Двое пожилых мужчин, возвращавшихся с Оплакивания из Зала Высот, попались ему навстречу, когда он с грохотом катил по мостовой пустую тачку. Уже сгущались сумерки. Мужчины серьезно улыбнулись ему.
— Как прекрасно освободиться от Вещей, — сказал один из них мягко, а второй кивнул.
На следующий день Лиф продолжил строительство подводной дороги, хотя и в эту ночь Острова ему не приснились. По мере продвижения вперед уклон песчаного дна становился все круче. И теперь работать приходилось так: стать на самый краешек уже готового участка и вывалить с него доверху загруженную тачку, затем броситься в воду самому, барахтаться и задыхаться, всплывать и снова нырять, чтобы выровнять ряды кирпичей и уложить их меж рядами заранее установленной арматуры; затем выбраться на сушу, на серый песок и по тропинке на вершину скалы и дальше громыхать по пустым улицам, чтобы загрузить тачку следующей порцией.
В один из дней этой недели вдова зашла во двор его кирпичной мастерской и сказала:
— Давай я буду сбрасывать их тебе со скалы, по крайней мере, не надо будет тебе мотаться туда-сюда.
— Это тяжелая работа — загружать тачку, — ответил он.
— Ну и хорошо, — сказала она.
— Ладно, если ты этого хочешь. Но кирпичи — тяжелые ребятки. Не таскай слишком помногу. Я дам тебе маленькую тачку. А дитенка можешь сажать сверху — пусть катается.
И она стала помогать ему день за днем, а дни были серебристые, утром туман, в полдень чистое небо и чистое море, и цветение вьюнков в расселинах утеса; ничего другого, что могло цвести, уже не оставалось. Подводная дорога протянулась уже на много ярдов от берега, и Лифу пришлось освоить искусство, которому никто из знакомых ему доселе не обучался, исключая, конечно, рыб. Он научился плавать.
До этого он никогда и не слыхивал, что человек на такое способен; но задумываться об этом было некогда, кирпичи отнимали все время; покидая сушу, он погружался в привычную круговерть, то ныряя, то выныривая, то вода, то воздух, и водяные брызги в воздухе, и воздушные пузырьки в воде, да еще туман, да еще и апрельский дождик, полное смешение двух стихий. Временами он был просто счастлив внизу, в сумрачном зеленом мире, где нельзя было дышать и где надо было бороться с поразительно своенравными и невесомыми кирпичами под пристальным взглядом рыбьих стаек, и только нужда в глотке воздуха гнала его наверх, и он, задыхаясь, выскакивал под удары пронизанного дождевыми струями ветра.
Он работал целыми днями, ковылял по песку, чтобы собрать кирпичи, сброшенные сверху его преданной помощницей, загружал в тачку и катил ее по кирпичной дороге, лежащей под поверхностью воды на глубине 1-2 фута во время отлива и 4-5 футов во время прилива, доезжал до края и сбрасывал груз вниз, нырял сам и строил; а затем снова на берег за следующей партией. Возвращался в город он только к ночи, измотанный, покрытый коркой соли (кожа зудела невыносимо), голодный, как акула, чтобы разделить с вдовой и ее малышом скудную пищу. Весна набирала силу, и стояли мягкие, долгие, теплые вечера, но город был погружен во тьму и безмолвие.
Он заметил это в один из вечеров, когда усталость была не настолько сильной, чтобы отбивать интерес к окружающему, и на его вопрос вдова ответила:
— О, я думаю, они все уже ушли.
— Все?
Молчание.
— Куда они ушли?
Она пожала плечами. Было тихо в залитой светом лампы комнате. Ее темные глаза были неподвижны, она разглядывала Лифа в упор.
— Куда? — переспросила она. — А куда ведет твоя морская дорога, Лиф?
Какое-то время он молчал.
— К Островам, — ответил он наконец, затем рассмеялся и тоже посмотрел ей в глаза.
Она не смеялась. Она только сказала:
— А они существуют? Это правда, что есть Острова?
Затем посмотрела на спящего ребенка и через открытую дверь в темноту поздней весны, на согретые дневным теплом улицы, где никого не было, и на дома, в которых никто не жил. Под конец она снова посмотрела на Лифа и сказала ему:
— Лиф, ты знаешь, осталось совсем немного кирпичей. Несколько сотен. Тебе надо сделать еще. И она негромко заплакала.
— Боже! — сказал Лиф, думая о подводной дороге через море, протянувшейся уже на сто и двадцать футов, и о море, простирающемся от конца дороги на тысячи миль. — Я поплыву туда! Ну, ну, дорогая, на плачь. Разве я брошу тебя и малыша? После всех трудов, всех кирпичей, которые ты сбрасывала почти что мне на голову, после всех странных растений и моллюсков, которые ты добывала нам в пищу, после твоего стола, и камина, и постели, и смеха, брошу ли я тебя, когда ты плачешь? Ну успокойся, не плачь. Дай мне обдумать, как нам всем вместе добраться до Островов.
