) Мне смешно, потому что чеснок – это как бы жена лука...
– Нет! – перебиваю я. – Он не может быть женой: у него лесбиянские наклонности.
Этот убогий каламбур возвращает его к реальности.
– Ладно, оставим это, – говорит он нехотя.
– Вот именно, оставим живописание меню, у мамы имеется поваренная книга с предисловием Курнонского.
– Так вот, мы сидим в ресторане. И тут за десертом Берта поднимает скандал...
– Из-за чего? Что, в сливки подмешали горчицу?
– Нет, но в ее башку вернулись утренние события. Она стала мне говорить, что ты и я – две бездари, и просто трудно представить, что в наше время на несколько дней похищают порядочных женщин, а мерзавцы полицейские палец о палец не ударят для того, чтобы отыскать этих негодяев.
Он умолкает.
– Вот так. Переведи дух, Толстяк, а то из тебя выйдет плохой стеклодув.
– Вечно ты смеешься, даже в серьезных случаях!
Я наполняю фужеры, и мы принимаемся за их содержимое.
– За здоровье Берты! – говорю я.
Парикмахер хнычет в свое шампанское энного года выдержки.
Толстяк проглатывает свой бокал, как какой-нибудь стаканчик «Мюскаде» за стойкой.
– Она была так взбешена, что ушла, – говорит он. – Она все больше сатанела во время разговора, ты же ее знаешь. И вдруг – бах! – встает и сматывается, прежде чем я успел заплатить. Сказать тебе, она даже не стала доедать клубнику со сливками!.. Мне пришлось самому съесть ее порцию.
– И что дальше?
– Поначалу я не слишком обеспокоился. Я подумал, что она пошла поплакаться в жилетку моего присутствующего здесь друга Альфреда...
Альфред подхватывает: «И я ее не видел!»
– Представляешь? – причитает Берюрье. – Он ее не видел! Я целый день шатаюсь по нашему кварталу, заходя то к Полю, то к Пьеру. Под вечер возвращаюсь домой – никого! Я жду. Опять никого! В десять часов я выхожу из себя и иду будить моего присутствующего здесь друга Альфреда...
– А я ее так и не видел! – подтверждает массажист волосяного покрова черепов.
– Ты слышишь? – плачущим голосом спрашивает Здоровило. – Он ее не видел... Мы ходили от его дома к моему до полуночи. Нет Берты!
– Забрали б ее черти!..
Это уже говорю я. Говорю не ради рифмы – она была бы неудачной, – а потому что меня неожиданно охватывает беспокойство. Настоящее беспокойство...
– Ма, – говорю я, – у нас в аптечке должен быть «Макситон». Налей-ка нам всем троим по хорошей дозе. Похоже, нам придется не спать всю ночь!
Лицо моей славной Фелиции сереет от волнения. Через стол я кладу свою руку поверх ее руки.
– Не беспокойся! Я отосплюсь завтра... Ты же знаешь, как я люблю спать днем, пока ты убираешь в доме. Сквозь сон я чувствую, как ты ходишь по комнатам... Как бы ты ни старалась, мама, ходить на цыпочках и приподнимать двери за щеколды, чтобы они не скрипели, я все равно слышу тебя, и от этого мой сон становится еще слаще.
Глава тринадцатая
– Куда мы так несемся? – причитает доблестный Берю, подтверждая высказывание, согласно которому человек будто бы есть мыслящий тростник. С тростником у Берю абсолютно нет ничего общего; он скорее тянет на гигантский баобаб, но думает он много, особенно о жратве.
– Мы возвращаемся в Мэзон-Лаффит, – отрывисто отвечаю я с тем чувством лаконизма, которое побудило Министерство почт и телеграфа сделать мне однажды лестные предложения.
– Опять!.. – мямлит Толстяк.
– Что ты хочешь, Жиртрест, лично я еду туда в четвертый раз. Если меня выгонят из полиции, у меня останется шанс устроиться в Управление городского транспорта, чтобы обеспечивать автобусное сообщение на этом направлении в дни скачек.
– А зачем ты туда возвращаешься?
– Если бы вместо головы у тебя было не ведро патоки, ты бы вспомнил, что твоя пастушка с пеной у рта утверждала, что она узнала этот дом... Ты говоришь, что она была раздосадована тем, что мы собираемся похерить это дело, и обозвала нас бездарями... Поскольку эта девушка отважна и ничего не боится, я думаю своей головкой гениального легавого, что она решила вернуться сюда, дабы разобраться на месте и, может быть, последить за хибарой на проспекте Мариво.
Парикмахер жалобно хнычет:
– В этом вся Берта! Отважная, решительная, повинующаяся самым благородным порывам...
– Согласен, – говорю я. – Ей дадут медаль с лентой, длиной с кардинальский шлейф, но, ради всего святого, дружище, позвольте нам спокойно думать.
Рассерженный ловец вшей забивается в угол на заднем сиденье моего движителя на бензине и не произносит более ни слова.
