я метался на старте с трехцветной нарукавной повязкой и кучей значков на лацканах и услышал, как меня кто-то окликнул:
– Эй, мсье Жюлеп!
Эмиль и его жена, оба нисколько не изменились, только она казалась чуть-чуть усталой. Они решили усыновить испанского ребенка, но не знают, имеют ли право взять его, живя в Париже…
– Зачем вам взваливать себе на шею чужого ребенка, вы в своем уме?
Она улыбнулась и сказала:
– Там, где есть на двоих, хватит и на троих…
На сей раз уж ясное дело, это свояк вбил им в голову такую мысль. А как, кстати, его дела? Они его не видели довольно давно…
– Ну, ну, вы что, поссорились?
– О нет! Он в Испании… воюет с Гитлером…
Он произносил «il est h-en Espagne», не делая связки, совсем как Монтерлан, у которого я брал накануне интервью: он рассказывал о девушках, преследовавших его своими ухаживаниями, и произносил на изысканный манер: «Comment h-allez vous?»
Однако парижанам не разрешили брать испанских детей. Я скоро сказал об этом Эмилю в венсенском автобусе. Он покачал головой.
– А мы бы это сделали… Они там подыхают ради нас… Пропаганда здорово обрабатывает людей.
Мне пришлось еще раз, не находя никакой новой идеи, взяться за фильм о мнении «человека с улицы» во время мюнхенских дней, и я, естественно, подумал об Эмиле. Но на этот раз у меня вырезали Эмиля, то, что он говорил, прямо сказать, не лезло ни в какие ворота. А я еще смягчил его слова… Затем я уж не вспоминал его до мобилизации. Но пришел день, когда я был лейтенантом пехотного полка, поставленного для подкрепления линии Мажино в каком-то захолустье, недалеко от Меца; во время обеда звучало радио и Шевалье запел песенку «Мимиль». А я, как дурак, все время видел перед собой славную морду Эмиля, его жесткие волосы и вздернутый нос. Где-то он сейчас, Эмиль? А его свояк-коммунист? Уж этот-то наверно попал в переплет, вернувшись из Испании… Возможностей встретиться становилось все меньше. Не было больше велогонок, не было нужды ловить «человека с улицы» и брать интервью о его отношении к приезду английского короля или к распространению танца «black-bottom».
Однако мне все же довелось его увидеть в разгар войны, Эмиля, в самую заваруху. В самой гуще всей этой мерзости. После того как мы удержали позиции на Эне и на Уазе, но с яростью в душе отступили, подчиняясь приказу. Было это, наверно, 12-го или 13 июня. Никогда я этого не забуду. Местечко в Нормандии, в департаменте Эр. Замок Людовика XIV, водная гладь пруда, темные и молчаливые аллеи подстриженных деревьев, большие мифологические скульптуры на пилястрах при входе. Площадь, запруженная нескончаемыми отступающими обозами, печальные надписи на дверях церкви: «Здесь прошла Жоржетта Дюран»… «Мама, мы двигаемся на Анжер»… И мы в этой каше, вперемежку с драгунами и их повозками, с ранеными, которых увозят в тыл, а боши не больше чем в одном, в полутора километрах двигаются по дороге на Эврэ. Сколько времени мы продержимся? На улице, напротив монастыря, школу сестер-монашенок медики заняли под лазарет, и мы должны были позавтракать с ними, потому что походная кухня… да что говорить! Походной кухни уже не было. Стояла давящая жара, сквозь свинцовое небо иногда прорывались яркие краски июньского дня, но тут же меркли, и все снова мрачнело. Во дворе под невысокими деревьями стоял длинный деревянный стол. Ели все вместе: врачи, несколько офицеров, в дальнем углу – сержанты, простые санитары и раненые, не разбирая чинов, те, что могли сидеть за столом; они ждали, пока за ними приедут санитарные машины. Молоденькая сестра-монашка, вся в белом, в нелепом головном уборе, сновала среди нас, разнося тарелки, помогая дежурным, приветствуя офицеров, и придерживала руками юбку, перепрыгивая через кучу оружия, сваленного как попало в углу.
Немецкая артиллерия стреляла через наши головы. Наверно, они обстреливали дорогу, выходившую из города.
Среди нас был солдат – должно быть, солдат? – с голым торсом, гипсовой повязкой, кое-как наложенной на левое плечо и руку, висевшую на марлевой перевязи, лицо его обросло трехдневной щетиной. Когда он окликнул меня: «Мсье Жюлеп», я так и подскочил. Теперь я был лейтенант Вандермелен, кто же мог?…
– Вы меня не узнаете?… Дорен, брат Ивонны…
– Как, Эмиль? Вот это да!
Он рассказал мне, что был в группе франтиреров из кавалерийского дивизиона. После Дюнкерка им не дали достаточно танков, впрочем, сам он вел машину с пулеметом «Гочкис»…
– Его не сравнишь с «пеги рен», верно, Эмиль?
