребята казались бледными, но, должно быть, по-настоящему бледным был только я.
– Ну, как, не раздумал? – спросил Юра.
Я лишь молча мотнул головой.
Маша смотрела на меня своими большими серыми глазами, в которых отражалась луна.
– Значит, Дима, ты идешь? – обратилась она ко мне каким-то очень мягким, почти ласковым голосом.
– И… иду, – тихо и с запинкой ответил я.
– Ну, счастливо тебе, – сказал Игнат, а Фая вздохнула:
– Ой, Димочка!
Потом все замолчали, глядя на меня, и я понял, что надо двигаться.
– Ну, пока! – сказал я и стал подниматься по тропинке на бугор, чувствуя, как постепенно слабеют и начинают подрагивать ноги, как сильно колотится сердце.
1 2 3 4 5 6