Работы, вы говорите, он себе выбирает такие, где многого не увидишь. Короче говоря, не так уж хорошо должен он знать жизнь, вы согласны?
— Не знаю, этого я утверждать не стал бы. Можно очень неплохо знать жизнь, будучи по натуре совершеннейшим затворником…
— Да, если тебя зовут Оноре де Бальзак. Я не убежден, что Егор Телегин наделен таким же талантом, поэтому будем исходить из того, что скоро перед ним может стать проблема нехватки материала. Он, разумеется, может начать его собирать — так сказать, целенаправленно, имея в виду прежде всего интересы… заказчика, грубо говоря. Но тогда, Алекс, ему придется определить свою позицию, которая сейчас — опять-таки судя по вашей докладной — довольно расплывчата. Именно в силу этой расплывчатости он совершенно нетенденциозен. Он еще не ангажирован — понимаете, Алекс, что меня тревожит?
— Повода для тревоги я, честно говоря, здесь не вижу. Он аполитичен пока, вы совершенно правы, но ведь это от нас зависит — заангажировать его, заставить сделать выбор. Я думаю, он его сделает. Точнее, его заставят это сделать обстоятельства. У меня даже возник один план, я думал изложить его позже, но поскольку зашла речь…
— Прекрасно, давайте обсудим ваш план.
— Карен, как вы знаете, привезла от Кротова две пленки — вот это, — он кивнул на листы фотокопий, аккуратной стопочкой сложенные перед шефом, — и еще два рассказа из числа побывавших в редакциях.
— Да, я знаю. Те я читать не стал, мы все равно не можем их использовать.
— Вы уверены, что не сможем?
— Но вы же говорите, они засвечены!
— Да, и именно на этом строится мой план. Запустим «Чокнутую», можно с двумя-тремя повторениями, потом дадим заметку нашего литературного обозревателя, сообщим о предстоящей публикации в журнале — словом, сделаем автору рекламу. Как можно громче, понимаете? А потом…
Векслер встал и, держа руки в карманах, прошелся по серому ковру, постоял перед громадным — от пола до потолка — окном, стукнул перстнем по толстому, как броневая плита, зеркальному стеклу. Заведующий сектором с интересом наблюдал за ним, вспоминая, как робко держался он в этом самом кабинете всего год назад. Многообещающий молодой человек, ничего не скажешь…
— А потом, — продолжал Векслер, — когда словосочетание «Егор Телегин» станет для наших слушателей привычным, мы дадим в эфир новый его рассказ — еще один. Из тех, что привезла Карен.
— Но ведь, — шеф поднял брови, — вы сказали, что они там известны.
— Да, известны.
— Вы что же, хотите сами засветить своего протеже?
— Совершенно верно. Сейчас я вам все объясню! Там есть юмористический рассказ из армейской жизни — о новобранцах, как их начинают муштровать, тема, в общем-то, довольно избитая. Я прикинул — если эту вещь отретушировать, получится потрясающая сатира. Там, например, есть такой старшина — ну типичный служака-сверхсрочник, простой, грубоватый, а в роте у него этакие современные мальчики, некоторые из интеллигентных семей, — отсюда всякие смешные ситуации. Всему этому можно придать совсем другой оттенок, и тогда…
— Я понял вас, Алекс. Как юмор переделывается в сатиру, можете не объяснять. Объясните другое — зачем вам понадобилось подставлять под удар самого автора? Вы же понимаете, что публикация такого рассказа ему даром не пройдет.
— Вот именно! — Векслер вернулся к столу, сел и положил ладони на полированную поверхность. — Как только выяснится, кто такой «Егор Телегин», моего Кротона начнут тягать. Что ему в этом случае грозит — точно не представляю, надо будет выяснить у юристов; но неприятности у него будут. Вот это и заставит его рано или поздно сделать выбор.
— Так. — Заведующий помолчал, побарабанил пальцами по столу. — Резон в этом есть, согласен. Но почему вы уверены, что выбор окажется в нашу пользу? Вы ведь предаете человека, который вам доверился; как мы будем после этого выглядеть — в его глазах?
— Это меня совершенно не интересует! Пусть считает нас подонками из подонков, это неважно; важно единственное — после того, что с ним произойдет, он станет противником режима. Чего сейчас, поймите, о нем сказать нельзя! Кстати, этого нельзя сказать и о большинстве так называемых «диссидентов»; идейных противников социализма среди них не так много, большинство конфликтует с властью из-за каких-то мелких обид. Надо, чтобы этих обид было как можно больше. Для нас самое нежелательное — это если в России состоится наконец диалог между правительством и критически настроенной интеллигенцией, и поэтому мы должны вбивать клинья, где только можем. Хотите, я с вами поделюсь одним своим наблюдением, может быть, самым ценным из тех, что я собрал в Советском Союзе?
