А когда отец умер, он, Пьетро Кавалини, продолжал работать в том же направлении, и он горд до слез передать мне в «этот благословенный день» плоды своих усилий.
Я был ошеломлен. Таким образом, благодаря порядочности и деловой сноровке этих двух людей я оказался владельцем громадного состояния, о котором никогда не заботился! В то время как столько алхимиков всех мастей лихорадочно искали секрет изготовления золота, я нашел этот секрет, сам о том не ведая. Вскоре все обитатели дома окружили меня. Каждый хотел прикоснуться ко мне, обнять меня. Мое длительное отсутствие превратило меня в личность сугубо мифическую, а когда к тому же присутствующие узнали, что я художник, их радость перешла в иступленный восторг. Венеция любила этот жанр искусства самозабвенной любовью, и я сразу был вознесен почти на божественную высоту. Тут же экспромтом устроили пир, в котором приняли участие около двухсот персон.
Здесь же, на открытом месте, соорудили подмостки, на которые меня и усадили, чтобы лучше было видно. Играл оркестр, тысячи людей, услышав, что здесь пируют, толпились вокруг. Ночью были зажжены факелы, осветившие веселую картину возвращения блудного сына. И, естественно, я заверил Пьетро Кавалини, что глубоко ему благодарен, и попросил, чтобы он и дальше управлял торговым домом и другими делами, как будто бы я и не возвращался. Он счел это большой честью для себя и был втайне весьма доволен. Что же касается меня, то я купил дворец на Большом Канале, самый верхний этаж которого превратил в мастерскую. Я нанял нескольких помощников и приступил к работе.
Таким образом, еще в течение двенадцати лет я жил своим искусством, получая заказы от Церкви – о, ирония! – от религиозных братств и от частных лиц, а также от супруги дожа. Я не успел еще как следует устроиться в своих новых стенах, когда Ее Светлость позвала меня к себе. Она слышала рассказы о моих приключениях, и хотя ей была известна лишь четвертая их часть, я ее заинтриговал. Из осторожности я не рассказал ей больше, чем она уже знала. Но когда я упомянул при ней, что работал в мастерской Ринверси, она засыпала меня вопросами. И чем с большей заинтересованностью расспрашивала она меня об этом кратчайшем периоде моей жизни, тем больше я убеждался в том, что по удивительному стечению обстоятельств эта еще красивая женщина, сидевшая передо мной, эта догаресса в роскошных одеждах, окруженная льстивыми царедворцами, была не кто иная, как племянница старого художника Николозия, моя Элеуса! Позже я узнал, что дож увез ее из монастыря и женился на ней за несколько лет до того, как его избрали верховным правителем Венецианской республики. Ей очень понравилась моя манера письма, и она заказала мне несколько сюжетов, один из которых, «Христос оскорбляемый», она попросила меня исполнить в испанской манере, так как была без ума от Эль Греко. Как читатель, наверное, уже догадался, я никогда не признался ей в том, что когда-то она разбудила в моем сердце пылкую страсть. Впрочем, эта страсть погасла очень давно. Я любил саму любовь, а еще больше, чем любовь, я любил свободу. В этой связи мне совершенно не нравилась политика дожа, строившаяся на доносах и обещаниях, которые казались мне лживыми.
Да, Христос был оскорблен. Ведь во что его превратили? В идола для униженных. В алиби для власть имущих. И сторонники Рима, и сторонники Реформации манипулировали в своих низких интересах именем Того, кто изгнал торговцев из Храма. Он оттуда ушел. И вновь неисчислимые орды торговцев соорудили там свои лавки. Возродился и растленный Вавилон. Или я стал слишком сварлив на старости лет? Влажность, царившая в этом городе, изуродовала суставы моих рук и ног. Чтобы рисовать, мне приходилось привязывать кисть к своим скрюченным и болезненным пальцам. Ходить я мог лишь с большим трудом. Я все больше походил на своего старого товарища Андреа, которого взял на свое попечение и за которым велел ухаживать, но который потерял здравый рассудок. Мавры на колокольне собора святого Марка каждый час били своими колотушками по его голове, иногда они били и по моей.
