Во всяком случае, причина моих сомнений была не в Весте. Из нас двоих именно она была, как мне теперь кажется, по-настоящему счастлива и делала все от нее зависящее, чтобы выглядеть обычной, нормальной женщиной.
Она не выносила даже случайного намека на прошлое, на все то, что было до того дня, когда лодка перевернулась. У нее нет прошлого, или, во всяком случае, она не желала о нем знать. Она встретила человека, которого полюбила, и все остальное перед этим фактом просто потеряло значение. Мужская логика устроена иначе. Или это только мой мозг не мог смириться с предложенными ему несколько искусственными правилами игры? Может быть, мне нужно было ей просто помочь? Но я не мог ничего забыть. Не мог заставить себя не думать. Не искать ответов па бесчисленные загадки. Не для меня была эта птичья жизнь! И, может быть, она это чувствовала, знала? Конечно, знала. Она знала обо мне все…
Когда же это началось? Когда впервые она решила нарушить неписаные правила, оберегавшие наш хрупкий стеклянный покой? Я хорошо помню этот день… Воскресенье. Мне не надо было рано вставать. Я нежился в постели и слушал, как на кухне Веста, что-то напевая, готовит кофе. Его острый пряный аромат проник в комнату и окончательно прогнал остатки сна. Я не спешил вставать, зная, что кофе, как обычно, будет мне подан в постель… Я прожил на свете почти сорок лет, и никто никогда не подавал мне по утрам в постель кофе. Я читал об этом, видел в кино, но самому испытать этого особого блаженства раньше мне не приходилось.
Я заранее смаковал предстоящий торжественный ритуал: дверь на кухню распахнется, войдет Веста в своем розовом полупрозрачном халатике, который я подарил ей всего неделю назад. Она войдет, улыбаясь, глаза ее будут радостно блестеть. Она всегда улыбается, когда знает, что делает что-нибудь приятное для меня. Любой пустяк ее радует… За всю долгую семейную жизнь я так и не сумел объяснить жене, как именно следует готовить кофе, чтобы сохранить полностью его аромат. Весте не понадобилось ничего объяснять. Она знала наперед все мои вкусы. Она умела так поджарить омлет на завтрак, чтобы на нем не было корочки. Жене это не удавалось ни разу. Сама Веста была удивительно равнодушна к еде. Подозреваю, что в мое отсутствие она вообще не ела. Но даже в этом ей ни разу не изменил такт, и, когда мы вместе садились за стол, она всегда ела хотя и немного, но с видимым удовольствием, стараясь своим равнодушием к пище не испортить мне аппетит. Жену мне частенько приходилось останавливать, напоминая ей, что неумеренность в еде… И тут я поймал себя на том, что мои мысли то и дело возвращаются к моей бывшей жене, к квартире на улице Садовников, к балкону, под которым стояла моя машина… Я не был там уже две недели. Я даже ничего не объяснил Катрин. Она, правда, и не потребовала никаких объяснений. Оказалось достаточно телефонного звонка. Этого я, признаться, не ожидал. Все же мы прожили вместе не один год и расстаться со мной так просто… Как будто это она со мной расставалась… Нет уж, если быть честным — я с радостью воспользовался случаем избежать всяких объяснений и попросту сбежал. Но сейчас, когда первый шок прошел, следовало все же поговорить. Не желая больше ничего откладывать, я решительно поднялся с постели и отправился на кухню.
Квартира за те две недели, что мы жили в ней вместе, разительно изменилась. Иногда меня даже раздражала чрезмерная аккуратность Весты. Она словно старалась стереть самую память о том запустении и хаосе, который царил здесь в день нашего первого приезда. Мебель, пол, стекла на окнах — все теперь сверкало и блестело, она ухитрялась наводить этот порядок совершенно незаметно, я ни разу не застал ее с тряпкой в руках. Весте нравилось играть роль хорошей хозяйки. Вот и сейчас, едва я вошел на кухню, она сразу же сняла передник, поставила в сторону поднос и, обернувшись ко мне, улыбнулась… Но, прежде чем я начал говорить, улыбка сбежала с ее лица, уголки губ дрогнули, и она внимательно, почти печально посмотрела мне прямо в глаза.
— Ты собрался навестить Катрин?
— Да. Там остались кое-какие рукописи, книги, да и вообще следует поговорить, а то как-то странно получилось — ушел, не сказав ни слова.