— Алекс, — ласково сказал заведующий, — вы не работали бы в моем секторе, если бы не делились со мной всеми своими наблюдениями. А степень ценности я уж как-нибудь определю сам.
— Так вот! Мы здесь все время кричим: коммунистический режим давит на искусство, не дает ему свободно развиваться. Но есть странная закономерность: советские периферийные издания всегда осторожнее столичных, а в Москве свободно идут пьесы, недоступные зрителям в провинции. Почему у них там происходит постоянный отток культурных сил в столицу? Да просто потому, что в Москве легче дышать. Да-да, как ни странно!
— Странного тут ничего нет, — возразил шеф, — провинция всегда более консервативна, это можно наблюдать не только в России. У нас тоже настоятель захолустного прихода нередко старается быть святее самого папы, так и у них на местах с утроенным рвением блюдут принципы культурной политики, провозглашенные центром.
— Да, но они же фактически подрывают ее, доводя эти принципы до абсурда! Позволю себе пример из прошлого: после фестиваля в пятьдесят седьмом году, когда в Москву впервые проникла западная молодежная мода, одна из центральных газет осудила повальное увлечение этой модой. И что же вы думаете? В провинции немедленно началась свирепая кампания против узких брюк, солнцезащитных очков и прочих «атрибутов капитализма»…
— Кому вы это рассказываете! — Шеф оживился, на его пергаментном лице возникло подобие улыбки, — Отлично помню, я тогда работал там и видел все это своими глазами. Также были под запретом длинные волосы у молодых людей, идейному комсомольцу полагалось стричься коротко. Но брюки — о, брюки вызывали особую ярость! По Москве ходила тогда великолепная история об одном крупном физике из Дубны — молодом, они ведь рано становятся крупными, — который имел неосторожность отправиться в Сочи в узких брюках; там его немедленно изловил комсомольский патруль, ему сделали внушение, а брюки распороли по шву, это был обычный метод воздействия на идейно заблуждающихся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
— Не знаю, этого я утверждать не стал бы. Можно очень неплохо знать жизнь, будучи по натуре совершеннейшим затворником…
— Да, если тебя зовут Оноре де Бальзак. Я не убежден, что Егор Телегин наделен таким же талантом, поэтому будем исходить из того, что скоро перед ним может стать проблема нехватки материала. Он, разумеется, может начать его собирать — так сказать, целенаправленно, имея в виду прежде всего интересы… заказчика, грубо говоря. Но тогда, Алекс, ему придется определить свою позицию, которая сейчас — опять-таки судя по вашей докладной — довольно расплывчата. Именно в силу этой расплывчатости он совершенно нетенденциозен. Он еще не ангажирован — понимаете, Алекс, что меня тревожит?
— Повода для тревоги я, честно говоря, здесь не вижу. Он аполитичен пока, вы совершенно правы, но ведь это от нас зависит — заангажировать его, заставить сделать выбор. Я думаю, он его сделает. Точнее, его заставят это сделать обстоятельства. У меня даже возник один план, я думал изложить его позже, но поскольку зашла речь…
— Прекрасно, давайте обсудим ваш план.
— Карен, как вы знаете, привезла от Кротова две пленки — вот это, — он кивнул на листы фотокопий, аккуратной стопочкой сложенные перед шефом, — и еще два рассказа из числа побывавших в редакциях.
— Да, я знаю. Те я читать не стал, мы все равно не можем их использовать.
— Вы уверены, что не сможем?
— Но вы же говорите, они засвечены!
— Да, и именно на этом строится мой план. Запустим «Чокнутую», можно с двумя-тремя повторениями, потом дадим заметку нашего литературного обозревателя, сообщим о предстоящей публикации в журнале — словом, сделаем автору рекламу. Как можно громче, понимаете? А потом…
Векслер встал и, держа руки в карманах, прошелся по серому ковру, постоял перед громадным — от пола до потолка — окном, стукнул перстнем по толстому, как броневая плита, зеркальному стеклу. Заведующий сектором с интересом наблюдал за ним, вспоминая, как робко держался он в этом самом кабинете всего год назад. Многообещающий молодой человек, ничего не скажешь…
— А потом, — продолжал Векслер, — когда словосочетание «Егор Телегин» станет для наших слушателей привычным, мы дадим в эфир новый его рассказ — еще один. Из тех, что привезла Карен.
