По-моему, это — доверие, правда?
Сергей долго молчал, осторожно перебирая Танины пальцы.
— Не знаю… — покачал он наконец головой. — Я, правду сказать, никогда об этом не думал…
Он поднес ее руку к лицу и стал медленно гладить себя по щеке отполированными ноготками.
— …Как-то не приходило в голову… ну, искать определение, что ли… любовь — это и есть просто любовь, я так думаю. Когда любишь, когда хочешь все сделать так, чтобы тому, кого любишь, было хорошо… когда защитить хочешь — от всего, что может случиться. Вот это, пожалуй, и есть любовь, кто ее знает…
Таня прижалась к нему еще теснее и, счастливо улыбаясь, закрыла глаза.
— Сережа, я хочу спросить у тебя одну вещь… Скажи, когда ты заметил в первый раз, что ты меня полюбил?
Сергей подумал.
— А я и сам не знаю… я и сам вот недавно как-то думал: когда это все вдруг началось? Пожалуй, что еще в тот раз — в энергетической… только я сначала не понял, а полюбил, пожалуй, сразу… Но только и злился же я тогда на тебя!
— И я тоже думаю, что полюбила тебя с самого начала… ты мне тогда страшно понравился, — чуть меня не поколотил, помнишь?
Она засмеялась тихим счастливым смехом и потерлась щекой о его щеку. Их губы опять встретились и на этот раз задержались дольше, и Сергей вдруг почувствовал, как ее тело на мгновение обессилело в его руках, и тотчас же она, словно испугавшись чего-то, уперлась ладонями в его грудь.
— Танюша… ты меня боишься?
— Тебя — нет… Понимаешь, Сережа, иногда вдруг почувствуешь такое, что… чего никогда до сих пор не чувствовала… такое, о чем пишется в книгах… и тогда становится очень страшно, но сейчас — нет, потому что это с тобой, и я тебя люблю. Ничего нельзя бояться, когда ты с человеком, которого любишь…
Она подняла руку и нежно — кончиками пальцев — провела по его щеке.
— …только ты обними меня еще крепче… изо всех сил. Как мне сейчас хорошо… я хотела бы пробыть так целую вечность. Я всегда этого боялась — вечности… а теперь с тобой мне не страшно даже это. Я не понимаю — я читала, что когда очень любишь, то бывает страшно за то, чтобы эта любовь вдруг не исчезла… Я этого не понимаю: разве можно бояться, если любишь по-настоящему? Ты ведь не боишься, что я тебя разлюблю? Я совсем не боюсь, что ты меня разлюбишь…
— Танюша, я тебе клянусь, что всегда, что бы о нами ни случилось…
Фраза осталась недоговоренной, потому что Таня быстро прикрыла ему губы теплой ладошкой, которую он так же быстро поцеловал.
— Нет! С нами ничего не может случиться, Сережа. Ничего не может случиться с теми, кто любит…
Полковник хмурился, медленно поднимаясь по лестнице. Подходя к дому, он первым делом посмотрел на окна третьего этажа — света не было. Если в одиннадцать Татьяна уже спит, значит, дела обстоят неважно. Он отлично знал ее особенность — терять сон от радости а мгновенно, как сурок, засыпать от огорчения. Неужели она могла так ошибиться?
Войдя в квартиру, он на носках прошел к письменному столу и включил лампу. Бедная девчушка, пережить неудачную любовь в таком возрасте…
Покачав головой, полковник отогнул край портьеры и, всмотревшись в темноту, громко и изумленно свистнул. Вот оно что… Он сразу повеселел. Так, так, все понятно… ну что ж, значит, судьба!
Насвистывая куплеты тореадора, он прошелся по комнате, закурил. Стукнув в дверь и не дожидаясь ответа, вошла мать-командирша:
— Это ты, Семеныч? А я услыхала — думаю, может, разбойница наша пришла…
— Заходите, Васильевна, заходите. Татьяна, оказывается, еще не вернулась. Я тоже думал, что она уже дома.
— Дома, — добродушно усмехнулась старуха. — Дома, Семеныч, она теперь к завтрему утру будет.
— Ну, что вы, — нахмурился полковник. — В ее возрасте…
— Самый как раз и возраст до петухов гулять… Я вот помню: идешь, бывало, с гулянки, а уж дома папаша покойный с вожжами дожидается. А мне все нипочем — вечером опять гармонику как заслышу — куда там, разве меня удержишь… я ж и бедовая была в девках, не приведи господи! Идем-ка ко мне, Семеныч, чайком побалуемся. Тебе нынче все одно не спать…
Ночь, звезды, шорох сонного ветра в облитых серебром тополях, звенящая тишина. Или, может быть, это звенит счастье?
— …а знаешь, мое счастье все-таки больше твоего…
— Нет, Танюша… мое больше. Дай мне руку…
— Возьми обе, они же все равно твои…
— Это ведь для нас никогда не кончится, верно?
