Караван плыл среди сплошных нагромождений льда узким каналом, прорезаемым ледоколом. Вода была чёрная, от неё шёл пар.
Работая, посматривали на небо, ждали наших друзей пилотов. Они запаздывали. Мы поспорили: готовить ли обед. Но успели и приготовить, и съесть, пока раздался долгожданный рокот самолётов.
Самолёты сделали над нами несколько кругов, и на палубу упал вымпел. В нём была записка Охотина: «Немедленно собирайтесь, ночью ожидается шторм. Попытаемся сесть на лёд. Вы к нам подойдёте».
Легко сказать «подойдёте» — с ящиком, рюкзаками, чемоданами, большим тюком сетей. Нам помогли выгрузиться ловцы из Баутино, очень славные парни. А потом они уплыли на своих судах, захватив на буксире наш «Альбатрос».
Лётчики приземлились успешно. В меховых комбинезонах, широких мохнатых унтах и таких-же рукавицах, они походили на медведей. Охотин, смеясь, заключил нас в свои медвежьи объятия. Глеб наскоро пожал всем руки.
— Надо поторапливаться! — сказал он, бросив недовольный взгляд на багаж.
— Ночью ожидается страшной силы шторм, — пояснил Охотин — мы-то успеем добраться, а вот эти рыбницы... — Он посмотрел вслед удаляющемуся каравану.
Там были реюшки, бударки, подчалки, катера, моторные сейнеры. Их уже окутал стелющийся туман.
Договорились, что Охотин доставит Мальшета с его приборами в Астрахань, а Глеб отвезёт меня и Фому в Бурунный.
Увидев скрученные рулоном сети, Глеб рассердился и велел бросить «эту тяжесть». Но Фома наотрез отказался:
— Не мои сети, колхозные, не брошу!
— Почему не отправил их с судном? — возмутился Глеб.
— Потому что сети нужны нам и зимой.
Глебу пришлось всё же уступить. Чтобы полностью погрузить научное оборудование и сети, пришлось передние бензобаки (уже пустые) оставить на льду.
Стали прощаться. Мальшет крепко трижды поцеловал меня и Фому и сам захлопнул за нами дверцу кабины.
— Всего доброго, до скорой встречи! — взволнованно крикнул он.
Глеб, нахмурясь, сел за штурвал, застегнул ремни, проверил работу рулей, запустил мотор и, дав газ, начал взлёт.
Я приник к окну. Мы уже оторвались. На льдине, как детская игрушка, лежал самолёт Охотина. Мальшет махал нам снятым с шеи шарфом. Он продолжал махать и после того, как Охотин уже залез в кабину. Милый Филипп! У меня неистово защемило сердце. Мы переглянулись с Фомой довольно уныло.
Фома устроился на сиденье механика, я на пассажирском месте. Сидеть было удобно, мы летели домой. Почему же так тяжело было на сердце? Или это сумрачная погода действовала на нервы? С неба сыпал крупный мокрый снег. Видимость становилась всё хуже. Самолёт трепало и бросало. Скоро началась беда — обледенение самолёта. Лёд «шершавил» отполированную поверхность крыльев, утяжеляя самолёт. Амфибия заметно стала терять скорость.
— Придётся приземляться! — крикнул, оборачиваясь, Глеб и нехорошо выругался.
Я почему-то думал, что он не умеет так ругаться, но, оказывается, я ошибался.
Глеб носился над торчавшими ледяными торосами и ругался. Мы снижались всё ниже и ниже. Глеб дал мотору полную мощность, мотор так загудел, что я испугался, как бы он не разлетелся на куски. Самолёт слегка приподнялся, но скоро налипающий лёд снова стал тянуть его вниз. Машина затряслась мелкой дрожью, будто она была живая и боялась напороться на эти острые ледяные пики. Наконец Глеб нашёл подходящую для посадки льдину и приземлился.
Выскочив из кабины, мы принялись втроём сбивать лёд: Глеб — рукояткой бортового инструмента, мы — свёрнутыми верёвками. Снег был совсем мокрый, пополам с дождём, в то же время слегка подмораживало. Пока сбили лёд, одежда на нас промокла и обледенела.
— Горючего только до дома, — буркнул Глеб, с яростью скалывая лёд.
Счистив наледь, мы быстро залезли в самолёт и взлетели.
Минут двадцать полёта — и машина снова покрылась льдом, стала терять скорость и снижаться. Опять поиски подходящей льдины, приземление, снова изо всей силы, задыхаясь, сбиваем лёд. Снова взлёт, летим. Солнце за тучами закатилось, сумерки наступали. «Хоть бы не случилось аварии», — невольно подумал я и стал исподтишка наблюдать за Глебом. Фома тоже не сводил с него глаз.
В этот тёмный час я понял, что Глеб добился своего, он действительно стал первоклассным лётчиком. Опыт, сила рук, напряжённое внимание и воля к достижению намеченной цели — всё это было у него.