Однако мне кажется, что эти свои последние годы я прожил не совсем бесполезно, ибо учитывая мой возраст и мое пошатнувшееся здоровье, я развернул такую деятельность, которой могли бы позавидовать и многие молодые люди. Через год после своего возвращения в Венецию я имел честь подружиться с музыкантом и гуманистом Клаудио Монтеверди, который прославился при дворе в Мантуе благодаря своему «Орфею». Здесь он быль капельмейстером в соборе святого Марка, что считалось очень почетной должностью. Преклоняясь перед его гением, я предложил ему исполнять свои оратории и оперы в садах виллы Сан Микеле, которую я приобрел именно для этой цели, чтобы выдающиеся артисты и художники со всей Италии и даже Европы могли бы там встречаться и знакомить публику' со своими произведениями. Именно там впервые была исполнена «Битва Танкреда и Клоринды», для которой Клаудио сочинил плач в память о своей жене Клавдии, умершей несколько лет тому назад. Я самолично оборудовал строгие похоронные декорации из деревьев и скрещенных копий, которые способствовали успеху представления. Догаресса на этом спектакле плакала.
Вообще-то, я никогда не видел этого чудесного музыканта веселым. Когда его сын последовал за его женой в вечность, он стал священником. Вместе мы проводили долгие часы, размышляя об искусстве, которое имели обычай сравнивать с лекарством для души. Иногда нам казалось, что настанет день, когда музыка заменит даже религию, так как она проникает непосредственно в сердце, не отягченная ни мифическими россказнями, ни догматическими запретами. Высказывать такие мысли вслух было небезопасно, ибо святая инквизиция, хотя и снисходительно смотрела на некоторое растление нравов, не могла позволить, чтобы кто-то отступил хотя бы на йоту от решения Трентского Собора, к которым большинство из нас питало искреннее отвращение.
Когда Клаудио умер у меня на руках от лихорадки, которой заболел вследствие сырости, господствующей в городе, стоящем на лагуне, Венеция оделась в траур. Послы зарубежных государств отправили гонцов в свои страны, чтобы сообщить грустную новость. Вся Европа замерла в почтительном молчании. В день похорон в соборе святого Марка играли оркестры и пели хоры; все певцы Италии собрались здесь, вокруг грандиозного катафалка, возле которого горело так много свечей, что здание напоминало безоблачную ночь, накрытую звездным небом. Писатель и философ Бальтазар Кобер, который так часто встречался с этим удивительным человеком и очень его любил, сказал мне по окончании этих похорон:
– Бывает, что и смерть превращается в грандиозный триумф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Я был ошеломлен. Таким образом, благодаря порядочности и деловой сноровке этих двух людей я оказался владельцем громадного состояния, о котором никогда не заботился! В то время как столько алхимиков всех мастей лихорадочно искали секрет изготовления золота, я нашел этот секрет, сам о том не ведая. Вскоре все обитатели дома окружили меня. Каждый хотел прикоснуться ко мне, обнять меня. Мое длительное отсутствие превратило меня в личность сугубо мифическую, а когда к тому же присутствующие узнали, что я художник, их радость перешла в иступленный восторг. Венеция любила этот жанр искусства самозабвенной любовью, и я сразу был вознесен почти на божественную высоту. Тут же экспромтом устроили пир, в котором приняли участие около двухсот персон.
Здесь же, на открытом месте, соорудили подмостки, на которые меня и усадили, чтобы лучше было видно. Играл оркестр, тысячи людей, услышав, что здесь пируют, толпились вокруг. Ночью были зажжены факелы, осветившие веселую картину возвращения блудного сына. И, естественно, я заверил Пьетро Кавалини, что глубоко ему благодарен, и попросил, чтобы он и дальше управлял торговым домом и другими делами, как будто бы я и не возвращался. Он счел это большой честью для себя и был втайне весьма доволен. Что же касается меня, то я купил дворец на Большом Канале, самый верхний этаж которого превратил в мастерскую. Я нанял нескольких помощников и приступил к работе.
