— Два по триста ассорти, — сказал отец волшебные слова, и у Петьки даже сдавило горло.
Разноцветные шарики истекали сиропом. Первые два Петька Столбов съел молча, не отвлекаясь и не торопясь. Потом перевёл дух и осмотрелся. Это была обыкновенная мороженица, и посетители в ней были обыкновенные. Вон бабушка с малышом…
— Ешь маленькими кусочками! Слышишь, кому говорю!
— Папа! — сказал Петька. — Почему мы приехали сюда?
— Почему? — спросил отец, и Петька понял, что отец ждал итого вопроса. — Почему мы приехали сюда? Ты уже взрослый, Петя… Мы приехали ко мне в гости. На этом месте стоял наш дом. Здесь я родился и до семи лет жил с мамой, папой и бабушкой… — Отец медленно разминал белые шарики ложечкой, и прожилки сиропа делали мороженое мраморным. — А мороженица была вон в том доме, через дорогу, рядом со школой, где работала мама. И мороженое тогда было другое.
— Лучше? — спросил тихонько Петька. Он спросил не потому, что его это интересовало, а потому, что отец замолчал и что-то чертил на столе, и было невыносимо вот так сидеть молча.
— А? — поднял голову отец. Не лучше, другое… А потом наступило то лето. И меня первый раз отправили в пионерлагерь. Провожали с оркестром! И бабушка всё кричала мне, чтобы я купался около воспитателя и не ел немытые фрукты… А когда я после войны вернулся, ни бабушки, ни мамы, ни отца не было… И дома не было, а была большая воронка, загороженная забором. На заборе были плакаты: «Эх, встречай, с победой поздравляй!», «Мы дошли до Берлина». А мне всё казалось, что это не то место, что наш дом стоит где-то рядом, целый и невредимый… Ты ешь, ешь. А то у тебя всё растаяло.
Петька начал, давясь, глотать мороженое, потому что в горле торчал кол, и мороженое только набивалось в рот, и его было невозможно проглотить.
— А где же ты был в войну? — спросил Петька.
— В оккупации был.
— Как это?
— Наш пионерлагерь был недалеко от границы, и мы сразу оказались в тылу у немцев. Правда, я их ни разу не видел. Прошёл слух, что всех ленинградских детей фашисты отправляют в Германию, и тогда местные жители стали нас прятать. Месяца через два нас завезли в такие леса и болота, что туда фашисты и полицаи нос боялись сунуть. Только тут другая была беда. Места глухие, дикие, людей почти нет. Деревни маленькие — три — пять домов, хутора, а не деревни. Жителям нас всех прокормить было трудно. Тогда нас разобрали по семьям. Ты поедешь к тем старикам, у которых всю войну жил я. Они мне заменили отца и мать. Ты к ним поедешь. Понял?
— Понял!
— Ещё мороженого хочешь?
— Хочу. А реставратор тоже с тобой жил?
— Нет. Коля был нашим пионервожатым. Он всю войну добывал продукты и кормил всех нас. Это вернейший человек!
Глава пятая
«СВЕТИЛА В ОКНА ТУСКЛОГО ВАГОНА…»
Верный человек чуть не опоздал к поезду. Они так неслись к вокзалу, что не успели ни о чём поговорить.
— Ты вот что, старик! — кричал реставратор, когда Петька уже стоял в тамбуре вагона. — Адрес у тебя в рюкзаке, на бумажке! Проводница тебя высадит! Клава тебя встретит! А телеграмму подал — всё будет нормально! Старик! Держи хвост морковкой! Старик!..
Он бежал за поездом, кричал, что не сказал самого главного. Что-то выкрикивал про скит… про деревню Староверовку… поминал какие-то книги… иконы…
Петька ничего не понял. Расстроился ещё больше. Пошёл к себе в купе и залез на верхнюю полку. Стучали колёса. Скрещивались за окном пути. Мигали семафоры. «Сидеть бы сейчас дома! Читать книжку! Или помогать капитану Никифорову ловить преступников», — печально думал он.
Прямо перед Петькиной полкой четыре мужика резались в карты. Разговор шёл интересный и даже, как показалось мальчишке, героический. Да и вообще картёжники Столбову поправились. Широкоплечие! С обветренными лицами и хриплыми голосами. «Настоящие трапперы», — подумал о них Петька, припомнив сразу и «Зверобоя» и «Последнего из могикан», и даже «Дерсу Узала»…
— Счас лося… Лося надо брать, — говорил хрипло один из мужиков, упираясь мощным подбородком в воротник грубого свитера. — Лось тут непуганый. А лось — это что? Это мясо! В городишко приедешь — с руками оторвут. Значит, содействие городу в обеспечении продуктами.
— А разве тут не заповедник? — спросил его парень в очках и в жёлтой нейлоновой куртке, которую Петька сразу оценил: канадская или японская.
— Намёк понял! — сказал хрипатый. — Нет, дорогуша, тут не заповедник. Вот с вальта я и пойду! Не заповедник тут! И вот ещё вам в придачу. А вы каким промыслом живёте?
— Наука! — сказал очкастый и засмеялся. — Как это? Стас? Какая наука?
— Эта… — сказал его партнёр. — Этнография! Во!
— Это как же? Вот наше дело исконное — охота. А вы, я извиняюся, как?
— Очень просто, — говорит очкастый и запевает: — «Я ехала домой, двурогая луна… светила в окна тусклого вагона».
Петька смотрит на них с верхней полки с уважением, первый раз он видит этнографов.
— Вы, так сказать, собираете ценности материальные, а мы духовные. Вот вам дамочка! Тут деревни пустые стоят, а в них, знаете ли, пропадает всякая утварь, или, к примеру, иконы… Доски мы их называем, а это сейчас в большом ходу…
— Видал! Видал… — недобрым смехом засмеялся ещё один игрок, по виду тоже охотник. — А потом «рус ляпти, рус балалайка…» Скалки, прялки…
— Именно, именно… — смеется очкарик. — Не пропадать же этому в мёртвых деревнях… «Светила в окна тусклого вагона…»
— А в раньшее время церковных воров знаешь как убивали? — интересуется тот, с недобрым смехом. И тоже запевает про двурогую луну.
— Так дикие люди были! Опьянённые дурманом религии, они видели в иконах так называемые святыни, а не произведения искусства… А мы возвращаем народу утраченное достояние.
— И сколько же такое достояние дает, если, скажем, милиция застукает? — интересуется охотник.
«Что это он? — думает Петька. — При чём тут этнография и милиция?»
— «Светила в окна тусклого вагона…» — поёт очкастый. — Меньше, меньше, чем за охоту без лицензий. Да ещё в заповеднике.
— Не заповедник здесь… Не заповедник, — говорит охотник. — Вот вам раз! Два! Три! И… погоны! — И он довольно начинает подпевать про окна тусклого вагона.
«Что это они поют неправильно, — думает сквозь дремоту Петька, не „тусклого вагона“, а „окна тусклые вагона“, а тусклых вагонов не бывает, это окна тусклые…»
Трясётся вагон на стыках, гудит разговорами. В каждой секции своё. Ребёнок плачет, гармошка играет… Но разговоры всё больше про деревню да про места, мимо которых мчится поезд.
— То, что сейчас деньги вкладывают в Нечерноземье, это не только экономика… — говорит кто-то в соседнем купе. — Это наш национальный, патриотический долг, нужно воскресить исторический центр России…
— Болото не стои т!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21