Толстяк, который любого заткнет за пояс по части дедукции, делает вывод:
– Стало быть, этот хренов Лавми замешан в этом деле?
– Возможно, да, в самом деле...
– Сволочь! Какая там он ни звезда, но ты увидишь, как я всыплю этому торговцу томностью. Когда я отведу свою душу на нем, можешь быть уверен, что голливудская студия сделает из его контракта конфетти. Все эти дуры, которые млеют перед его фотографиями, подумают, что это Франкенштейн!
– Умерь свое красноречие! – успокаиваю я его. – Прежде чем громить, надо знать, что громить. Каждый может ошибиться, как говорил еж, слезая с одежной щетки.
– Что ни говори, но с этой хибарой не все в порядке. Если Берта сказала, что она уверена, что была здесь, значит, она уверена в этом. Эта малышка – само воплощение женской логики, можешь спросить у Альфреда.
– Я больше ничего не говорю, – сердито бросает косец бород, чопорный, как пенсне.
– Не дуйся, Альфред, – советует ему Берю. – Сан-Антонио хоть и резок в своих речах, но парень хороший. Открытое сердце. Доказательства? Он мог бы нас сейчас послать ко всем чертям и завалиться спать. А он вместо этого, погляди, из кожи вон лезет, чтобы отыскать нашу с тобой Берту.
Альфред, будучи человеком справедливым, для которого «справедливость» – не пустой звук, становится под сверкающее знамя логики.
Вскоре я въезжаю в парк. Ночные птицы горланят в ветвях «Эта ночь принадлежит нам».
Я останавливаю свою тачку в нескольких кабельтовых от жилища Вопакюи. В квартале тишина. Света нет ни в одном окне, аллеи полны тумана и похожи на сказочные проспекты, ведущие в чистилище.
– Ну, так как ты себе это представляешь, мой Тонио? – спрашивает Берю.
Если так и дальше будет продолжаться, Берю меня усыновит... Без своей Толстухи он ни на что не годится. Теперь весь его любовный пыл, словно ладан, окутывает меня.
– Я представляю себе это, как ты выражаешься, следующим образом. Ты сейчас вместе с Альфредом официально явишься в дом на проспекте Мариво. Вы – полицейские. Ты предъявишь свое удостоверение, если его еще можно прочесть, что меня удивило бы, потому что самая последняя жаровня чище твоих карманов. Няня сделает вид, что она удивлена... Ты скажешь, что вам поручена охрана Фреда Лавми и его семьи. Осведомитель вам сообщил о будто бы готовящемся ограблении, потенциальной жертвой которого может стать наша великая международная кинозвезда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
– Нет! – перебиваю я. – Он не может быть женой: у него лесбиянские наклонности.
Этот убогий каламбур возвращает его к реальности.
– Ладно, оставим это, – говорит он нехотя.
– Вот именно, оставим живописание меню, у мамы имеется поваренная книга с предисловием Курнонского.
– Так вот, мы сидим в ресторане. И тут за десертом Берта поднимает скандал...
– Из-за чего? Что, в сливки подмешали горчицу?
– Нет, но в ее башку вернулись утренние события. Она стала мне говорить, что ты и я – две бездари, и просто трудно представить, что в наше время на несколько дней похищают порядочных женщин, а мерзавцы полицейские палец о палец не ударят для того, чтобы отыскать этих негодяев.
Он умолкает.
– Вот так. Переведи дух, Толстяк, а то из тебя выйдет плохой стеклодув.
– Вечно ты смеешься, даже в серьезных случаях!
Я наполняю фужеры, и мы принимаемся за их содержимое.
– За здоровье Берты! – говорю я.
Парикмахер хнычет в свое шампанское энного года выдержки.
Толстяк проглатывает свой бокал, как какой-нибудь стаканчик «Мюскаде» за стойкой.
– Она была так взбешена, что ушла, – говорит он. – Она все больше сатанела во время разговора, ты же ее знаешь. И вдруг – бах! – встает и сматывается, прежде чем я успел заплатить. Сказать тебе, она даже не стала доедать клубнику со сливками!.. Мне пришлось самому съесть ее порцию.
– И что дальше?
– Поначалу я не слишком обеспокоился. Я подумал, что она пошла поплакаться в жилетку моего присутствующего здесь друга Альфреда...
Альфред подхватывает: «И я ее не видел!»
– Представляешь? – причитает Берюрье. – Он ее не видел! Я целый день шатаюсь по нашему кварталу, заходя то к Полю, то к Пьеру. Под вечер возвращаюсь домой – никого! Я жду. Опять никого! В десять часов я выхожу из себя и иду будить моего присутствующего здесь друга Альфреда...
– А я ее так и не видел! – подтверждает массажист волосяного покрова черепов.
– Ты слышишь? – плачущим голосом спрашивает Здоровило. – Он ее не видел... Мы ходили от его дома к моему до полуночи. Нет Берты!
– Забрали б ее черти!..
Это уже говорю я. Говорю не ради рифмы – она была бы неудачной, – а потому что меня неожиданно охватывает беспокойство. Настоящее беспокойство...
