Он громко откашлялся, чтобы себя приободрить, и постучал в дверь.
Но стук вышел почти бесшумный, словно рука сама по себе вдруг ослабла. Тогда он опять откашлялся и стукнул уже погромче, а затем и еще громче.
И вновь тишина. Стоял Колька не шевелясь, напряженно слушал. Тишина. Он в четвертый раз поднял было руку…
Дверь не отворяли. Ни шагов, ни скрипа, ни шороха никакого – ничего не было слышно за ней, и вдруг дверь без скрипа распахнулась, и перед Николаем предстал сам Пацюк.
Прокоп стоял молча, не глядя на гостя. Глаза его были опущены, взгляд не виден под веками, и концы негустых седоватых усов свисали вниз.
Николай так и онемел.
– Э… – только и вырвалось из его полуоткрытого рта.
– Ну? – спокойно молвил Пацюк и поднял глаза на гостя.
– Э… – повторил Трунов, однако сумел более-менее внятно заговорить: – Ты. Трофимыч, извиняй, я того… шел мимо, так думаю, дай зайду… да просто так! Спросить хотел… да… вот…
Замолчал.
– Хотел – спрашивай, – ровно к безжизненно произнес Пацюк.
– То есть я… я не про то… – поспешно замесил словесную жвачку Николай, – но оно, конечно… то есть люди-то говорят…
– Люди? – переспросил вдруг неприветливый хозяин. – Лю-ю-д-и?.. – протяжно, зловеще и с подвыванием протянул он, в глазах его что-то вспыхнуло – будто горючее плеснули в тлеющие угли. – Вон отсюда, – негромко велел он. – Пшел!
Это было сказано даже негромко, а прозвучало – как гром с ясного неба!
Вот так. И мир перевернулся перед Колькиными глазами, а сам он взмахнул руками и полетел в никуда. В одно мгновение Трунов шлепнулся лицом, руками и всем брюхом в грязь. Ошалев, он сразу вскочил – глаза вытаращены, рот нараспашку, хлопает губами, хватая воздух, и – безумие, безумие!..
Черт знает, сколько времени прошло, покуда Николай опамятовался. И лишь тогда он сообразил, что находится вовсе не у дома Пацюка, а – хрен его знает где, в лесу. Еще какое-то время он оторопело шатался меж деревьев, но потом мысли его прояснились настолько, что он догадался, где находится, в каком лесу: километров за пять от Метели. Как это произошло – он и представить себе не мог, в смятении ему было даже страшно подумать об этом. Он торопливо припустил домой, почти бежал. Его трясло, как от озноба, и он был совсем трезвый – ну просто как стеклышко.
Меньше чем за час он дохромал до деревни. Жена было напустилась на него: «Где пропадал, ирод?!», но Николай, обычно вовсе не гроза, вдруг так рыкнул на нее, что она вмиг язык свой прикусила, и уже не смела рта открыть. А он хватил стакан браги, да другой стакан, да еще… и так упился вусмерть, свалился под стол, и весь следующий день прострадал от жестокого похмелья. Тогда-то супружница взяла свое, грызла в пилила, но ему это уже было все равно.
Потом соседи стали потихоньку, как бы невзначай, допрашивать-расспрашивать: как, мол, в гости сходил к Трофимычу?.. Николай отбрехивался, благо язык без костей. Но желание выговориться томило душу, тянуло за этот самый болтливый язык, тянуло и вытянуло. Не удержался Колька, рассказал о странном происшествии, о том, как неведомая сила легко подняла его, перевернула, да и закинула неизвестно как в пес. Он поведал об этом вполголоса, оглядываясь, с таинственным, настороженным видом – одному единственному человеку: соседу Сашке Грачеву, взяв с него обещание, что тот ни-ни, ни слова никому. Сашка поклялся самыми страшными клятвами, бил себя в грудь – маленький, щуплый, с прилипшими ко лбу растрепанными волосенками: они с ним, разговаривая, на пару опорожнили поллитровку под соленые грузди.
* * *
Черт его знает, как получилось, но только слушок пополз по деревне. Теперь к Трофимычу относились уже с суеверным уважением, да и держаться от него стали стараться подальше. «Колдун, колдун, в самом деле», – шепотком перелетало от одного к другому. Пробовали пристать к Николаю: расскажи, мол, как там вправду было… – но он, к всеобщему удивлению, преспокойно заявлял, что это все бабьи глупости, и он не понимает, о чем идет речь. А те, кто эти сплетни повторяет, – не мужики, а вовсе хуже баб… Колька вообще-то был хоть и пустомеля, ан не дурак.
А Пацюк жил в деревне, такой же невозмутимый и молчаливый, как всегда. Утром приходил на работу в «заготпункт», вечером уходил. Все так же он не открывал ставни в доме и никого не пускал к себе. Да к нему никто и не совался, а сам он и подавно ни к кому не наведывался.
