Сеть была сделана из колючей проволоки, но ток по ней, естественно, пропущен не был.
— Мне кажется, — нарушил молчание Штейнман, — что для нашего разговора…
— Да, — согласилась Франческа. — Что у тебя есть?
— К сожалению, только небольшие щипцы с подогревом, — свел брови Штейнман, заглушил лодку и подошел ближе к краю. Лодка качалась, испарялись рыжие воды.
Рыжий Маккавити у установки недовольно крякнул и потер лоб. Творят, что хотят. Закон не писан. Неужели нельзя как-то более аккуратно все это проделывать, а? Штейнман на экране кромсал своими щипцами проволоку, но получалось медленно.
— У меня есть складная пила-двуручка, — предложила Франческа. — Смотри, как это делается. — Осторожно!
Они развернули лодку так, чтобы она касалась проволоки бортом, оба присели, привязали лодку к проволоке и дружно заработали чудо-пилой.
— Ты, значит, этого и хотела, да? — поднял глаза Штейнман.
— Не буду отрицать, — ответила Франческа как-то невесело.
19
Маккавити знал, что чем лучше Франческе что-либо удавалось, тем неохотнее она говорила об этом и тем сильнее и упорнее опускала глаза. Он замер у своей установки, подкручивая ручку резкости и направляя взгляд на лицо Франчески. Но тут что-то сильно толкнуло его изнутри, Маккавити не понял, что, и даже на миг растерялся — выпустил установку из рук. Залитый солнцем кабинет, рыжий пес Маккавити расстегивает куртку: что-то толкнуло снова, приятное, как можжевеловка, но в четыре раза крепче, что-то разливалось по жилкам. Маккавити в изумлении понял, что источник крепости — в нем самом. Черт подери, это не то, что он думал, это гораздо выше и левее, — сердце, что ли? Нет, нет, это в голове, где-то внутри, свербит!
— Эй, браток, — вполголоса сказал себе Маккавити, пытаясь отдышаться от захватывающего восторга, — давай работай, дело делай!
— Ты чего там? — спросил Лефевр из соседней комнаты.
— Хрен знает что! — отозвался Маккавити невнятно.
Рыжий Маккавити был похож на шершавую и тяжелую доску, с зазубринами, с сучками. Лицо наглое, поперек носа и скулы — шрам, в драке хватили. Прошлое у Маккавити было темное, свободное, и из этой тьмы и свободы он вынес какой-то такой секрет, который и сделал его одним из ведущих специалистов. Теперь Маккавити делал, что хотел: он был великий ходок по бабам, в свободное время любил надраться и подраться. Конкретный человек был этот Маккавити, себе на уме, в двадцатом веке не удержать бы такого на службе. Но теперь система поняла, что строить надо из кирпичиков, которые хотят в разные стороны; это и будет балансом, это и будет удерживать лучше всего. Система была невыносимо легка, именно потому, что в ней были и такие люди, как Маккавити. В разные стороны — и, кажется, совсем не давит, присутствует незримо. И вот теперь Маккавити что-то чувствовал. Он и сам не мог бы сказать, в чем проблема. Но она определенно была. Где-то внутри. В нем. Еще немножко, и будет поздно, вот что Маккавити хотел сказать Лефевру, он чувствовал, что будет, и если бы знал, что так скоро, сделал бы что-нибудь. Перевернул бы лодку и послал к ним вертолет. Убил бы Штейнмана. Но все началось быстрее, чем он думал.
— Лефевр, — сказал Маккавити. — Они перепилили колючую проволоку и плывут дальше в океан.
— В чем проблема? — поинтересовался Лефевр. — Мы же будем их видеть?
— Мы-то да, — сказал Маккавити. — Их не будут видеть Серпинский и Бакановиц. Сейчас Бакановиц подумает, что Штейнман сдает его Серпинскому, а Серпинский — что Франческа…
Он даже не договорил. Раздался звонок.
— Элия Бакановиц, — сказали в трубке, смеясь. — Слушайте, Маккавити!
Маккавити поморгал и схватил трубку. Он не ожидал так скоро.
— Простите меня, — вопил в трубку банкир. — Я знаю, что Серпинский и эта женщина с самого начала следили за нами и все докладывали вам. Я признаю свою вину, но это не я, честное слово, это Штейнман меня на все подбивал. Ей-Богу, я не так уж виноват. Я готов заплатить штраф, я сделаю все, что угодно!
— Ну! — рявкнул Маккавити. — Штейнмана мы обещаем найти и посадить, а с вами разговор будет особый…
— Да, да, господин Серпинский, — доносилось из соседней комнаты. — Именно так, Бакановиц и Штейнман — наши агенты. Вы угадали. Вы поступили нечестно, но, к счастью, дело не зашло слишком далеко, вы не успели совершить преступления, вы только взяли топор, а за преступные намерения уголовного наказания не предусмотрено. Вы отделаетесь штрафом, а вашего секретаря, Франческу Суара… мы накажем по всей строгости закона!