Но он знал, что это невозможно. По крайней мере, для кирпичных дел мастера. Все, что он мог сделать, он сделал. Все, что он может — это отойти от берега на сто и двадцать футов.
— Ты думаешь, — спросил он после долгого молчания, во время которого она убирала со стола и мыла тарелки в колодезной воде, которая спустя много дней после ухода Гневных снова стала очищаться, — ты думаешь, может быть… это… — Ему было трудно говорить, но она спокойно стояла, ожидая, и он вынужден был завершить. — Что это действительно конец?
Молчание. В одной освещенной комнате, и во всех темных комнатах, и на выжженных полях и опустошенных землях — молчание. В черном Зале над ними, на вершине холма — молчание. Молчит воздух, молчит небо, тишина во всех местах нерушимая, безответная. Только далекий шум моря и очень тихо, зато близко дыхание спящего ребенка.
— Нет, — сказала женщина. Она села напротив него и положила руки на стол, прекрасные руки, темные, как земля, с ладонями цвета слоновой кости.
— Нет, — сказала она, — конец будет концом. А это пока что ожидание его.
— Тоща зачем мы все еще здесь — именно мы?
— Ну, — сказала она, — у тебя остались твои вещи — кирпичи, а у меня ребенок…
— Завтра нам надо уходить, — сказал он после паузы. Она кивнула.
Они встали до восхода солнца. У них уже не оставалось никакой еды, так что она сложила в мешок кое-какую одежду для ребенка и надела теплую замшевую накидку, а он заткнул за пояс нож и мастерок и натянул теплый плащ, принадлежащий раньше ее мужу, и они оставили маленький домик и вышли на пустынные улицы, в холодный, тусклый свет.
Они спускались с холма, он впереди, она за ним, неся спящего ребенка, укутанного в складки плаща. Он не свернул ни на дорогу, ведущую вдоль берега на север, ни на южную дорогу, но прошел мимо рыночной площади и прочь из города, на утес, а затем по каменистой тропе к берегу. Она неотступно следовала за ним, и никто из них не произнес ни слова. У самой воды он обернулся.
— Я буду поддерживать вас на воде столько, сколько смогу.
Она кивнула и мягко сказала:
— Лиф, пройдем по дороге, которую ты построил, до самого ее конца.
1 2 3 4
— Как прекрасно освободиться от Вещей, — сказал один из них мягко, а второй кивнул.
На следующий день Лиф продолжил строительство подводной дороги, хотя и в эту ночь Острова ему не приснились. По мере продвижения вперед уклон песчаного дна становился все круче. И теперь работать приходилось так: стать на самый краешек уже готового участка и вывалить с него доверху загруженную тачку, затем броситься в воду самому, барахтаться и задыхаться, всплывать и снова нырять, чтобы выровнять ряды кирпичей и уложить их меж рядами заранее установленной арматуры; затем выбраться на сушу, на серый песок и по тропинке на вершину скалы и дальше громыхать по пустым улицам, чтобы загрузить тачку следующей порцией.
В один из дней этой недели вдова зашла во двор его кирпичной мастерской и сказала:
— Давай я буду сбрасывать их тебе со скалы, по крайней мере, не надо будет тебе мотаться туда-сюда.
— Это тяжелая работа — загружать тачку, — ответил он.
— Ну и хорошо, — сказала она.
— Ладно, если ты этого хочешь. Но кирпичи — тяжелые ребятки. Не таскай слишком помногу. Я дам тебе маленькую тачку. А дитенка можешь сажать сверху — пусть катается.
И она стала помогать ему день за днем, а дни были серебристые, утром туман, в полдень чистое небо и чистое море, и цветение вьюнков в расселинах утеса; ничего другого, что могло цвести, уже не оставалось. Подводная дорога протянулась уже на много ярдов от берега, и Лифу пришлось освоить искусство, которому никто из знакомых ему доселе не обучался, исключая, конечно, рыб. Он научился плавать.
До этого он никогда и не слыхивал, что человек на такое способен; но задумываться об этом было некогда, кирпичи отнимали все время; покидая сушу, он погружался в привычную круговерть, то ныряя, то выныривая, то вода, то воздух, и водяные брызги в воздухе, и воздушные пузырьки в воде, да еще туман, да еще и апрельский дождик, полное смешение двух стихий. Временами он был просто счастлив внизу, в сумрачном зеленом мире, где нельзя было дышать и где надо было бороться с поразительно своенравными и невесомыми кирпичами под пристальным взглядом рыбьих стаек, и только нужда в глотке воздуха гнала его наверх, и он, задыхаясь, выскакивал под удары пронизанного дождевыми струями ветра.