– Ма, – говорю я, – у нас в аптечке должен быть «Макситон». Налей-ка нам всем троим по хорошей дозе. Похоже, нам придется не спать всю ночь!
Лицо моей славной Фелиции сереет от волнения. Через стол я кладу свою руку поверх ее руки.
– Не беспокойся! Я отосплюсь завтра... Ты же знаешь, как я люблю спать днем, пока ты убираешь в доме. Сквозь сон я чувствую, как ты ходишь по комнатам... Как бы ты ни старалась, мама, ходить на цыпочках и приподнимать двери за щеколды, чтобы они не скрипели, я все равно слышу тебя, и от этого мой сон становится еще слаще.
Глава тринадцатая
– Куда мы так несемся? – причитает доблестный Берю, подтверждая высказывание, согласно которому человек будто бы есть мыслящий тростник. С тростником у Берю абсолютно нет ничего общего; он скорее тянет на гигантский баобаб, но думает он много, особенно о жратве.
– Мы возвращаемся в Мэзон-Лаффит, – отрывисто отвечаю я с тем чувством лаконизма, которое побудило Министерство почт и телеграфа сделать мне однажды лестные предложения.
– Опять!.. – мямлит Толстяк.
– Что ты хочешь, Жиртрест, лично я еду туда в четвертый раз. Если меня выгонят из полиции, у меня останется шанс устроиться в Управление городского транспорта, чтобы обеспечивать автобусное сообщение на этом направлении в дни скачек.
– А зачем ты туда возвращаешься?
– Если бы вместо головы у тебя было не ведро патоки, ты бы вспомнил, что твоя пастушка с пеной у рта утверждала, что она узнала этот дом... Ты говоришь, что она была раздосадована тем, что мы собираемся похерить это дело, и обозвала нас бездарями... Поскольку эта девушка отважна и ничего не боится, я думаю своей головкой гениального легавого, что она решила вернуться сюда, дабы разобраться на месте и, может быть, последить за хибарой на проспекте Мариво.
Парикмахер жалобно хнычет:
– В этом вся Берта! Отважная, решительная, повинующаяся самым благородным порывам...
– Согласен, – говорю я. – Ей дадут медаль с лентой, длиной с кардинальский шлейф, но, ради всего святого, дружище, позвольте нам спокойно думать.
Рассерженный ловец вшей забивается в угол на заднем сиденье моего движителя на бензине и не произносит более ни слова.
Толстяк, который любого заткнет за пояс по части дедукции, делает вывод:
– Стало быть, этот хренов Лавми замешан в этом деле?
– Возможно, да, в самом деле...
– Сволочь! Какая там он ни звезда, но ты увидишь, как я всыплю этому торговцу томностью. Когда я отведу свою душу на нем, можешь быть уверен, что голливудская студия сделает из его контракта конфетти. Все эти дуры, которые млеют перед его фотографиями, подумают, что это Франкенштейн!
– Умерь свое красноречие! – успокаиваю я его. – Прежде чем громить, надо знать, что громить. Каждый может ошибиться, как говорил еж, слезая с одежной щетки.
– Что ни говори, но с этой хибарой не все в порядке. Если Берта сказала, что она уверена, что была здесь, значит, она уверена в этом. Эта малышка – само воплощение женской логики, можешь спросить у Альфреда.
– Я больше ничего не говорю, – сердито бросает косец бород, чопорный, как пенсне.
– Не дуйся, Альфред, – советует ему Берю. – Сан-Антонио хоть и резок в своих речах, но парень хороший. Открытое сердце. Доказательства? Он мог бы нас сейчас послать ко всем чертям и завалиться спать. А он вместо этого, погляди, из кожи вон лезет, чтобы отыскать нашу с тобой Берту.
Альфред, будучи человеком справедливым, для которого «справедливость» – не пустой звук, становится под сверкающее знамя логики.
Вскоре я въезжаю в парк. Ночные птицы горланят в ветвях «Эта ночь принадлежит нам».
Я останавливаю свою тачку в нескольких кабельтовых от жилища Вопакюи. В квартале тишина. Света нет ни в одном окне, аллеи полны тумана и похожи на сказочные проспекты, ведущие в чистилище.
– Ну, так как ты себе это представляешь, мой Тонио? – спрашивает Берю.
Если так и дальше будет продолжаться, Берю меня усыновит... Без своей Толстухи он ни на что не годится. Теперь весь его любовный пыл, словно ладан, окутывает меня.
– Я представляю себе это, как ты выражаешься, следующим образом. Ты сейчас вместе с Альфредом официально явишься в дом на проспекте Мариво. Вы – полицейские. Ты предъявишь свое удостоверение, если его еще можно прочесть, что меня удивило бы, потому что самая последняя жаровня чище твоих карманов. Няня сделает вид, что она удивлена... Ты скажешь, что вам поручена охрана Фреда Лавми и его семьи. Осведомитель вам сообщил о будто бы готовящемся ограблении, потенциальной жертвой которого может стать наша великая международная кинозвезда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33