Таким образом, еще в течение двенадцати лет я жил своим искусством, получая заказы от Церкви – о, ирония! – от религиозных братств и от частных лиц, а также от супруги дожа. Я не успел еще как следует устроиться в своих новых стенах, когда Ее Светлость позвала меня к себе. Она слышала рассказы о моих приключениях, и хотя ей была известна лишь четвертая их часть, я ее заинтриговал. Из осторожности я не рассказал ей больше, чем она уже знала. Но когда я упомянул при ней, что работал в мастерской Ринверси, она засыпала меня вопросами. И чем с большей заинтересованностью расспрашивала она меня об этом кратчайшем периоде моей жизни, тем больше я убеждался в том, что по удивительному стечению обстоятельств эта еще красивая женщина, сидевшая передо мной, эта догаресса в роскошных одеждах, окруженная льстивыми царедворцами, была не кто иная, как племянница старого художника Николозия, моя Элеуса! Позже я узнал, что дож увез ее из монастыря и женился на ней за несколько лет до того, как его избрали верховным правителем Венецианской республики. Ей очень понравилась моя манера письма, и она заказала мне несколько сюжетов, один из которых, «Христос оскорбляемый», она попросила меня исполнить в испанской манере, так как была без ума от Эль Греко. Как читатель, наверное, уже догадался, я никогда не признался ей в том, что когда-то она разбудила в моем сердце пылкую страсть. Впрочем, эта страсть погасла очень давно. Я любил саму любовь, а еще больше, чем любовь, я любил свободу. В этой связи мне совершенно не нравилась политика дожа, строившаяся на доносах и обещаниях, которые казались мне лживыми.
Да, Христос был оскорблен. Ведь во что его превратили? В идола для униженных. В алиби для власть имущих. И сторонники Рима, и сторонники Реформации манипулировали в своих низких интересах именем Того, кто изгнал торговцев из Храма. Он оттуда ушел. И вновь неисчислимые орды торговцев соорудили там свои лавки. Возродился и растленный Вавилон. Или я стал слишком сварлив на старости лет? Влажность, царившая в этом городе, изуродовала суставы моих рук и ног. Чтобы рисовать, мне приходилось привязывать кисть к своим скрюченным и болезненным пальцам. Ходить я мог лишь с большим трудом. Я все больше походил на своего старого товарища Андреа, которого взял на свое попечение и за которым велел ухаживать, но который потерял здравый рассудок. Мавры на колокольне собора святого Марка каждый час били своими колотушками по его голове, иногда они били и по моей.
Однако мне кажется, что эти свои последние годы я прожил не совсем бесполезно, ибо учитывая мой возраст и мое пошатнувшееся здоровье, я развернул такую деятельность, которой могли бы позавидовать и многие молодые люди. Через год после своего возвращения в Венецию я имел честь подружиться с музыкантом и гуманистом Клаудио Монтеверди, который прославился при дворе в Мантуе благодаря своему «Орфею». Здесь он быль капельмейстером в соборе святого Марка, что считалось очень почетной должностью. Преклоняясь перед его гением, я предложил ему исполнять свои оратории и оперы в садах виллы Сан Микеле, которую я приобрел именно для этой цели, чтобы выдающиеся артисты и художники со всей Италии и даже Европы могли бы там встречаться и знакомить публику' со своими произведениями. Именно там впервые была исполнена «Битва Танкреда и Клоринды», для которой Клаудио сочинил плач в память о своей жене Клавдии, умершей несколько лет тому назад. Я самолично оборудовал строгие похоронные декорации из деревьев и скрещенных копий, которые способствовали успеху представления. Догаресса на этом спектакле плакала.
Вообще-то, я никогда не видел этого чудесного музыканта веселым. Когда его сын последовал за его женой в вечность, он стал священником. Вместе мы проводили долгие часы, размышляя об искусстве, которое имели обычай сравнивать с лекарством для души. Иногда нам казалось, что настанет день, когда музыка заменит даже религию, так как она проникает непосредственно в сердце, не отягченная ни мифическими россказнями, ни догматическими запретами. Высказывать такие мысли вслух было небезопасно, ибо святая инквизиция, хотя и снисходительно смотрела на некоторое растление нравов, не могла позволить, чтобы кто-то отступил хотя бы на йоту от решения Трентского Собора, к которым большинство из нас питало искреннее отвращение.
Когда Клаудио умер у меня на руках от лихорадки, которой заболел вследствие сырости, господствующей в городе, стоящем на лагуне, Венеция оделась в траур. Послы зарубежных государств отправили гонцов в свои страны, чтобы сообщить грустную новость. Вся Европа замерла в почтительном молчании. В день похорон в соборе святого Марка играли оркестры и пели хоры; все певцы Италии собрались здесь, вокруг грандиозного катафалка, возле которого горело так много свечей, что здание напоминало безоблачную ночь, накрытую звездным небом. Писатель и философ Бальтазар Кобер, который так часто встречался с этим удивительным человеком и очень его любил, сказал мне по окончании этих похорон:
– Бывает, что и смерть превращается в грандиозный триумф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23