Он лишь слабо улыбнулся в ответ. Наверно, у него крепко болело плечо. Он частенько машинально тянулся к нему правой рукой и дотрагивался до гипса. Оказывается, он пришел из окрестностей Рамбулье, его группа франтиреров обстреливала дорогу из пулеметов… после ухода армии…
– Просто чудно… Рамбулье… Сколько раз мы мотались туда на великах… я и Розетта…
Он не знал, что теперь с Розеттой и детьми, быть может, они все еще в местечке Панам, под самым носом у бошей… а может, и того хуже, двигаются куда-то по дорогам, как и… Где-то неподалеку разорвался снаряд. Я не дослушал продолжения, меня позвал капитан-доктор. Все были в сборе и обсуждали обстановку. Ходило множество слухов. Американцы собираются вступить в войну. Русские атаковали бошей, а в Париже теперь коммунизм… Люди повторяли все слухи, ничему не веря, и глядели друг на друга, чтобы узнать, что думают об этом другие. То был первый день, бросивший яркий свет на наше поражение. В погребе хранилось доброе вино, не оставлять же его фрицам, ведь они и пить-то не умеют.
– Как вы думаете, что могут понять рабочие в Париже? – сказал капитан-доктор, молодой толстяк с усами щеточкой. – Представьте себе, что Торез входит туда вместе с германской армией…
Вот тут Эмиль и подал голос. Не очень громко. С некоторой сдержанностью. Но решительно.
– Когда я был у входа в Рамбулье, – сказал он, – знаете, там, перед замком президента, мсье Жюлеп… мы нацелили свои пулеметы и винтовки на дорогу… Боши еще не подошли, но там были парижане, с каждой минутой их прибывало все больше с немыслимым оружием в руках… жуткое старье… потом появились группы рабочих, целые заводы, люди узнавали друг друга… Они говорили с нами на ходу. Рабочие с Сальмсона… потом с Ситроена… И вдруг – кого я вижу? Моего свояка и его жену, только подумайте! Тут уж они нам порассказали… У них на заводе, и у Рено тоже, когда рабочие узнали, что боши скоро войдут в Париж, они хотели все разгромить. Ан нет! Как бы не так! К ним послали жандармов, а те угрожали открыть по ним огонь… Они уже ничего не понимали, скажу я вам… Сохранять машины для бошей, можете себе представить? Теперь уж никто ничего не понимает, ровным счетом ничего!
Как и все, я обернулся и смотрел на Эмиля. В глазах у него стояли крупные слезы.
1 2 3 4 5 6 7
– Эй, мсье Жюлеп!
Эмиль и его жена, оба нисколько не изменились, только она казалась чуть-чуть усталой. Они решили усыновить испанского ребенка, но не знают, имеют ли право взять его, живя в Париже…
– Зачем вам взваливать себе на шею чужого ребенка, вы в своем уме?
Она улыбнулась и сказала:
– Там, где есть на двоих, хватит и на троих…
На сей раз уж ясное дело, это свояк вбил им в голову такую мысль. А как, кстати, его дела? Они его не видели довольно давно…
– Ну, ну, вы что, поссорились?
– О нет! Он в Испании… воюет с Гитлером…
Он произносил «il est h-en Espagne», не делая связки, совсем как Монтерлан, у которого я брал накануне интервью: он рассказывал о девушках, преследовавших его своими ухаживаниями, и произносил на изысканный манер: «Comment h-allez vous?»
Однако парижанам не разрешили брать испанских детей. Я скоро сказал об этом Эмилю в венсенском автобусе. Он покачал головой.
– А мы бы это сделали… Они там подыхают ради нас… Пропаганда здорово обрабатывает людей.
Мне пришлось еще раз, не находя никакой новой идеи, взяться за фильм о мнении «человека с улицы» во время мюнхенских дней, и я, естественно, подумал об Эмиле. Но на этот раз у меня вырезали Эмиля, то, что он говорил, прямо сказать, не лезло ни в какие ворота. А я еще смягчил его слова… Затем я уж не вспоминал его до мобилизации. Но пришел день, когда я был лейтенантом пехотного полка, поставленного для подкрепления линии Мажино в каком-то захолустье, недалеко от Меца; во время обеда звучало радио и Шевалье запел песенку «Мимиль». А я, как дурак, все время видел перед собой славную морду Эмиля, его жесткие волосы и вздернутый нос. Где-то он сейчас, Эмиль? А его свояк-коммунист? Уж этот-то наверно попал в переплет, вернувшись из Испании… Возможностей встретиться становилось все меньше. Не было больше велогонок, не было нужды ловить «человека с улицы» и брать интервью о его отношении к приезду английского короля или к распространению танца «black-bottom».