— Конечно нет! Знаешь, Сережа… мне кажется, что скоро будет война — просто я слышала всякие такие разговоры летом… Дядясаша разговаривал с другими военными, я иногда слышала. Они так прямо не говорят, но все думают об этом, я заметила. Так вот, сейчас мне не страшно даже это… хотя это самое страшное, что может быть… но любовь — это сильнее всего, ведь правда, Сережа? Если любить так, как мы, то тогда ничего не страшно… даже война…
— Танюша… скажи мне совсем серьезно… ты будешь меня любить, что бы ни случилось?
— Ну как тебе не стыдно, как ты можешь спрашивать такие вещи!..
На Дальнем Востоке уже утро. Из рыбачьих поселков на берегах Японского и Охотского морей, деловито тарахтя моторами и болтаясь на свежей волне, выходят навстречу восходящему солнцу флотилии кунгасов. Лучи, уже озарившие кряжи Сихотэ-Алиня, миллионами проснувшихся птичьих голосов оглашают тайгу, тесня предрассветный сумрак дальше на запад — к Байкалу. Но девять десятых необъятной страны еще погружены в ночь, багровое зарево полыхает над бессонными домнами Магнитки и уральскими мартенами, в темных молчаливых берегах плывут по Волге сияющие огнями белые пароходы, и над Москвой — портом пяти морей — широко разлито шестое — холодное голубое море электричества. На Спасской башне размеренно бьют куранты.
На Украине тоже ночь, огромная и тихая под мерцающими южными звездами. Переливая в себе лунный свет, струится старый Днипро, в селах лениво перебрехиваются собаки, начинают редеть россыпи городских огней. Одно за другим гаснут окна — желтые, голубые, оранжевые. На танцплощадке энского парка уже не играет музыка, из рупоров мощно гремит облетающая земной шар мелодия «Интернационала». Девушка в белом удивленно поднимает голову, прислушивается и снова наклоняется к уху юноши с ласковым шепотом:
— Слышишь, Сережа… уже двенадцать, подумай. А мне все кажется, что еще так рано…
— Танюша, а тебе дома не влетит?
— Конечно, влетит, — счастливо смеется она. — Еще как влетит, прямо хоть не возвращайся домой… но мы знаешь что можем сделать? Можно ведь вообще не возвращаться, правда? Мы просто уйдем в Казенный лес и там потеряемся. Как Тристан и Изольда, понимаешь? Питаться будем грибами и ягодами, это очень вкусно. И никто-никто нас не найдет…
— Найдут! — смеется он. — От твоего дяди так просто не удерешь — подымет бригаду по боевой тревоге, окружит лес и начнет прочесывать квадрат за квадратом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Сергей долго молчал, осторожно перебирая Танины пальцы.
— Не знаю… — покачал он наконец головой. — Я, правду сказать, никогда об этом не думал…
Он поднес ее руку к лицу и стал медленно гладить себя по щеке отполированными ноготками.
— …Как-то не приходило в голову… ну, искать определение, что ли… любовь — это и есть просто любовь, я так думаю. Когда любишь, когда хочешь все сделать так, чтобы тому, кого любишь, было хорошо… когда защитить хочешь — от всего, что может случиться. Вот это, пожалуй, и есть любовь, кто ее знает…
Таня прижалась к нему еще теснее и, счастливо улыбаясь, закрыла глаза.
— Сережа, я хочу спросить у тебя одну вещь… Скажи, когда ты заметил в первый раз, что ты меня полюбил?
Сергей подумал.
— А я и сам не знаю… я и сам вот недавно как-то думал: когда это все вдруг началось? Пожалуй, что еще в тот раз — в энергетической… только я сначала не понял, а полюбил, пожалуй, сразу… Но только и злился же я тогда на тебя!
— И я тоже думаю, что полюбила тебя с самого начала… ты мне тогда страшно понравился, — чуть меня не поколотил, помнишь?
Она засмеялась тихим счастливым смехом и потерлась щекой о его щеку. Их губы опять встретились и на этот раз задержались дольше, и Сергей вдруг почувствовал, как ее тело на мгновение обессилело в его руках, и тотчас же она, словно испугавшись чего-то, уперлась ладонями в его грудь.
— Танюша… ты меня боишься?
— Тебя — нет… Понимаешь, Сережа, иногда вдруг почувствуешь такое, что… чего никогда до сих пор не чувствовала… такое, о чем пишется в книгах… и тогда становится очень страшно, но сейчас — нет, потому что это с тобой, и я тебя люблю. Ничего нельзя бояться, когда ты с человеком, которого любишь…
Она подняла руку и нежно — кончиками пальцев — провела по его щеке.
— …только ты обними меня еще крепче… изо всех сил. Как мне сейчас хорошо… я хотела бы пробыть так целую вечность. Я всегда этого боялась — вечности… а теперь с тобой мне не страшно даже это. Я не понимаю — я читала, что когда очень любишь, то бывает страшно за то, чтобы эта любовь вдруг не исчезла… Я этого не понимаю: разве можно бояться, если любишь по-настоящему? Ты ведь не боишься, что я тебя разлюблю? Я совсем не боюсь, что ты меня разлюбишь…
— Танюша, я тебе клянусь, что всегда, что бы о нами ни случилось…
Фраза осталась недоговоренной, потому что Таня быстро прикрыла ему губы теплой ладошкой, которую он так же быстро поцеловал.