Маккавити и Лефевр бросили трубки, столкнулись в дверях, присели рядом на порожек и долго хохотали, как одержимые, слабея от смеха.
— Вот это комбинация!..
Маккавити было так смешно, что он даже перестал следить за Франческой и Штейнманом. А между тем они все удалялись, скользя по апельсинным, душистым водам в океан все дальше к горизонту, и разговор у них там пошел очень интересный. Это был разговор «в черной дыре», единственный разговор, которого не слышал никто, кроме них.
20
— Мы с тобой прямо как Кеннет Дарт, — сказал Штейнман. — Сколько ему лет?
— Наверное, лет сто, — пожала плечами Франческа. — Он поселился на яхте еще до войны. Так и живет в море, акула информационная.
— Романтично. Роза ветров, волны вверх-вниз.
— Наши начальники нас не видят, — напомнила Франческа. — А ты, кажется, хотел мне что-то важное сказать.
— Да, — сказал Штейнман. — Я хотел сказать, что я люблю тебя. И хотел узнать, кого именно. Кто ты?
— Я никто, — учтиво сказала Франческа. — Это достаточно трудно объяснить.
— Ты хочешь сказать, что тебя нет?
— Я есть. Но во мне нет ничего личного. Что в меня положишь, то и будет.
— А меня вот нет, — сообщил Штейнман. — Мне меня втюхали, и я себя потребил. В детстве я иногда представлял себе, что все вокруг делается исключительно для меня: все сговорились играть какие-то роли, у кого-то роль больше, у кого-то — меньше. Я всегда понимал, что это абсурд, но в то же время постоянно находил этому доказательства вокруг себя. Особенно подозрительны были ситуации с подарками, когда я чего-то хотел втайне, и именно это мне дарили… Что толку быть собой, если себя-то я и потреблял все это время? Как мне стать?
Это было несколько слишком романтично и тоже подозрительно отдавало чем-то общепринятым — то есть, в понимании Франчески, враньем. Но она понимала и другое: кто плохо знает язык, объясняется как может.
— Теперь нам остается только одно, — добавил Штейнман. — Наплевать на начальство и найти русского вместе.
Франческа хотела сказать, что на самом деле нет никакого русского, и что начальство уже сдало его системе, — дело нескольких часов, как говорится, — но вместо этого заметила:
— Смотри, небо на горизонте стало почему-то совсем красное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
— Мне кажется, — нарушил молчание Штейнман, — что для нашего разговора…
— Да, — согласилась Франческа. — Что у тебя есть?
— К сожалению, только небольшие щипцы с подогревом, — свел брови Штейнман, заглушил лодку и подошел ближе к краю. Лодка качалась, испарялись рыжие воды.
Рыжий Маккавити у установки недовольно крякнул и потер лоб. Творят, что хотят. Закон не писан. Неужели нельзя как-то более аккуратно все это проделывать, а? Штейнман на экране кромсал своими щипцами проволоку, но получалось медленно.
— У меня есть складная пила-двуручка, — предложила Франческа. — Смотри, как это делается. — Осторожно!
Они развернули лодку так, чтобы она касалась проволоки бортом, оба присели, привязали лодку к проволоке и дружно заработали чудо-пилой.
— Ты, значит, этого и хотела, да? — поднял глаза Штейнман.
— Не буду отрицать, — ответила Франческа как-то невесело.
19
Маккавити знал, что чем лучше Франческе что-либо удавалось, тем неохотнее она говорила об этом и тем сильнее и упорнее опускала глаза. Он замер у своей установки, подкручивая ручку резкости и направляя взгляд на лицо Франчески. Но тут что-то сильно толкнуло его изнутри, Маккавити не понял, что, и даже на миг растерялся — выпустил установку из рук. Залитый солнцем кабинет, рыжий пес Маккавити расстегивает куртку: что-то толкнуло снова, приятное, как можжевеловка, но в четыре раза крепче, что-то разливалось по жилкам. Маккавити в изумлении понял, что источник крепости — в нем самом. Черт подери, это не то, что он думал, это гораздо выше и левее, — сердце, что ли? Нет, нет, это в голове, где-то внутри, свербит!
— Эй, браток, — вполголоса сказал себе Маккавити, пытаясь отдышаться от захватывающего восторга, — давай работай, дело делай!
— Ты чего там? — спросил Лефевр из соседней комнаты.
— Хрен знает что! — отозвался Маккавити невнятно.