Как он владел самолётом! Он играл им, он был с ним одно целое — одно тело, одна душа. Лёгкий крен на развороте, скольжение на крыло, умение бежать взглядом по земле, не теряя управления, пробег приземлившегося самолёта. Это был уже тот чистый и точный автоматизм, который является признаком совершенного владения профессией. Стоило на него посмотреть, как он, пикируя, давал ручку управления от себя — непринуждённо и властно. Или плавным и лёгким движением кисти выравнивал крен.
Это понял и Фома, он с восторгом смотрел на Глеба, любовался его точным мастерством. Но погода не благоприятствовала полёту. Машина катастрофически тяжелела и снижалась. Глеб был вынужден опять совершить посадку. Мы стали с остервенением сбивать лёд. Лёд облепил машину ровным толстым слоем, как амальгамой, и почти не поддавался нашим ударам. Глеб ругался так, что неприятно было слушать, а ещё москвич, интеллигентный человек!...
Небо перестало сыпать снег, словно весь его высыпало. Видимость несколько улучшилась. До самого горизонта простирались льды, бесконечные торосы разводья, в которых колыхалась чёрная вода с тонкими кристаллами льда.
Высоко в белесом небе расплывчатым пятном светилась луна. Было полнолуние.
— Быстро садись! — скомандовал Глеб, и мы вскочили в кабину.
Пущенный на полную мощность мотор обиженно ревел от натуги, машина тряслась мелкой дрожью, но не взлетала, только катилась, точно грузовой автомобиль. «Словно крылья отрезали птице, как полетишь...» — подумал я стихами. Не ко времени были стихи. Львов выпрыгнул из кабины и разразился градом ругательств. Да что ты все материшься? не выдержал Фома. Ты это, браток, брось. Не люблю я этого.
Глеб смолк, вытирая тыльной стороной руки пот со лба. Он тяжело дышал — уморился. Медленно снял рукавицы и бросил в открытую дверь кабины.
— На этом самолёте «Ш-2» сейчас втроём не долетишь, — вдруг жёстко сказал Львов, — придётся, ребята, вам пока переждать. Я живо слетаю на остров Кулалы, туда наши перебазировались... За вами придёт большой самолёт.
Мы растерянно молчали.
— Может, хоть Яшку возьмёшь? — тихо спросил Фома, но я дёрнул его за рукав бушлата:
— Ты что, разве я одного тебя оставлю? Фома не стал спорить, должно быть, понял, что сказал глупость. Глеб, торопясь, выгрузил сети, мешок с вещами Фомы, мой рюкзак, деревянную стремянку, кожаное кресло, две посылки, какой-то ящик — в общем, облегчил самолёт насколько возможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Работая, посматривали на небо, ждали наших друзей пилотов. Они запаздывали. Мы поспорили: готовить ли обед. Но успели и приготовить, и съесть, пока раздался долгожданный рокот самолётов.
Самолёты сделали над нами несколько кругов, и на палубу упал вымпел. В нём была записка Охотина: «Немедленно собирайтесь, ночью ожидается шторм. Попытаемся сесть на лёд. Вы к нам подойдёте».
Легко сказать «подойдёте» — с ящиком, рюкзаками, чемоданами, большим тюком сетей. Нам помогли выгрузиться ловцы из Баутино, очень славные парни. А потом они уплыли на своих судах, захватив на буксире наш «Альбатрос».
Лётчики приземлились успешно. В меховых комбинезонах, широких мохнатых унтах и таких-же рукавицах, они походили на медведей. Охотин, смеясь, заключил нас в свои медвежьи объятия. Глеб наскоро пожал всем руки.
— Надо поторапливаться! — сказал он, бросив недовольный взгляд на багаж.
— Ночью ожидается страшной силы шторм, — пояснил Охотин — мы-то успеем добраться, а вот эти рыбницы... — Он посмотрел вслед удаляющемуся каравану.
Там были реюшки, бударки, подчалки, катера, моторные сейнеры. Их уже окутал стелющийся туман.
Договорились, что Охотин доставит Мальшета с его приборами в Астрахань, а Глеб отвезёт меня и Фому в Бурунный.
Увидев скрученные рулоном сети, Глеб рассердился и велел бросить «эту тяжесть». Но Фома наотрез отказался:
— Не мои сети, колхозные, не брошу!
— Почему не отправил их с судном? — возмутился Глеб.
— Потому что сети нужны нам и зимой.
Глебу пришлось всё же уступить. Чтобы полностью погрузить научное оборудование и сети, пришлось передние бензобаки (уже пустые) оставить на льду.
Стали прощаться. Мальшет крепко трижды поцеловал меня и Фому и сам захлопнул за нами дверцу кабины.
— Всего доброго, до скорой встречи! — взволнованно крикнул он.
Глеб, нахмурясь, сел за штурвал, застегнул ремни, проверил работу рулей, запустил мотор и, дав газ, начал взлёт.
Я приник к окну. Мы уже оторвались. На льдине, как детская игрушка, лежал самолёт Охотина. Мальшет махал нам снятым с шеи шарфом. Он продолжал махать и после того, как Охотин уже залез в кабину. Милый Филипп! У меня неистово защемило сердце. Мы переглянулись с Фомой довольно уныло.