Он работал целыми днями, ковылял по песку, чтобы собрать кирпичи, сброшенные сверху его преданной помощницей, загружал в тачку и катил ее по кирпичной дороге, лежащей под поверхностью воды на глубине 1-2 фута во время отлива и 4-5 футов во время прилива, доезжал до края и сбрасывал груз вниз, нырял сам и строил; а затем снова на берег за следующей партией. Возвращался в город он только к ночи, измотанный, покрытый коркой соли (кожа зудела невыносимо), голодный, как акула, чтобы разделить с вдовой и ее малышом скудную пищу. Весна набирала силу, и стояли мягкие, долгие, теплые вечера, но город был погружен во тьму и безмолвие.
Он заметил это в один из вечеров, когда усталость была не настолько сильной, чтобы отбивать интерес к окружающему, и на его вопрос вдова ответила:
— О, я думаю, они все уже ушли.
— Все?
Молчание.
— Куда они ушли?
Она пожала плечами. Было тихо в залитой светом лампы комнате. Ее темные глаза были неподвижны, она разглядывала Лифа в упор.
— Куда? — переспросила она. — А куда ведет твоя морская дорога, Лиф?
Какое-то время он молчал.
— К Островам, — ответил он наконец, затем рассмеялся и тоже посмотрел ей в глаза.
Она не смеялась. Она только сказала:
— А они существуют? Это правда, что есть Острова?
Затем посмотрела на спящего ребенка и через открытую дверь в темноту поздней весны, на согретые дневным теплом улицы, где никого не было, и на дома, в которых никто не жил. Под конец она снова посмотрела на Лифа и сказала ему:
— Лиф, ты знаешь, осталось совсем немного кирпичей. Несколько сотен. Тебе надо сделать еще. И она негромко заплакала.
— Боже! — сказал Лиф, думая о подводной дороге через море, протянувшейся уже на сто и двадцать футов, и о море, простирающемся от конца дороги на тысячи миль. — Я поплыву туда! Ну, ну, дорогая, на плачь. Разве я брошу тебя и малыша? После всех трудов, всех кирпичей, которые ты сбрасывала почти что мне на голову, после всех странных растений и моллюсков, которые ты добывала нам в пищу, после твоего стола, и камина, и постели, и смеха, брошу ли я тебя, когда ты плачешь? Ну успокойся, не плачь. Дай мне обдумать, как нам всем вместе добраться до Островов.
Но он знал, что это невозможно. По крайней мере, для кирпичных дел мастера. Все, что он мог сделать, он сделал. Все, что он может — это отойти от берега на сто и двадцать футов.
— Ты думаешь, — спросил он после долгого молчания, во время которого она убирала со стола и мыла тарелки в колодезной воде, которая спустя много дней после ухода Гневных снова стала очищаться, — ты думаешь, может быть… это… — Ему было трудно говорить, но она спокойно стояла, ожидая, и он вынужден был завершить. — Что это действительно конец?
Молчание. В одной освещенной комнате, и во всех темных комнатах, и на выжженных полях и опустошенных землях — молчание. В черном Зале над ними, на вершине холма — молчание. Молчит воздух, молчит небо, тишина во всех местах нерушимая, безответная. Только далекий шум моря и очень тихо, зато близко дыхание спящего ребенка.
— Нет, — сказала женщина. Она села напротив него и положила руки на стол, прекрасные руки, темные, как земля, с ладонями цвета слоновой кости.
— Нет, — сказала она, — конец будет концом. А это пока что ожидание его.
— Тоща зачем мы все еще здесь — именно мы?
— Ну, — сказала она, — у тебя остались твои вещи — кирпичи, а у меня ребенок…
— Завтра нам надо уходить, — сказал он после паузы. Она кивнула.
Они встали до восхода солнца. У них уже не оставалось никакой еды, так что она сложила в мешок кое-какую одежду для ребенка и надела теплую замшевую накидку, а он заткнул за пояс нож и мастерок и натянул теплый плащ, принадлежащий раньше ее мужу, и они оставили маленький домик и вышли на пустынные улицы, в холодный, тусклый свет.
Они спускались с холма, он впереди, она за ним, неся спящего ребенка, укутанного в складки плаща. Он не свернул ни на дорогу, ведущую вдоль берега на север, ни на южную дорогу, но прошел мимо рыночной площади и прочь из города, на утес, а затем по каменистой тропе к берегу. Она неотступно следовала за ним, и никто из них не произнес ни слова. У самой воды он обернулся.
— Я буду поддерживать вас на воде столько, сколько смогу.
Она кивнула и мягко сказала:
— Лиф, пройдем по дороге, которую ты построил, до самого ее конца.
1 2 3 4