Вернее, подарок празднику. - Подняв кружку, старшина медлил, не позволял себе упредить в священнодействии молодых командиров, весьма за столом рассеянных.
- Каждому своя чаша, - сказал Клюев. - Кому эта досталась, кому заздравная, выбирать не приходится. Выпили.
- Товарищ лейтенант, далека вам кажется Заимка? - спросил Конон-Рыжий.
- Не ближний край.
- Старый Крым - дальше, - заявил старшина, взывая к жалости, к сочувствию с неприкрытой, выжидательной требовательностью.
Клюев отнесся к его словам с пониманием, в большем Конон-Рыжий не нуждался.
- Сто боевых вылетов на ИЛе такой факт! - отвлекся он от Старого Крыма. - Сто вылетов надо отмечать отдельно. Шутите? Сто!
- Товарищ лейтенант, мы вчетвером столько не сделали, - сказал сосед Тертышного. - Когда? Все пятимся. От Лепетихи к Федоровке, потом к Токмаку.
- За Пологами упремся, - повторил Клюев, склоняясь к столу.
- Миша, ты в себя веришь? - спросил один из летчиков, желая больше всего узнать: как он сумел столько, начав в августе? Больше, чем все они, вместе взятые?
- Работаю без предпосылок, - огласил он первое условие.
"Без предпосылок к летным происшествиям", - так следовало его понимать. Еще проще: летаю отлично, летаю как бог и без больших физических усилий.
У меня механик ювелир, ювелир-инструментальщик, самолет отрегулирован по науке, чуть трону - все. Двумя пальчиками. - Он улыбнулся, сложил два пальца щепоткой, осторожно подвигал, поводил ими из стороны в сторону: Тю-тю - все. А насчет того, чтобы смикитить в воздухе, сообразить, обдурить противника, тут лозунг старый: кто - кого. Меня на ИЛе не сбивали. Ни разу. Переучился и пошел... Слушая лейтенанта, Тертышный вспоминал маннергеймовские УРы, укрепрайоны под Выборгом, куда их посылали, вспоминал почему-то "аниски", емкости для мелких бомб, похожие на ведра, штурманы с "р-пятых" опорожняли их над целью вручную, дергая рычаг... бесконечные страдания и муки его шести боевых вылетов. А - сто?! Он слушал Клюева, и не было перед ним "разгильдяя, лопуха, тепы", да и себя Тертышный видел в ином свете, причастным к поразительной его судьбе, то есть не дежурным по лагерю, снисходительным к твердой просьбе начальства, а участливым, отзывчивым благодетелем Миши.
- Считаю, что пятьдесят на пятьдесят, - продолжал лейтенант. Пятьдесят процентов умения, пятьдесят - везения. Да чтобы под руку не вякали. Терпеть не могу, когда под руку вякают. Техник по оружию ошибся, не так поставил сбрасыватель, а мне взлетать. Почему, спрашиваю, "залп" поставил? Ведь по переправе бьем, нужна "серия", чтобы переправу накрыть? "Товарищ командир, чего вы кричите, все равно вас собьют..." А я в себя верю, - сказал Клюев. - Не сделан еще такой снаряд, чтобы меня убить.
Сказал о себе, полегчало всем; Миша и вовсе разошелся: сгреб под столом, подхватил двух хозяйских щенков спаниелей, на его широкой груди они сложились в странное двухголовое существо, и, глядя в их черные, влажные мордочки, по-матерински воркуя над ними и напевая вальс из "Петера", он осторожно закружил между столом и печкой.
Утром полк уходил дальше на восток, Тертышный месил сырую, вязкую землю вокруг одноместной клюевской машины, лейтенант прикидывал, соображал, как ему выбираться из этого киселя, да этой слякоти, как взлетать, грузить ли баллоны со сжатым воздухом для запуска мотора или уходить налегке. Положение Тертышного было аховое. К фронту, известное дело, домчат, доставят, без комфорта, но быстро, отход же планом не обеспечивается; не только паровоза, завалящей полуторки у них не было. Не возьмет, оставит его летчик, и вместо возможного - как мечталось на тендере, - желанного вступления в село Веселое, которое его отец отбивал у махновцев, придется ему топать пехом по раскисшей дороге до самых Полог - в куртке и шлеме.
Клюев принял такой вариант: взять Конон-Рыжего - он может и пушки зарядить, и бомбы подвесить, и за механика сработать, - взять один баллон со сжатым воздухом и Тертышного.
- Полезай, воентехник, отважный человек, - говорил он, помогая Виктору забраться в тесный вырез грузового отсека, прорубленный за кабиной летчика. - Полезай, Россия нынче на отважных держится.
Оба, Тертышный и Конон-Рыжий, могли только стоять в гнезде, как бы заклинивая друг дружку в узкой горловине и выставляясь наружу по грудь. Они напоминали хозяйских кутят, с которыми Миша накануне вальсировал, - он уносил их обоих от врага, сунув себе за пазуху.
Видимости не было, дождь со снегом сек лица, облачность укрывала их от "мессеров". "Отважный... Отважными держится", - повторял слова летчика Виктор, теснясь и ожидая близких Полог. - У меня медаль "За отвагу", у него и этого нет, ни одной награды не получил..."
Облачность вдруг кончилась, низкое осеннее солнце ударило в глаза, дождь и снег прекратились - Конон-Рыжий слабо улыбнулся. Свет, разливавшийся над землей, все покрывая длинными тенями, не грел. Уныние овладело Тертышным: у него не было под рукой даже стартовой ракетницы. В холодном, слепящем свете низкого солнца он различил пятно. Неподвижный сгусток, комок, "Пчелиный волк!" - окрестил его Виктор, не понимая, откуда он взялся и откуда всплыло имя лесной осы-бандитки, налетающей из засады на пчелиный рой. "Пчелиный волк" сходился с ними, обретая черты "ме - сто девятого". "Мессер" видел их, жал вдогон. "Пчелиный волк!" - выставляя руки перед собой, кричал Тертышный, как будто это могло его остановить, задержать, сбить с курса, стучал кованым каблуком в кабину Клюева, верещал, не слыша себя, сквозь рев мотора взывая оглянуться, увидеть, вильнуть... Под четырьмя укрупнявшимися, в него нацеленными стволами ноги его обмякли, но, поддержанный старшиной, он стоял в рост, бессвязный вопль рвался из его глотки, вопль ужаса и проклятья, проклятья беспомощности, на которую он обречен, стесненности, скованности соседом, мешавшим ему укрыться, потом он осел и не видел, как мелкой воробьиной стаей прянул "мессеру" в нос бортовой инструмент старшины, как дротиком с отчаянья метнул в него Конон-Рыжий свой гаечный ключ...
Расстрелянный в спину в упор, ИЛ все-таки не упал. Он был посажен, приземлен Мишей, вмазал на окраине Полог в траншею, взметнулся на спину, и в момент последнего курбета непостижимая, никем не угаданная великая сила, поднявшая Мишу к ноябрю сорок первого года на высоту ста боевых вылетов, позволила ему короткое движение, безошибочный нырок вправо, к полу кабины, к лапкам магнето - выключить зажигание; в двадцать два года он был летчиком до мозга костей.
И завалившийся ИЛ не взорвался, не загорелся. Когда Тертышный и Конон-Рыжий, подрыв сырую землю, выбрались наружу, Миша Клюев, безвестный летчик сорок первого года, был мертв.
Мгновения, потрясшие и разобщившие под черными стволами "мессера" двух очевидцев последних минут Миши Клюева, еще не раз сказались в дальнейшем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68