Рыжий Маккавити был похож на шершавую и тяжелую доску, с зазубринами, с сучками. Лицо наглое, поперек носа и скулы — шрам, в драке хватили. Прошлое у Маккавити было темное, свободное, и из этой тьмы и свободы он вынес какой-то такой секрет, который и сделал его одним из ведущих специалистов. Теперь Маккавити делал, что хотел: он был великий ходок по бабам, в свободное время любил надраться и подраться. Конкретный человек был этот Маккавити, себе на уме, в двадцатом веке не удержать бы такого на службе. Но теперь система поняла, что строить надо из кирпичиков, которые хотят в разные стороны; это и будет балансом, это и будет удерживать лучше всего. Система была невыносимо легка, именно потому, что в ней были и такие люди, как Маккавити. В разные стороны — и, кажется, совсем не давит, присутствует незримо. И вот теперь Маккавити что-то чувствовал. Он и сам не мог бы сказать, в чем проблема. Но она определенно была. Где-то внутри. В нем. Еще немножко, и будет поздно, вот что Маккавити хотел сказать Лефевру, он чувствовал, что будет, и если бы знал, что так скоро, сделал бы что-нибудь. Перевернул бы лодку и послал к ним вертолет. Убил бы Штейнмана. Но все началось быстрее, чем он думал.
— Лефевр, — сказал Маккавити. — Они перепилили колючую проволоку и плывут дальше в океан.
— В чем проблема? — поинтересовался Лефевр. — Мы же будем их видеть?
— Мы-то да, — сказал Маккавити. — Их не будут видеть Серпинский и Бакановиц. Сейчас Бакановиц подумает, что Штейнман сдает его Серпинскому, а Серпинский — что Франческа…
Он даже не договорил. Раздался звонок.
— Элия Бакановиц, — сказали в трубке, смеясь. — Слушайте, Маккавити!
Маккавити поморгал и схватил трубку. Он не ожидал так скоро.
— Простите меня, — вопил в трубку банкир. — Я знаю, что Серпинский и эта женщина с самого начала следили за нами и все докладывали вам. Я признаю свою вину, но это не я, честное слово, это Штейнман меня на все подбивал. Ей-Богу, я не так уж виноват. Я готов заплатить штраф, я сделаю все, что угодно!
— Ну! — рявкнул Маккавити. — Штейнмана мы обещаем найти и посадить, а с вами разговор будет особый…
— Да, да, господин Серпинский, — доносилось из соседней комнаты. — Именно так, Бакановиц и Штейнман — наши агенты. Вы угадали. Вы поступили нечестно, но, к счастью, дело не зашло слишком далеко, вы не успели совершить преступления, вы только взяли топор, а за преступные намерения уголовного наказания не предусмотрено. Вы отделаетесь штрафом, а вашего секретаря, Франческу Суара… мы накажем по всей строгости закона!
Маккавити и Лефевр бросили трубки, столкнулись в дверях, присели рядом на порожек и долго хохотали, как одержимые, слабея от смеха.
— Вот это комбинация!..
Маккавити было так смешно, что он даже перестал следить за Франческой и Штейнманом. А между тем они все удалялись, скользя по апельсинным, душистым водам в океан все дальше к горизонту, и разговор у них там пошел очень интересный. Это был разговор «в черной дыре», единственный разговор, которого не слышал никто, кроме них.
20
— Мы с тобой прямо как Кеннет Дарт, — сказал Штейнман. — Сколько ему лет?
— Наверное, лет сто, — пожала плечами Франческа. — Он поселился на яхте еще до войны. Так и живет в море, акула информационная.
— Романтично. Роза ветров, волны вверх-вниз.
— Наши начальники нас не видят, — напомнила Франческа. — А ты, кажется, хотел мне что-то важное сказать.
— Да, — сказал Штейнман. — Я хотел сказать, что я люблю тебя. И хотел узнать, кого именно. Кто ты?
— Я никто, — учтиво сказала Франческа. — Это достаточно трудно объяснить.
— Ты хочешь сказать, что тебя нет?
— Я есть. Но во мне нет ничего личного. Что в меня положишь, то и будет.
— А меня вот нет, — сообщил Штейнман. — Мне меня втюхали, и я себя потребил. В детстве я иногда представлял себе, что все вокруг делается исключительно для меня: все сговорились играть какие-то роли, у кого-то роль больше, у кого-то — меньше. Я всегда понимал, что это абсурд, но в то же время постоянно находил этому доказательства вокруг себя. Особенно подозрительны были ситуации с подарками, когда я чего-то хотел втайне, и именно это мне дарили… Что толку быть собой, если себя-то я и потреблял все это время? Как мне стать?
Это было несколько слишком романтично и тоже подозрительно отдавало чем-то общепринятым — то есть, в понимании Франчески, враньем. Но она понимала и другое: кто плохо знает язык, объясняется как может.
— Теперь нам остается только одно, — добавил Штейнман. — Наплевать на начальство и найти русского вместе.
Франческа хотела сказать, что на самом деле нет никакого русского, и что начальство уже сдало его системе, — дело нескольких часов, как говорится, — но вместо этого заметила:
— Смотри, небо на горизонте стало почему-то совсем красное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15