— Нет! С нами ничего не может случиться, Сережа. Ничего не может случиться с теми, кто любит…
Полковник хмурился, медленно поднимаясь по лестнице. Подходя к дому, он первым делом посмотрел на окна третьего этажа — света не было. Если в одиннадцать Татьяна уже спит, значит, дела обстоят неважно. Он отлично знал ее особенность — терять сон от радости а мгновенно, как сурок, засыпать от огорчения. Неужели она могла так ошибиться?
Войдя в квартиру, он на носках прошел к письменному столу и включил лампу. Бедная девчушка, пережить неудачную любовь в таком возрасте…
Покачав головой, полковник отогнул край портьеры и, всмотревшись в темноту, громко и изумленно свистнул. Вот оно что… Он сразу повеселел. Так, так, все понятно… ну что ж, значит, судьба!
Насвистывая куплеты тореадора, он прошелся по комнате, закурил. Стукнув в дверь и не дожидаясь ответа, вошла мать-командирша:
— Это ты, Семеныч? А я услыхала — думаю, может, разбойница наша пришла…
— Заходите, Васильевна, заходите. Татьяна, оказывается, еще не вернулась. Я тоже думал, что она уже дома.
— Дома, — добродушно усмехнулась старуха. — Дома, Семеныч, она теперь к завтрему утру будет.
— Ну, что вы, — нахмурился полковник. — В ее возрасте…
— Самый как раз и возраст до петухов гулять… Я вот помню: идешь, бывало, с гулянки, а уж дома папаша покойный с вожжами дожидается. А мне все нипочем — вечером опять гармонику как заслышу — куда там, разве меня удержишь… я ж и бедовая была в девках, не приведи господи! Идем-ка ко мне, Семеныч, чайком побалуемся. Тебе нынче все одно не спать…
Ночь, звезды, шорох сонного ветра в облитых серебром тополях, звенящая тишина. Или, может быть, это звенит счастье?
— …а знаешь, мое счастье все-таки больше твоего…
— Нет, Танюша… мое больше. Дай мне руку…
— Возьми обе, они же все равно твои…
— Это ведь для нас никогда не кончится, верно?
— Конечно нет! Знаешь, Сережа… мне кажется, что скоро будет война — просто я слышала всякие такие разговоры летом… Дядясаша разговаривал с другими военными, я иногда слышала. Они так прямо не говорят, но все думают об этом, я заметила. Так вот, сейчас мне не страшно даже это… хотя это самое страшное, что может быть… но любовь — это сильнее всего, ведь правда, Сережа? Если любить так, как мы, то тогда ничего не страшно… даже война…
— Танюша… скажи мне совсем серьезно… ты будешь меня любить, что бы ни случилось?
— Ну как тебе не стыдно, как ты можешь спрашивать такие вещи!..
На Дальнем Востоке уже утро. Из рыбачьих поселков на берегах Японского и Охотского морей, деловито тарахтя моторами и болтаясь на свежей волне, выходят навстречу восходящему солнцу флотилии кунгасов. Лучи, уже озарившие кряжи Сихотэ-Алиня, миллионами проснувшихся птичьих голосов оглашают тайгу, тесня предрассветный сумрак дальше на запад — к Байкалу. Но девять десятых необъятной страны еще погружены в ночь, багровое зарево полыхает над бессонными домнами Магнитки и уральскими мартенами, в темных молчаливых берегах плывут по Волге сияющие огнями белые пароходы, и над Москвой — портом пяти морей — широко разлито шестое — холодное голубое море электричества. На Спасской башне размеренно бьют куранты.
На Украине тоже ночь, огромная и тихая под мерцающими южными звездами. Переливая в себе лунный свет, струится старый Днипро, в селах лениво перебрехиваются собаки, начинают редеть россыпи городских огней. Одно за другим гаснут окна — желтые, голубые, оранжевые. На танцплощадке энского парка уже не играет музыка, из рупоров мощно гремит облетающая земной шар мелодия «Интернационала». Девушка в белом удивленно поднимает голову, прислушивается и снова наклоняется к уху юноши с ласковым шепотом:
— Слышишь, Сережа… уже двенадцать, подумай. А мне все кажется, что еще так рано…
— Танюша, а тебе дома не влетит?
— Конечно, влетит, — счастливо смеется она. — Еще как влетит, прямо хоть не возвращайся домой… но мы знаешь что можем сделать? Можно ведь вообще не возвращаться, правда? Мы просто уйдем в Казенный лес и там потеряемся. Как Тристан и Изольда, понимаешь? Питаться будем грибами и ягодами, это очень вкусно. И никто-никто нас не найдет…
— Найдут! — смеется он. — От твоего дяди так просто не удерешь — подымет бригаду по боевой тревоге, окружит лес и начнет прочесывать квадрат за квадратом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125