Фома устроился на сиденье механика, я на пассажирском месте. Сидеть было удобно, мы летели домой. Почему же так тяжело было на сердце? Или это сумрачная погода действовала на нервы? С неба сыпал крупный мокрый снег. Видимость становилась всё хуже. Самолёт трепало и бросало. Скоро началась беда — обледенение самолёта. Лёд «шершавил» отполированную поверхность крыльев, утяжеляя самолёт. Амфибия заметно стала терять скорость.
— Придётся приземляться! — крикнул, оборачиваясь, Глеб и нехорошо выругался.
Я почему-то думал, что он не умеет так ругаться, но, оказывается, я ошибался.
Глеб носился над торчавшими ледяными торосами и ругался. Мы снижались всё ниже и ниже. Глеб дал мотору полную мощность, мотор так загудел, что я испугался, как бы он не разлетелся на куски. Самолёт слегка приподнялся, но скоро налипающий лёд снова стал тянуть его вниз. Машина затряслась мелкой дрожью, будто она была живая и боялась напороться на эти острые ледяные пики. Наконец Глеб нашёл подходящую для посадки льдину и приземлился.
Выскочив из кабины, мы принялись втроём сбивать лёд: Глеб — рукояткой бортового инструмента, мы — свёрнутыми верёвками. Снег был совсем мокрый, пополам с дождём, в то же время слегка подмораживало. Пока сбили лёд, одежда на нас промокла и обледенела.
— Горючего только до дома, — буркнул Глеб, с яростью скалывая лёд.
Счистив наледь, мы быстро залезли в самолёт и взлетели.
Минут двадцать полёта — и машина снова покрылась льдом, стала терять скорость и снижаться. Опять поиски подходящей льдины, приземление, снова изо всей силы, задыхаясь, сбиваем лёд. Снова взлёт, летим. Солнце за тучами закатилось, сумерки наступали. «Хоть бы не случилось аварии», — невольно подумал я и стал исподтишка наблюдать за Глебом. Фома тоже не сводил с него глаз.
В этот тёмный час я понял, что Глеб добился своего, он действительно стал первоклассным лётчиком. Опыт, сила рук, напряжённое внимание и воля к достижению намеченной цели — всё это было у него.
Как он владел самолётом! Он играл им, он был с ним одно целое — одно тело, одна душа. Лёгкий крен на развороте, скольжение на крыло, умение бежать взглядом по земле, не теряя управления, пробег приземлившегося самолёта. Это был уже тот чистый и точный автоматизм, который является признаком совершенного владения профессией. Стоило на него посмотреть, как он, пикируя, давал ручку управления от себя — непринуждённо и властно. Или плавным и лёгким движением кисти выравнивал крен.
Это понял и Фома, он с восторгом смотрел на Глеба, любовался его точным мастерством. Но погода не благоприятствовала полёту. Машина катастрофически тяжелела и снижалась. Глеб был вынужден опять совершить посадку. Мы стали с остервенением сбивать лёд. Лёд облепил машину ровным толстым слоем, как амальгамой, и почти не поддавался нашим ударам. Глеб ругался так, что неприятно было слушать, а ещё москвич, интеллигентный человек!...
Небо перестало сыпать снег, словно весь его высыпало. Видимость несколько улучшилась. До самого горизонта простирались льды, бесконечные торосы разводья, в которых колыхалась чёрная вода с тонкими кристаллами льда.
Высоко в белесом небе расплывчатым пятном светилась луна. Было полнолуние.
— Быстро садись! — скомандовал Глеб, и мы вскочили в кабину.
Пущенный на полную мощность мотор обиженно ревел от натуги, машина тряслась мелкой дрожью, но не взлетала, только катилась, точно грузовой автомобиль. «Словно крылья отрезали птице, как полетишь...» — подумал я стихами. Не ко времени были стихи. Львов выпрыгнул из кабины и разразился градом ругательств. Да что ты все материшься? не выдержал Фома. Ты это, браток, брось. Не люблю я этого.
Глеб смолк, вытирая тыльной стороной руки пот со лба. Он тяжело дышал — уморился. Медленно снял рукавицы и бросил в открытую дверь кабины.
— На этом самолёте «Ш-2» сейчас втроём не долетишь, — вдруг жёстко сказал Львов, — придётся, ребята, вам пока переждать. Я живо слетаю на остров Кулалы, туда наши перебазировались... За вами придёт большой самолёт.
Мы растерянно молчали.
— Может, хоть Яшку возьмёшь? — тихо спросил Фома, но я дёрнул его за рукав бушлата:
— Ты что, разве я одного тебя оставлю? Фома не стал спорить, должно быть, понял, что сказал глупость. Глеб, торопясь, выгрузил сети, мешок с вещами Фомы, мой рюкзак, деревянную стремянку, кожаное кресло, две посылки, какой-то ящик — в общем, облегчил самолёт насколько возможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60