Однако мне все же довелось его увидеть в разгар войны, Эмиля, в самую заваруху. В самой гуще всей этой мерзости. После того как мы удержали позиции на Эне и на Уазе, но с яростью в душе отступили, подчиняясь приказу. Было это, наверно, 12-го или 13 июня. Никогда я этого не забуду. Местечко в Нормандии, в департаменте Эр. Замок Людовика XIV, водная гладь пруда, темные и молчаливые аллеи подстриженных деревьев, большие мифологические скульптуры на пилястрах при входе. Площадь, запруженная нескончаемыми отступающими обозами, печальные надписи на дверях церкви: «Здесь прошла Жоржетта Дюран»… «Мама, мы двигаемся на Анжер»… И мы в этой каше, вперемежку с драгунами и их повозками, с ранеными, которых увозят в тыл, а боши не больше чем в одном, в полутора километрах двигаются по дороге на Эврэ. Сколько времени мы продержимся? На улице, напротив монастыря, школу сестер-монашенок медики заняли под лазарет, и мы должны были позавтракать с ними, потому что походная кухня… да что говорить! Походной кухни уже не было. Стояла давящая жара, сквозь свинцовое небо иногда прорывались яркие краски июньского дня, но тут же меркли, и все снова мрачнело. Во дворе под невысокими деревьями стоял длинный деревянный стол. Ели все вместе: врачи, несколько офицеров, в дальнем углу – сержанты, простые санитары и раненые, не разбирая чинов, те, что могли сидеть за столом; они ждали, пока за ними приедут санитарные машины. Молоденькая сестра-монашка, вся в белом, в нелепом головном уборе, сновала среди нас, разнося тарелки, помогая дежурным, приветствуя офицеров, и придерживала руками юбку, перепрыгивая через кучу оружия, сваленного как попало в углу.
Немецкая артиллерия стреляла через наши головы. Наверно, они обстреливали дорогу, выходившую из города.
Среди нас был солдат – должно быть, солдат? – с голым торсом, гипсовой повязкой, кое-как наложенной на левое плечо и руку, висевшую на марлевой перевязи, лицо его обросло трехдневной щетиной. Когда он окликнул меня: «Мсье Жюлеп», я так и подскочил. Теперь я был лейтенант Вандермелен, кто же мог?…
– Вы меня не узнаете?… Дорен, брат Ивонны…
– Как, Эмиль? Вот это да!
Он рассказал мне, что был в группе франтиреров из кавалерийского дивизиона. После Дюнкерка им не дали достаточно танков, впрочем, сам он вел машину с пулеметом «Гочкис»…
– Его не сравнишь с «пеги рен», верно, Эмиль?
Он лишь слабо улыбнулся в ответ. Наверно, у него крепко болело плечо. Он частенько машинально тянулся к нему правой рукой и дотрагивался до гипса. Оказывается, он пришел из окрестностей Рамбулье, его группа франтиреров обстреливала дорогу из пулеметов… после ухода армии…
– Просто чудно… Рамбулье… Сколько раз мы мотались туда на великах… я и Розетта…
Он не знал, что теперь с Розеттой и детьми, быть может, они все еще в местечке Панам, под самым носом у бошей… а может, и того хуже, двигаются куда-то по дорогам, как и… Где-то неподалеку разорвался снаряд. Я не дослушал продолжения, меня позвал капитан-доктор. Все были в сборе и обсуждали обстановку. Ходило множество слухов. Американцы собираются вступить в войну. Русские атаковали бошей, а в Париже теперь коммунизм… Люди повторяли все слухи, ничему не веря, и глядели друг на друга, чтобы узнать, что думают об этом другие. То был первый день, бросивший яркий свет на наше поражение. В погребе хранилось доброе вино, не оставлять же его фрицам, ведь они и пить-то не умеют.
– Как вы думаете, что могут понять рабочие в Париже? – сказал капитан-доктор, молодой толстяк с усами щеточкой. – Представьте себе, что Торез входит туда вместе с германской армией…
Вот тут Эмиль и подал голос. Не очень громко. С некоторой сдержанностью. Но решительно.
– Когда я был у входа в Рамбулье, – сказал он, – знаете, там, перед замком президента, мсье Жюлеп… мы нацелили свои пулеметы и винтовки на дорогу… Боши еще не подошли, но там были парижане, с каждой минутой их прибывало все больше с немыслимым оружием в руках… жуткое старье… потом появились группы рабочих, целые заводы, люди узнавали друг друга… Они говорили с нами на ходу. Рабочие с Сальмсона… потом с Ситроена… И вдруг – кого я вижу? Моего свояка и его жену, только подумайте! Тут уж они нам порассказали… У них на заводе, и у Рено тоже, когда рабочие узнали, что боши скоро войдут в Париж, они хотели все разгромить. Ан нет! Как бы не так! К ним послали жандармов, а те угрожали открыть по ним огонь… Они уже ничего не понимали, скажу я вам… Сохранять машины для бошей, можете себе представить? Теперь уж никто ничего не понимает, ровным счетом ничего!
Как и все, я обернулся и смотрел на Эмиля. В глазах у него стояли крупные слезы.
1 2 3 4 5 6 7