Тут возникла еще одна интересная тема. Без малого два месяца в Метеле жил безвыездно Пацюк таким вот мрачным бобылем – и ни одной бабы, ни одной девки, никого такого у него и близко не мелькало. Разве можно здоровому мужику во цвете лет обходиться без женщины?.. Шибко это занимало метелинцев. Возникли нелепые предположения. Вспомнили и о мужеложестве и о скотоложестве – гипотезы смелые, но опровергаемые самым простым фактом, именно: ни мужиков, ни какого-либо скота, ни крупного рогатого, ни мелкого у Пацюка не водилось, и при всем желании ничего такого заметить было нельзя.
Под такой поучительный обмен мнениями текло себе время. Почему-то удивительно долгая осень выдалась в том году, снег падал, таял, никак не могли установиться привычные здесь морозы, и все диву давались: отчего такие чудеса?.. А потом пошли события и вовсе необъяснимые и пугающие.
Где-то к концу октября как на дрожжах стали пухнуть несколько молодых, незамужних метелинских девок: брюхатые. Вот это уже была информационная бомба, так информационная бомба! Такого отродясь в деревне не случалось, все пошло наперекосяк, весь поселок загудел, как улей, по которому какой-то гад стукнул палкой. Никто ничего понять не мог. Оплошавшие девки – их было пятеро, все в один голос рыдали, убивались и причитали, что ничего, ну ничегошеньки не было! Что они сами ума не могут приложить, как это случилось, – хоть все мозги вывихни, а не догадаешься. Не иначе, нечистая сила, наговор какой-то!
Потом, однако, по более тщательном расследовании, некоторые закономерности обнаружились. Примерно в одно и то же время, месяца три назад, каждой из пятерых девок снились разные, но одинаково тревожные и неприятные сны. Одной привиделось, будто она в избе, и тут же вдруг по полу мечется змея, а у змеи этой вместо змеиного рыла вроде бы человеческое лицо – но разглядеть невозможно, так юркает по избе эта тварь. Деревенская мадемуазель тогда якобы схватила кочергу (во сне, разумеется) и стала колотить ею по полу, стараясь убить скользкую мерзость, но та ловко уворачивалась, а затем вдруг скользнула прямо под юбку – отчего девчонка дико взвизгнула, вся содрогнулась и проснулась – в противном липком поту, с часто бьющимся от перепуга сердцем.
Другой причудился сон попроще, но тоже скверный. Она шла по улице, и было лето, и солнышко светило, цвели ромашки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Но стук вышел почти бесшумный, словно рука сама по себе вдруг ослабла. Тогда он опять откашлялся и стукнул уже погромче, а затем и еще громче.
И вновь тишина. Стоял Колька не шевелясь, напряженно слушал. Тишина. Он в четвертый раз поднял было руку…
Дверь не отворяли. Ни шагов, ни скрипа, ни шороха никакого – ничего не было слышно за ней, и вдруг дверь без скрипа распахнулась, и перед Николаем предстал сам Пацюк.
Прокоп стоял молча, не глядя на гостя. Глаза его были опущены, взгляд не виден под веками, и концы негустых седоватых усов свисали вниз.
Николай так и онемел.
– Э… – только и вырвалось из его полуоткрытого рта.
– Ну? – спокойно молвил Пацюк и поднял глаза на гостя.
– Э… – повторил Трунов, однако сумел более-менее внятно заговорить: – Ты. Трофимыч, извиняй, я того… шел мимо, так думаю, дай зайду… да просто так! Спросить хотел… да… вот…
Замолчал.
– Хотел – спрашивай, – ровно к безжизненно произнес Пацюк.
– То есть я… я не про то… – поспешно замесил словесную жвачку Николай, – но оно, конечно… то есть люди-то говорят…
– Люди? – переспросил вдруг неприветливый хозяин. – Лю-ю-д-и?.. – протяжно, зловеще и с подвыванием протянул он, в глазах его что-то вспыхнуло – будто горючее плеснули в тлеющие угли. – Вон отсюда, – негромко велел он. – Пшел!
Это было сказано даже негромко, а прозвучало – как гром с ясного неба!
Вот так. И мир перевернулся перед Колькиными глазами, а сам он взмахнул руками и полетел в никуда. В одно мгновение Трунов шлепнулся лицом, руками и всем брюхом в грязь. Ошалев, он сразу вскочил – глаза вытаращены, рот нараспашку, хлопает губами, хватая воздух, и – безумие, безумие!..
Черт знает, сколько времени прошло, покуда Николай опамятовался. И лишь тогда он сообразил, что находится вовсе не у дома Пацюка, а – хрен его знает где, в лесу. Еще какое-то время он оторопело шатался меж деревьев, но потом мысли его прояснились настолько, что он догадался, где находится, в каком лесу: километров за пять от Метели. Как это произошло – он и представить себе не мог, в смятении ему было даже страшно подумать об этом. Он торопливо припустил домой, почти бежал. Его трясло, как от озноба, и он был совсем трезвый – ну просто как стеклышко.