— Но ведь, — шеф поднял брови, — вы сказали, что они там известны.
— Да, известны.
— Вы что же, хотите сами засветить своего протеже?
— Совершенно верно. Сейчас я вам все объясню! Там есть юмористический рассказ из армейской жизни — о новобранцах, как их начинают муштровать, тема, в общем-то, довольно избитая. Я прикинул — если эту вещь отретушировать, получится потрясающая сатира. Там, например, есть такой старшина — ну типичный служака-сверхсрочник, простой, грубоватый, а в роте у него этакие современные мальчики, некоторые из интеллигентных семей, — отсюда всякие смешные ситуации. Всему этому можно придать совсем другой оттенок, и тогда…
— Я понял вас, Алекс. Как юмор переделывается в сатиру, можете не объяснять. Объясните другое — зачем вам понадобилось подставлять под удар самого автора? Вы же понимаете, что публикация такого рассказа ему даром не пройдет.
— Вот именно! — Векслер вернулся к столу, сел и положил ладони на полированную поверхность. — Как только выяснится, кто такой «Егор Телегин», моего Кротона начнут тягать. Что ему в этом случае грозит — точно не представляю, надо будет выяснить у юристов; но неприятности у него будут. Вот это и заставит его рано или поздно сделать выбор.
— Так. — Заведующий помолчал, побарабанил пальцами по столу. — Резон в этом есть, согласен. Но почему вы уверены, что выбор окажется в нашу пользу? Вы ведь предаете человека, который вам доверился; как мы будем после этого выглядеть — в его глазах?
— Это меня совершенно не интересует! Пусть считает нас подонками из подонков, это неважно; важно единственное — после того, что с ним произойдет, он станет противником режима. Чего сейчас, поймите, о нем сказать нельзя! Кстати, этого нельзя сказать и о большинстве так называемых «диссидентов»; идейных противников социализма среди них не так много, большинство конфликтует с властью из-за каких-то мелких обид. Надо, чтобы этих обид было как можно больше. Для нас самое нежелательное — это если в России состоится наконец диалог между правительством и критически настроенной интеллигенцией, и поэтому мы должны вбивать клинья, где только можем. Хотите, я с вами поделюсь одним своим наблюдением, может быть, самым ценным из тех, что я собрал в Советском Союзе?
— Алекс, — ласково сказал заведующий, — вы не работали бы в моем секторе, если бы не делились со мной всеми своими наблюдениями. А степень ценности я уж как-нибудь определю сам.
— Так вот! Мы здесь все время кричим: коммунистический режим давит на искусство, не дает ему свободно развиваться. Но есть странная закономерность: советские периферийные издания всегда осторожнее столичных, а в Москве свободно идут пьесы, недоступные зрителям в провинции. Почему у них там происходит постоянный отток культурных сил в столицу? Да просто потому, что в Москве легче дышать. Да-да, как ни странно!
— Странного тут ничего нет, — возразил шеф, — провинция всегда более консервативна, это можно наблюдать не только в России. У нас тоже настоятель захолустного прихода нередко старается быть святее самого папы, так и у них на местах с утроенным рвением блюдут принципы культурной политики, провозглашенные центром.
— Да, но они же фактически подрывают ее, доводя эти принципы до абсурда! Позволю себе пример из прошлого: после фестиваля в пятьдесят седьмом году, когда в Москву впервые проникла западная молодежная мода, одна из центральных газет осудила повальное увлечение этой модой. И что же вы думаете? В провинции немедленно началась свирепая кампания против узких брюк, солнцезащитных очков и прочих «атрибутов капитализма»…
— Кому вы это рассказываете! — Шеф оживился, на его пергаментном лице возникло подобие улыбки, — Отлично помню, я тогда работал там и видел все это своими глазами. Также были под запретом длинные волосы у молодых людей, идейному комсомольцу полагалось стричься коротко. Но брюки — о, брюки вызывали особую ярость! По Москве ходила тогда великолепная история об одном крупном физике из Дубны — молодом, они ведь рано становятся крупными, — который имел неосторожность отправиться в Сочи в узких брюках; там его немедленно изловил комсомольский патруль, ему сделали внушение, а брюки распороли по шву, это был обычный метод воздействия на идейно заблуждающихся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33