— Конечно. Тебе давно нужно было это сделать. Это было все, что она сказала. Ничего хорошего из этой затеи не получилось. Катрин отнеслась к моему приходу спокойно, с деланным равнодушием. Ни слез, ни споров, ни упреков. Она даже помогла собрать нужные вещи и лишь на пороге сказала:
— Некоторые мужчины в определенном возрасте впадают в юность. С этим, как с корью, ничего не сделаешь. Просто нужно переболеть, и все. Я желаю тебе успеха.
Я не возмутился. Визит домой вызвал во мне непонятную глухую тоску. Виной тому была не сентиментальная привязанность к привычному старому дому и не женщина, с которой я прожил бок о бок столько лет, а необходимость возвращаться.
Окончательность и бесповоротность принятого решения, подспудное ощущение ненормальности, неестественности моей жизни с Вестой.
День для глубокой осени выдался на редкость погожий, весь мой визит на улицу Садовников занял не больше часа. И тем не менее, сидя в машине у перекрестка и дожидаясь, пока зажжется на светофоре зеленый сигнал, я думал о том, каким образом загладить перед Вестой свою вину, хотя не смог бы, наверное, определить, в чем, собственно, она заключалась.
Веста встретила меня подчеркнуто приветливо, почти радостно. И я сразу же изложил ей родившуюся в дороге идею — провести остаток дня за городом. Съездить в лес, побродить по полям — пляжей Веста упорно избегала. Мы вообще очень редко с ней куда-нибудь выезжали, и теперь она совершенно искренне обрадовалась, побежала укладывать корзинку для уик-энда, но вдруг вернулась через несколько минут с посерьезневшим и каким-то отстраненным лицом.
— Ты знаешь, Глен, у меня такое предчувствие, что нам не следует сегодня уезжать из дому. Что-то должно произойти, что-то очень важное.
Ох уж эти мне предчувствия! Они никогда ее не обманывали и именно поэтому вызывали у меня странный глухой протест, словно я ощущал, как кто-то извне пытается навязать нам свою волю. Вот и сегодня с раздражением я настоял на своем. Веста не стала спорить.
В город мы вернулись довольно поздно, часов в шесть. Всю обратную дорогу Веста молчала, но перед самым поворотом на нашу улицу вдруг спросила:
— Скажи, Глен, как ты теперь относишься к Артаму? Вопрос прозвучал для меня неожиданно. С самого нашего совместного визита, понимая, наверно, что всякое напоминание о Гвельтове с ее стороны будет для меня неприятно, Веста словно забыла о нем, и вдруг этот вопрос.
— Нормально отношусь. Он мой сотрудник. Хороший сотрудник. Почему ты спросила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Она не выносила даже случайного намека на прошлое, на все то, что было до того дня, когда лодка перевернулась. У нее нет прошлого, или, во всяком случае, она не желала о нем знать. Она встретила человека, которого полюбила, и все остальное перед этим фактом просто потеряло значение. Мужская логика устроена иначе. Или это только мой мозг не мог смириться с предложенными ему несколько искусственными правилами игры? Может быть, мне нужно было ей просто помочь? Но я не мог ничего забыть. Не мог заставить себя не думать. Не искать ответов па бесчисленные загадки. Не для меня была эта птичья жизнь! И, может быть, она это чувствовала, знала? Конечно, знала. Она знала обо мне все…
Когда же это началось? Когда впервые она решила нарушить неписаные правила, оберегавшие наш хрупкий стеклянный покой? Я хорошо помню этот день… Воскресенье. Мне не надо было рано вставать. Я нежился в постели и слушал, как на кухне Веста, что-то напевая, готовит кофе. Его острый пряный аромат проник в комнату и окончательно прогнал остатки сна. Я не спешил вставать, зная, что кофе, как обычно, будет мне подан в постель… Я прожил на свете почти сорок лет, и никто никогда не подавал мне по утрам в постель кофе. Я читал об этом, видел в кино, но самому испытать этого особого блаженства раньше мне не приходилось.