Меньше чем за час он дохромал до деревни. Жена было напустилась на него: «Где пропадал, ирод?!», но Николай, обычно вовсе не гроза, вдруг так рыкнул на нее, что она вмиг язык свой прикусила, и уже не смела рта открыть. А он хватил стакан браги, да другой стакан, да еще… и так упился вусмерть, свалился под стол, и весь следующий день прострадал от жестокого похмелья. Тогда-то супружница взяла свое, грызла в пилила, но ему это уже было все равно.
Потом соседи стали потихоньку, как бы невзначай, допрашивать-расспрашивать: как, мол, в гости сходил к Трофимычу?.. Николай отбрехивался, благо язык без костей. Но желание выговориться томило душу, тянуло за этот самый болтливый язык, тянуло и вытянуло. Не удержался Колька, рассказал о странном происшествии, о том, как неведомая сила легко подняла его, перевернула, да и закинула неизвестно как в пес. Он поведал об этом вполголоса, оглядываясь, с таинственным, настороженным видом – одному единственному человеку: соседу Сашке Грачеву, взяв с него обещание, что тот ни-ни, ни слова никому. Сашка поклялся самыми страшными клятвами, бил себя в грудь – маленький, щуплый, с прилипшими ко лбу растрепанными волосенками: они с ним, разговаривая, на пару опорожнили поллитровку под соленые грузди.
* * *
Черт его знает, как получилось, но только слушок пополз по деревне. Теперь к Трофимычу относились уже с суеверным уважением, да и держаться от него стали стараться подальше. «Колдун, колдун, в самом деле», – шепотком перелетало от одного к другому. Пробовали пристать к Николаю: расскажи, мол, как там вправду было… – но он, к всеобщему удивлению, преспокойно заявлял, что это все бабьи глупости, и он не понимает, о чем идет речь. А те, кто эти сплетни повторяет, – не мужики, а вовсе хуже баб… Колька вообще-то был хоть и пустомеля, ан не дурак.
А Пацюк жил в деревне, такой же невозмутимый и молчаливый, как всегда. Утром приходил на работу в «заготпункт», вечером уходил. Все так же он не открывал ставни в доме и никого не пускал к себе. Да к нему никто и не совался, а сам он и подавно ни к кому не наведывался.
Тут возникла еще одна интересная тема. Без малого два месяца в Метеле жил безвыездно Пацюк таким вот мрачным бобылем – и ни одной бабы, ни одной девки, никого такого у него и близко не мелькало. Разве можно здоровому мужику во цвете лет обходиться без женщины?.. Шибко это занимало метелинцев. Возникли нелепые предположения. Вспомнили и о мужеложестве и о скотоложестве – гипотезы смелые, но опровергаемые самым простым фактом, именно: ни мужиков, ни какого-либо скота, ни крупного рогатого, ни мелкого у Пацюка не водилось, и при всем желании ничего такого заметить было нельзя.
Под такой поучительный обмен мнениями текло себе время. Почему-то удивительно долгая осень выдалась в том году, снег падал, таял, никак не могли установиться привычные здесь морозы, и все диву давались: отчего такие чудеса?.. А потом пошли события и вовсе необъяснимые и пугающие.
Где-то к концу октября как на дрожжах стали пухнуть несколько молодых, незамужних метелинских девок: брюхатые. Вот это уже была информационная бомба, так информационная бомба! Такого отродясь в деревне не случалось, все пошло наперекосяк, весь поселок загудел, как улей, по которому какой-то гад стукнул палкой. Никто ничего понять не мог. Оплошавшие девки – их было пятеро, все в один голос рыдали, убивались и причитали, что ничего, ну ничегошеньки не было! Что они сами ума не могут приложить, как это случилось, – хоть все мозги вывихни, а не догадаешься. Не иначе, нечистая сила, наговор какой-то!
Потом, однако, по более тщательном расследовании, некоторые закономерности обнаружились. Примерно в одно и то же время, месяца три назад, каждой из пятерых девок снились разные, но одинаково тревожные и неприятные сны. Одной привиделось, будто она в избе, и тут же вдруг по полу мечется змея, а у змеи этой вместо змеиного рыла вроде бы человеческое лицо – но разглядеть невозможно, так юркает по избе эта тварь. Деревенская мадемуазель тогда якобы схватила кочергу (во сне, разумеется) и стала колотить ею по полу, стараясь убить скользкую мерзость, но та ловко уворачивалась, а затем вдруг скользнула прямо под юбку – отчего девчонка дико взвизгнула, вся содрогнулась и проснулась – в противном липком поту, с часто бьющимся от перепуга сердцем.
Другой причудился сон попроще, но тоже скверный. Она шла по улице, и было лето, и солнышко светило, цвели ромашки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75