Я заранее смаковал предстоящий торжественный ритуал: дверь на кухню распахнется, войдет Веста в своем розовом полупрозрачном халатике, который я подарил ей всего неделю назад. Она войдет, улыбаясь, глаза ее будут радостно блестеть. Она всегда улыбается, когда знает, что делает что-нибудь приятное для меня. Любой пустяк ее радует… За всю долгую семейную жизнь я так и не сумел объяснить жене, как именно следует готовить кофе, чтобы сохранить полностью его аромат. Весте не понадобилось ничего объяснять. Она знала наперед все мои вкусы. Она умела так поджарить омлет на завтрак, чтобы на нем не было корочки. Жене это не удавалось ни разу. Сама Веста была удивительно равнодушна к еде. Подозреваю, что в мое отсутствие она вообще не ела. Но даже в этом ей ни разу не изменил такт, и, когда мы вместе садились за стол, она всегда ела хотя и немного, но с видимым удовольствием, стараясь своим равнодушием к пище не испортить мне аппетит. Жену мне частенько приходилось останавливать, напоминая ей, что неумеренность в еде… И тут я поймал себя на том, что мои мысли то и дело возвращаются к моей бывшей жене, к квартире на улице Садовников, к балкону, под которым стояла моя машина… Я не был там уже две недели. Я даже ничего не объяснил Катрин. Она, правда, и не потребовала никаких объяснений. Оказалось достаточно телефонного звонка. Этого я, признаться, не ожидал. Все же мы прожили вместе не один год и расстаться со мной так просто… Как будто это она со мной расставалась… Нет уж, если быть честным — я с радостью воспользовался случаем избежать всяких объяснений и попросту сбежал. Но сейчас, когда первый шок прошел, следовало все же поговорить. Не желая больше ничего откладывать, я решительно поднялся с постели и отправился на кухню.
Квартира за те две недели, что мы жили в ней вместе, разительно изменилась. Иногда меня даже раздражала чрезмерная аккуратность Весты. Она словно старалась стереть самую память о том запустении и хаосе, который царил здесь в день нашего первого приезда. Мебель, пол, стекла на окнах — все теперь сверкало и блестело, она ухитрялась наводить этот порядок совершенно незаметно, я ни разу не застал ее с тряпкой в руках. Весте нравилось играть роль хорошей хозяйки. Вот и сейчас, едва я вошел на кухню, она сразу же сняла передник, поставила в сторону поднос и, обернувшись ко мне, улыбнулась… Но, прежде чем я начал говорить, улыбка сбежала с ее лица, уголки губ дрогнули, и она внимательно, почти печально посмотрела мне прямо в глаза.
— Ты собрался навестить Катрин?
— Да. Там остались кое-какие рукописи, книги, да и вообще следует поговорить, а то как-то странно получилось — ушел, не сказав ни слова.
— Конечно. Тебе давно нужно было это сделать. Это было все, что она сказала. Ничего хорошего из этой затеи не получилось. Катрин отнеслась к моему приходу спокойно, с деланным равнодушием. Ни слез, ни споров, ни упреков. Она даже помогла собрать нужные вещи и лишь на пороге сказала:
— Некоторые мужчины в определенном возрасте впадают в юность. С этим, как с корью, ничего не сделаешь. Просто нужно переболеть, и все. Я желаю тебе успеха.
Я не возмутился. Визит домой вызвал во мне непонятную глухую тоску. Виной тому была не сентиментальная привязанность к привычному старому дому и не женщина, с которой я прожил бок о бок столько лет, а необходимость возвращаться.
Окончательность и бесповоротность принятого решения, подспудное ощущение ненормальности, неестественности моей жизни с Вестой.
День для глубокой осени выдался на редкость погожий, весь мой визит на улицу Садовников занял не больше часа. И тем не менее, сидя в машине у перекрестка и дожидаясь, пока зажжется на светофоре зеленый сигнал, я думал о том, каким образом загладить перед Вестой свою вину, хотя не смог бы, наверное, определить, в чем, собственно, она заключалась.
Веста встретила меня подчеркнуто приветливо, почти радостно. И я сразу же изложил ей родившуюся в дороге идею — провести остаток дня за городом. Съездить в лес, побродить по полям — пляжей Веста упорно избегала. Мы вообще очень редко с ней куда-нибудь выезжали, и теперь она совершенно искренне обрадовалась, побежала укладывать корзинку для уик-энда, но вдруг вернулась через несколько минут с посерьезневшим и каким-то отстраненным лицом.
— Ты знаешь, Глен, у меня такое предчувствие, что нам не следует сегодня уезжать из дому. Что-то должно произойти, что-то очень важное.
Ох уж эти мне предчувствия! Они никогда ее не обманывали и именно поэтому вызывали у меня странный глухой протест, словно я ощущал, как кто-то извне пытается навязать нам свою волю. Вот и сегодня с раздражением я настоял на своем. Веста не стала спорить.
В город мы вернулись довольно поздно, часов в шесть. Всю обратную дорогу Веста молчала, но перед самым поворотом на нашу улицу вдруг спросила:
— Скажи, Глен, как ты теперь относишься к Артаму? Вопрос прозвучал для меня неожиданно. С самого нашего совместного визита, понимая, наверно, что всякое напоминание о Гвельтове с ее стороны будет для меня неприятно, Веста словно забыла о нем, и вдруг этот вопрос.
— Нормально отношусь. Он мой сотрудник. Хороший сотрудник. Почему ты спросила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30